понимаешь кто ты? Наконец-то все открывается, да?
— Да нет, ничего не открывается, — пожимает плечами, бывший Виноградный Человек. — Просто становится немного легче. Ягоды тяжелые, весят килограмм пятьдесят. А когда их съедают, становится легче.
И он перешел реку прямо по воде, такой он стал легкий — как облачко!
Янина Вишневская (yanah)Ангел вещей
Уже в ванной обратил внимание на пестрый тюбик детской зубной пасты.
Все, верно, ей должно быть чуть за тридцать, а значит, где-то есть и ребенок, сейчас он у бабушки или в детском лагере, я не знаю.
Когда она вышла из ванной чистая, влажная, встала передо мной на цыпочки, приоткрыла губы, изо рта отчетливо пахнуло клубникой.
И я сразу вспомнил Ирку из 8 «Б» класса и возбудился очень сильно.
Действительно, может быть у девушки маленькая странность — мыть голову детским шампунем, чистить зубы детской пастой, — странность с претензией на изюминку.
Пока нет своих детей, можно самой поиграть в хорошую девочку, в плохую девчонку, она маленького роста, худенькая, как принцесса.
Некоторые рожают и в сорок, и под пятьдесят.
После она рассказала, что был, ну конечно же был ребенок.
Когда резались зубки, девочка плакала все время, почти не спала, ныла даже сквозь сон.
Сайд вернулся — навещал там у себя родню, — привез гель для обезболивания десен и пасту, сладкую, как клубника, сказал, очень хорошая, американская, для молочных зубов.
Сказал: «Выглядишь ты ужасно, тебе надо поспать хотя бы несколько часов».
Проспала как мертвая с обеда до следующего утра, за это время можно добраться из Москвы в Дамаск несколько раз.
Откуда в Сирии чертова американская паста?!
Прошло уже столько лет, а эта паста все никак не закончится.
Успел снять наличные до закрытия. Дома уже понял, что нет чистых конвертов. Сколько всего? Для матери, для Натальи, Верке с Катькой, Ниночке. Пять, на всякий случай шесть. Побежал на почту. Не надеялся, честно, но повезло, удлиненный день. Встал в хвост — пенсы, как умеют, в последний день перед Новым годом спохватились слать родным и знакомым поздравления. Здоровья крепкого, успехов, мирного неба — на все деньги, в общем. Передо мной старик в пальто с меховым воротником. А на улице же снег — стою, нюхая его мокрый собачий мех.
Тетка-приемщица перетряхивает картонную коробку — пакет карамелек дешевых, носки шерстяные, бумага писчая, конверты. Проклятые конверты, проведу новогодний вечер в очереди, прекрасно. В кармане поетсмска Ниночкиным голосом. Я не читаю, нюхаю, стою.
— Опять чашка, Николаич? — со странным задором для такого длинного рабочего дня спрашивает приемщица у воротника.
— Опять, Ниночка, — соглашается воротник.
Вот тебе и Ниночка-дубль, злюсь, чем не новогодняя гулянка? Ну, быстрее вы, блядские конверты, блядская Ниночка, пусть только попробует набрать мне, когда я буду поздравлять детей.
— Да не суй мне свой адрес, наизусть уже знаю. Деньги давай.
Воротник пересчитывает свои копейки, расписывается на квитанции, застегивает пальто на все пуговицы, — а время идет, заметьте, Новый год, чувствую, уже у горла с ножом стоит, — поднимает воротник до ушей и отходит от окошка.
Я прошу десяток чистых конвертов, без марок, с изображением елочных шаров.
— Совсем умом тронулся Николаич, каждый месяц шлет новую чашку, — праздничного хрена сообщает мне Ниночка-2.
— Зачем? — спрашиваю, пока Ниночка-2 набирает сдачу.
— Говорю же, с головой нелады. Я ему: Ну, какой фарфор? Отправь ты кружку алюминиевую, век не разобьет. А он мне: нельзя, мол. Навек, мол, там останется. Пусть лучше бьет каждый месяц. Сын у него там.
С утра день начался, что называется.
Утром жарила ему яичницу — тюкнула по скорлупе ножом, а оттуда кровь, по рукам потекла и на сковородку. Это, вроде, значит, оплодотворенное просто случайно попалось, а не то что испорченное. Все равно жуть, как оно по сковородке расплылось — тонкие такие кровяные фракталы.
Потом мамочка наша звонила: котик у нее подрос, надо бы кастрировать. Кому же этим заняться, как не мне?
Поругались. На фига зверя заводить, а потом его мучить? Я все понимаю, сынок женился, супруг помер, а мучить кого-то надо. Но есть же я, можно же надо мной издеваться, кота оставь ты в покое.
Потом сосед сверху принялся мозг сверлить, я поднялась, а он мне — жену сегодня увезли, надо за три дня детскую сделать. А мне теперь что — сдохни?
Вечером постирать решила, карманы проверила — а там это.
Знаешь, я ведь не верила, что у нас что-то получится. Помнишь, кто был он 10 лет назад, и кто я? Думала, изменять начнет в первый день второго месяца после медового.
Центр мужского здоровья. Я сначала подумала, венеру подхватил. Нет, блядь, замораживание спермы. Нормально? Я от врачей не вылезаю, в том месяце лапару делала, в этом трубы продувала, а он, блядь, сперму морозит. Дед Мороз, блядь. Ты, кстати, что своему на Новый год даришь? Тебе льда положить? Из живой воды или из мертвой? У меня есть в форме стрелочек и в форме крестиков.
Я хорошо себя вел, и мне послабили, позволили бумагу и карандаш. Принесли школьную тетрадку в клетку, 12 листов, зеленая обложка и простой карандаш, желтый, кохинор, НВ.
Я рисовал картинки во всю страницу.
Вот такие: двое за столом в нашей столовой, один двигает к себе миску другого, и подпись: брат, мне жаль, что у тебя аллергия на курицу.
Или: один держится за прутья решетки, а на узком подоконнике поту сторону мертвый голубь кверху лапками, и подпись: брат, прости, но это одиночная камера.
Еще: двое сидят по разные стороны стеклянного разделительного барьера, и подпись: брат, извини, здесь двойное стекло.
Не буквы в пузырях, как всегда брат мой делал, а просто общая подпись под картинкой, потому что неважно, кто сказал или подумал. Раньше было важно, еще на суде было важно, а теперь нет.
Когда листы в тетрадке кончились, я стал экономнее, принялся заполнять все пропущенные ранее клеточки и поля. На полях я писал: брат, прости.
Все бумажное пространство закончилось, я бросил есть, а затем и пить и только тогда заметил, что карандаш так и не затупился, острый, тонкий растущий в длину клюв.
Я посчитал до десяти и клюнул карандашом в правый глаз, размахнулся сильно и проткнул голову насквозь.
Боль лишила меня способности говорить и думать, но не видеть.
Мой старший брат прошел стену камеры насквозь, протянул мне чистый носовой платок, и это было, как если бы он дал мне ластик, чистый мягкий ластик, я утер лицо и увидел, что тетрадь опять чиста, я снова могу рисовать, снова.
Мой фонарик очень маленький, он мог бы поместиться даже в нагрудном кармане моей пижамы.
Но, несмотря на размер, фонарик дает достаточно света, чтобы читать под одеялом.
Одеяло толстое и плотное, света моего фонарика сквозь него не видно.
Я точно знаю, потому что однажды, когда все затихли, я оставил фонарик под одеялом, включенным и выбрался наружу проверить — кругом было по-настоящему темно.
Мой фонарик можно держать зубами, тогда руки останутся свободными, чтобы перелистывать страницы.
Прочитанные книги я оставляю под кроватью, непрочитанные прячу под подушку.
После того как я расстроился, изорвал и изгрыз несколько обложек, уже никто не пытается вытащить мои книги из-под подушки, пока я сплю.
Я, естественно, беспокоюсь: что будет, если вдруг фонарик перегорит?
Но пока он светит исправно, и я могу накрыться одеялом, придавить нижний край головой, согнуть локти, вывернуть колени, натянуть одеяло как палатку, верхний край заправить под живот и сесть на живот сверху.
Когда я открываю книгу, то слышу, как папа плачет в ванной, как мама молчит в кухне.
Что я читаю?
То же, что и все — фантастику, детективы, приключения.
Но больше всего я люблю истории про мальчиков. Про маленьких мальчиков, которые путешествуют, попадают в переделки, совершают смелые поступки — и растут, растут.
Мама умерла, когда мне было 6. Мама никогда не говорила, что отец умер, — он навсегда уехал в длительную командировку, когда мне было 2.
Сестра не сразу рассказала, что мама умерла. С ее слов, мама легла в больницу, а как надолго, я поняла, когда мне было 10.
Тетя в сердцах призналась, что сестра умерла, когда мне исполнилось 14. Тетя была доброй и мягкой, хотя худой и очень высокой. В отличие от соседки, которую я переросла в 16.
Соседкин муж подарил щенка, чтобы я не расстраивалась, когда его жену увезли.
Но я бы не взяла, если бы не думала, что вот так заведешь собаку — и кто-нибудь будет встречать тебя дома. Чтобы заходишь — а она тебе радуется, открываешь дверь — а она тебе тапочки, или газету, или хвостом крупно дрожит, лижет руки, коленки, или мечется кругами в прихожей — гулять! Гулять!
Но плюшевые тапочки-собачки оказались гораздо понятливее — ни прогулок, ни прививок. А главное, они никогда не отказываются поиграть.
Я как сердцем чуяла: не надо бы мне с ним ехать.
Но такой же декабрь паршивый ты помнишь? — ни просвета. По десять клиентов в приемной, бухгалтерша беременная, начальник ястребом сверху, кофе в автомате всегда заканчивается на мне.
А он со своим Египтом: Новый года Новый год, море да море, солнце, блядь. Ну, я подумала: море, солнце. На хуй Новый год, просто солнце. И знала же, чем это закончится, зачем поехала?
Говорю, нет у меня ничего, — купальники, ласты, маски. А он: там купим, не сцы, мол.
Ну, ученая же, расстались так расстались, не надо ехать. А он: все! я уже билеты, мол. Из офиса меня забрал в аэропорт.