Из нашего окна был виден угол кухни, сморщенная старуха, присматривавшая за замазанной печью; было слышно бренчанье ключей, которые прятали подальше на праздник, и открывался вид на стол в обеденной комнате, с шеренгой свечей для «свечной молитвы» и субботним хлебом, покрытым салфеткой, с оплетенной бутылкой вина и чашкой.
Мужчины медленно возвращались из синагоги, а когда падали сумерки, вверх и вниз по улице, оживленно беседуя, прогуливались бледные, сверхутонченные молодые еврейские интеллигенты, обсуждая спорные места «закона».
Члены семьи стояли молча, прижавшись друг к другу, скрывая от нас стол опущенными головами, в то время как над вином произносилась молитва и разрезался священный хлеб, – желтое пламя свеч играло на их оливковой коже и на странных очертаниях их восточных лиц…
После ужина смирно играли дети, неповоротливые в своем субботнем платье, а женщины собирались перед домами. Когда наступала темнота, из каждого окна еврейского дома светился огонь. Мы заглядывали через окна в расположенную на втором этаже длинную простую комнату, пустовавшую в течение всей недели, где теперь собралось несколько мужчин, с громадными книгами, развернутыми перед ними на столе, до поздней ночи распевавших глубокими голосами по-восточному звучавшие псалмы.
В субботу люди с утра шли в синагогу. Это был день многочисленных визитов друг другу целыми семьями, одетыми по-праздничному; день бесконечного обеда, длившегося большую часть дня, с веселыми песнями, которые пелись всей семьей под хлопанье в ладоши: разодетые семейства, вплоть до последнего ребенка, гуляли по дороге, что окружала подножье «Святого холма» и направлялась в открытую равнину… А затем ночь, и распечатанная печь, разостланные ковры, маленький Яков, ноющим тоном повторяющий своему учителю урок, открытые магазины, снова поношенное платье и страх.
Почти каждый день вверх по улице проходила небольшая трагическая процессия и направлялась к тюрьме, расположенной около монастыря: два-три еврея в их характерных длинных одеждах и ермолках брели тяжелой походкой, с лицом, потерявшим всякое выражение, и уныло поникшими плечами. Впереди и сзади них плелись здоровенные солдаты, держа в руках винтовки с примкнутыми штыками.
Много раз спрашивали мы хозяина об этих людях, но он всегда изображал на своем лице неведение.
– Куда они идут?
– В Сибирь, – бормотал он, – а может быть… – и он жестом показывал, как спускают курок…
Хозяин был на редкость осторожный человек. Но иногда он подолгу стоял в нашей комнате, переводя взгляд с Робинзона на меня и обратно, как будто у него было многое что сказать, если бы он только смел. В конце концов он качал головой, вздыхал и уходил мимо бдительного казака, набожно прикасаясь к бумажке с молитвой, приколотой к косяку двери.
Мы так и не получили ответа на наши ультиматумы, и офицер со стриженной головой больше не приходил к нам, – такая это была неприятная задача – отвечать на наши доводы! Казаки также предавались где-то более занимательному времяпрепровождению, хотя они и не переставали приветствовать нас криками, когда проезжали мимо нашего окна. Так что, в конце концов, мы видели только хозяина, стоявшего на часах казака и двух кривлявшихся безобразных польских служанок – Фред и Анни, которых хозяин недокармливал и заставлял надрываться в работе.
Дальнейшие приключения в плену
Однажды в комнату с шумными поклонами вошел почтальон в блестящей форме, в сопровождении нескольких приятелей, с телеграммой от американского посла.
«Вы были арестованы, так как вступили в военную зону, не имея на то соответствующего разрешения. Министерство иностранных дел извещает наше посольство, что вы будете отправлены в Петроград».
И все. Нас снова окружила тишина, и внешний мир снова исчез из нашего кругозора. Мрачные монотонные дни следовали один за другим. Мы были забыты.
И наконец, через несколько ночей раздалось позвякивание шпор и легкий стук в дверь. Два офицера торжественно продефилировали в комнату; один из них – тучный, потный, маленький – отрекомендовался Ивановым, квартирмейстером Юго-западного фронта, кузеном генерала, другой – тощий, плешивый эпилептик с высохшей рукой и множеством орденов – поручиком Потемкиным. Его мускулы и тело подергивались в: чем-то вроде пляски св. Витта; он заговорил, и спустя некоторое время мы разобрали, что изъясняется он на каком-то неведомом английском наречии. Смысл его слов был тот, что мы свободны.
– Мы можем вернуться в Бухарест?
– Да, джентльмены.
– Как мы сможем попасть на фронт?
– Что он говорит? Что он говорит? – допытывался квартирмейстер писклявым голосом. Потемкин перевел, и оба громко расхохотались.
– Я советую вам, – сказал, заикаясь, Потемкин (он был похож на говорящий скелет), – я советую вам ехать в Петроград и просить через вашего посланника великого князя о помиловании. Да, это дипломатическое дело, – он резко дернул головой.
Мы с Робинзоном обсудили положение: может быть, если мы поедем в Петроград, мы сможем наконец побывать на русском фронте.
– Если вы поедете, генерал-квартирмейстер даст документы, – продолжал Потемкин.
Мы последовали за ним, он вернул нам наши паспорта, письма, пропуска и подозрительный список еврейских граждан. Мы просили пропуск в Петроград, чтобы нас не арестовали. Он сказал, что этого не нужно, что никто нас больше не арестует. Тем не менее, по нашему настоянию, он выдал нам пропуск. И наше счастье, что мы получили его, иначе мы были бы арестованы по меньшей мере двадцать раз.
Когда я приехал в отель, мистер Джордж Т. Мэрэй, американский посол, аккуратный маленький человечек в очках, с седыми усами, сидел за завтраком.
– Мистер Рид, – сказал он сухим трескучим голосом, – я очень рад видеть вас в Петрограде. Вы доставили посольству очень много беспокойств, очень много! Теперь, мистер Рид, я не желаю возобновлять разговор о вашем неблаговидном поведении, но мой лучший совет вам – покинуть Россию немедленно и кратчайшим путем.
– Покинуть Россию, – произнес я, весьма удивленный, – зачем?
– Почему? – ответил он с раздражением. – Это совершенно ясно. Вас прислали сюда под конвоем…
– Вовсе нет, – возразил я, – нас отпустили и сказали, что мы можем вернуться в Бухарест.
– Бухарест? – недоверчиво произнес он. – Но я уведомлен из министерства иностранных дел, что вас должны доставить сюда под конвоем и выслать из России. Если же это не так, я все-таки советую вам выехать из этой страны как можно скорее.
– Но что же я сделал?
– Депеши, которые я получил из министерства иностранных дел относительно вас, мистер Рид, были очень тревожны – положительно очень тревожны. Офицеры, которые обыскивали вас на фронте, донесли, что они нашли у вас фальшивый паспорт и рекомендательные письма к лидерам еврейского антирусского революционного общества. Сверх того, вы вступили в русскую военную зону, не имея соответствующих разрешений.
– Но мой паспорт был выдан в Вашингтоне, – возразил я, – и у меня не было никаких писем к евреям каких-либо партий. Все мои бумаги мне вернули в Холме – они со мной, если желаете их видеть. Что же касается вступления в военную зону без разрешения, то у меня были пропуска от двух русских генералов, от генерал-губернатора Галиции, письмо от князя Трубецкого и поручение от американского посланника в Бухаресте.
Мистер Мэрэй бросил на меня взгляд крайнего недоверия.
– Хорошо, мистер Рид, – холодно сказал он, – но ваше объяснение положительно не согласуется с утверждением русского правительства.
А случилось вот что: офицеры, арестовавшие нас в Холме, были весьма смущены, увидав наши пропуска. Незадолго перед этим немецкие шпионы деятельно работали в этой местности, и этим офицерам влетело за это. Они чувствовали, что им необходимо поймать каких-нибудь немецких шпионов. Мы явились козлами отпущения. Список еврейско-американских граждан показался подозрительным человеку, который рассматривал наши бумаги, и, кроме того, не понимая по-английски, он не мог прочесть наших документов. Может быть также, в холмском штабе нашли, что проявили чрезмерное усердие и испугались, что придется отвечать за то, что держали под арестом англичанина и американца. Кто-нибудь выдумал это дикое обвинение и послал его великому князю, надеясь, что таким образом покончат с нами. Русские имеют обыкновение так работать.
Факт тот, как мы узнали впоследствии, нас решено было расстрелять в Холме. Но американский и английский послы настояли, чтобы нас переслали в Петроград…
На следующий день я отправился в американское посольство узнать, как обстоят дела. Первый секретарь дал мне понять, что я налгал, так как мои объяснения и объяснения министерства иностранных дел не совпадали.
– Я думаю, – сказал он, – что вы будете высланы через Стокгольм или Владивосток. По-моему, вам лучше спокойно ожидать в отеле.
– Но посол посоветовал мне самому уехать отсюда.
– И не пробуйте уезжать, – многозначительно сказал он, – ни в коем случае.
– Но мне надо вернуться в Бухарест! – воскликнул я. – Разве посольство допустит, чтобы нас выслали через Стокгольм или Владивосток из-за каких-то ложных обвинений?
Он холодно ответил, что посольство ничего не может сделать.
В британском посольстве, куда я дошел вместе с Робинзоном, первый секретарь только рассмеялся.
– Это положительно смешно, – сказал он. – Само собой, они не могут выслать вас из России. Опишите всю эту историю, и мы поступим сообразно вашему изложению фактов. Если мистер Рид пожелает, то мы будем рады оградить также и его.
Через два часа из британского посольства была отправлена нота в министерство иностранных дел, заверяющая наши документы и гарантирующая невинность наших поступков.
Спустя некоторое время я снова встретился с мистером Мэрэй в вестибюле отеля.
– Как, мистер Рид, – сурово произнес он, – вы все еще в России?
– Ваш первый секретарь приказал мне ни под каким видом не уезжать отсюда.