Налево, поверх крыш, открывался вид на широко расстилавшуюся равнину. Она бесконечно тянулась на север, – леса, поля, деревни и между ними железная дорога, оживлявшая их грохотом поездов.
Мы ждали целый день, но никто не пришел. На следующее утро, еще прежде чем мы встали, вошел к нам, кланяясь, лысый офицер.
– Великий князь не прислал еще ответа, – сказал он уклончиво, – но он пришлет его, вероятно, сегодня… или, может быть, завтра.
– Может быть, завтра! – вскричали мы в один голос. – Я думал – это дело двух-трех часов!
Он забегал глазами.
– Его высочество очень занят…
– Не может ли его высочество все-таки урвать для нас несколько минут от своих занятий по разработке планов отступления?
– Имейте терпение, господа, – раздраженно и неутешительно ответил офицер, – теперь это вопрос часа-двух. Я обещаю вам, что никаких задержек больше не будет… А теперь мне приказано просить вас отдать все ваши бумаги, все, что у вас есть.
– Заподозрили нас в шпионаже, что ли?
Он натянуто рассмеялся и ответил «нет», но так, как будто знал кое-что.
– А теперь, – сказал он, – дайте мне честное слово, что вы не выйдете из гостиницы, пока не придет ответ.
– Это что, арест?
– Ну что вы, нет! Вы совершенно свободны. Но эта местность имеет такое большое военное значение. Вы понимаете…
Неразборчиво бормоча, он поторопился покинуть нас, чтобы избавиться от необходимости отвечать на наши вопросы.
Через пятнадцать минут к нам в комнату бесцеремонно вошли хозяин и три казака – здоровенные детины в высоких папахах, остроносых сапогах, длинных черкесках; у каждого из них на поясе спереди висел длинный, в серебряной оправе, кинжал, а сбоку – длинная, тоже в серебряной оправе, казацкая сабля. Они тупо уставились на нас.
– Что им нужно? – спросил я по-немецки.
Хозяин примирительно улыбнулся.
– Только посмотреть на вас…
Немного погодя, когда я дошел вниз, один из казаков прохаживался перед нашей дверью. Он посторонился, чтобы дать мне пройти, но нагнулся над перилами и прокричал вниз что-то по-русски. Там показался второй казак. Я увидел, что из выходной двери на меня глазел третий.
Мы написали генералу Иванову негодующее письмо, протестуя против русского понятия о «честном слове» и требуя объяснения подобного обращения с нами. К полуночи пришел полковник и сказал, что казаков, по приказу генерала, немедленно уберут.
На следующее утро их убрали на самый низ лестницы, откуда они подозрительно поглядывали на нас.
Говоря о нашем аресте, полковник заметил, что обстоятельства дела весьма серьезны: мы проникли в район военных действий без надлежащего разрешения.
– Но как мы могли знать, какие именно разрешения у вас требуются? Наши были подписаны генералами и заверены князем Бобринским в Лемберге. В чем же наша вина?
– Во-первых, – сказал он, – вы приехали в Холм, куда запрещен доступ корреспондентам. Во-вторых, вы разузнали, что Холм является местопребыванием штаба генерала Иванова, а это – военная тайна.
– Но адъютант губернатора…
– Я допускаю, – перебил он, – что кое-кто из официальных лиц проболтался. Это порядочный скандал.
Все эти офицеры, которые направляли вас, просто… – он раздраженно махнул рукой. – Но это не оправдывает вас.
И он исчез под градом наших возражений.
В субботу утром появился уже знакомый нам бритый капитан.
Выглядел он печальнее обычного.
– Я должен сообщить вам, господа, весьма неутешительные новости, – начал он официально. – Великий князь ответил на нашу телеграмму. Он пишет: «Содержите арестованных под строгой охраной».
– А что насчет нашей поездки на фронт?
– Это все, что он ответил. – Капитан начал спешить. – Так что вам придется пробыть в этой комнате впредь до особых распоряжений. Если вам что-нибудь будет нужно, позовите часовых.
– Но, постойте, – сказал Робинзон, – что приключилось с вашим глупым великим князем…
– О! – укоризненно перебил его офицер.
– Зачем же вы нас тут запираете? Неужели великий князь думает, что мы шпионы!
– Видите ли, – неуверенно возразил он, – есть кое-что странное и неожиданное в ваших бумагах. Там есть список имен…
Мы в сотый раз начали нетерпеливо объяснять, что это были имена американских подданных, застигнутых войной где-то в Буковине или в занятой русскими войсками Галиции, и что американский посланник в Бухаресте дал нам этот список с просьбой разыскать их.
Офицер поглядывал взглядом беззлобным, но непонимающим.
– Однако там много еврейских имен.
– Но они американские подданные!
– Ах, вы хотите сказать, что евреи – американские подданные?
Мы подтвердили столь невероятный факт, и он не возражал, но мы видели – он не поверил нам.
Затем он отдал приказание: ни в коем случае нам не разрешалось выходить из комнаты.
– Но нам можно ходить по коридору?
– К сожалению… – пожал он плечами.
– Это абсурд, – сказал я. – В чем нас обвиняют, в конце концов? Я требую, чтобы нам разрешили протелеграфировать нашему представителю.
Он неопределенно кивнул головой и вышел, бормоча что-то о том, что он переговорит со своим начальством. Два казака немедленно поднялись по лестнице и начали прохаживаться по маленькому коридору перед нашей дверью, третий стал на нижней площадке, четвертый – у входных дверей, а пятый влез на сарай еврейского дома рядом и тупо уставился на наши окна.
Посоветовавшись, мы с Робинзоном составили дипломатическую ноту русским властям – по-английски, чтобы заставить их попотеть над переводом, – в которой уведомляли, что с этого дня мы отказываемся оплачивать счета гостиницы. Позвав казака, мы поручили ему отнести наше письмо в штаб.
Было около полудня. Медленно поднималось июньское солнце над широкой польской равниной, накаляя отлогую крышу.
Неописуемый запах поднимался от стоков нечистот в еврейском квартале и несся в наше окно. Мы сбрасывали с себя одну одежду за другой и высовывались из окна в поисках воздуха. По двору разнеслась весть о знаменитых пленниках в верхнем этаже «Английского Отеля», и еврейская семья, жившая в соседнем доме, пониже нашего, высыпала из дверей и стояла, глазея на нас: согбенные морщинистые старухи с гноящимися глазами, растрепанные женщины в париках, маленькие девочки, почтенные старые раввины с длинными седыми бородами, мужчины средних лет, тощего вида юноши и подростки, – все одинаково одетые в смешные ермолки и похожие на плащ пальто. За дворовой решеткой стояла безмолвная толпа горожан, тоже почти все евреи, молча устремив взгляды на наше окно. Они принимали нас за пойманных немецких шпионов. Русские считали всех евреев предателями – и действительно, кто не был бы «предателем», если бы он был евреем в России! С каким глубоким волнением должны были некоторые из них смотреть на нас, целый день слушающих отдаленный гул немецких орудий – освободителей…
Ночью бритый офицер вернулся с разрешением телеграфировать нашему посланнику и с ответом генерала Иванова на наше заявление: он не знал, почему великий князь приказал нас арестовать. Что касается счета в гостинице, то уплату по нему берет на себя правительство. Когда мы сказали это хозяину, он смертельно побледнел.
– Если платит русская армия, – воскликнул он, – то мне никогда не заплатят.
Между тем, телеграммы канули в бесконечность, и в течение недели не было ответа. Целую неделю мы прожили в этой вонючей комнате под раскаленной железной крышей. Мы отмеряли четыре шага в длину и пять в ширину. Из книг у нас был только русско-французский словарь и «Сад пыток», все очарование которого истощилось после шестого чтения. На пятый день хозяин раздобыл каким-то образом в городе колоду карт, и мы играли в бридж с двумя выходящими – до тех пор, пока меня не стало тошнить от одного взгляда на карты. Чтобы скоротать время, Робинзон принялся рисовать городские и загородные дома: он рисовал роскошный город – резиденцию казаков, он набрасывал их портреты. Я писал стихи, разрабатывал невыполнимые планы бегства, набрасывал планы повестей. Мы флиртовали через окно с кухаркой из еврейского дома внизу; говорили речи толпящимся на улице горожанам; кричали проклятия в окружающий воздух и пели распутные песни; ходили взад и вперед; спали или старались заснуть. И каждый день мы проводили счастливый час, сочиняя оскорбительные послания царю, Думе, Государственному Совету, великому князю, генералу Иванову и его штабу и заставляя казака относить их в штаб.
Рано утром появлялся хозяин – молодой еврей со смуглым, красивым, выразительным лицом, окаймленным шелковистой темной бородкой, в сопровождении подозрительно поглядывающего казака.
– Morgen! – бросал он нам на ломаном немецком языке, как только мы высовывали нос из-под одеял. – Was wollen Sie essen heute?[9]
– А что вы можете дать? – неизменно отвечали мы.
– Яичницу-глазунью, бифштекс, картофель, шницель, хлеб, масло, чай.
Изо дня в день мы брали русско-французский словарь и корпели над ним с хозяином, чтобы изменить свое меню; но он не умел читать по-русски и отказывался понимать, когда мы произносили русские слова. И так мы переходили от яиц к жесткому мясу или телятине, с бесконечным чаем, по крайней мере шесть раз в день. Самовар кипел на балконе под нашим окном, и время от времени один из нас бросался к двери, отталкивал с дороги казака, перевешивался над лестницей и звал:
– Хозяин!
Тогда поднималась беготня обеспокоенных казаков, они начинали звать, отворялись двери, постояльцы высовывали головы, а снизу эхом отзывался крик:
– Что?
– Chai! – приказывали мы. – Dva chai skorrie! (Два чая скорей!)
Мы требовали яиц к утреннему завтраку, но хозяин отказывал.
– Яйца к завтраку, яйца к обеду, но не утром, – спокойно объявлял он. – Яйца за утренним чаем очень нездорово.
Наконец нам удалось объяснить, что мы хотим яичницу с ветчиной. Он в ужасе всплеснул руками.