«Как слон, да?»
«Да, как слон».
Мама никогда не отвечала на вопросы «не знаю» или «отстань», как часто делают другие матери. Её ответы казались мне исчерпывающими, их с гаком хватало для ребёнка. Это — семит, он носит грузы, всё понятно.
Семитов в Берлине было мало, впрочем, как и в любом другом крупном городе. В основном они работали на заводах и никогда не выходили за пределы находящихся под напряжением сетчатых заборов. Позже мы с мамой побывали в Париже, и количество тамошних семитов меня поразило. Их оказалось существенно больше, чем в Германии. Впрочем, они точно так же изъяснялись нечленораздельными звуками и отрывочными словами, а работу выполняли исключительно чёрную и простую.
Когда я учился в школе, между мальчишками ходили различные байки. Рассказывали, что некоторые знатные арийцы содержат семитов в качестве домашних животных — для развлечения, а не для работы. Мне казалось, что это очень противно. Если бы мне пришлось выбирать между семитом и собакой, я бы остановился на последней. Так я думал в те годы.
Углублённая антропология, изучаемая в восьмом классе, серьёзно перевернула моё представление о семитах. Оказалось, что они — одно из многих ответвлений Homo sapiens, не сумевших развиться в полноценного человека. В частности, серьёзное внимание старик Шульц уделял славянам, как наиболее опасной и разумной категории унтерменшей. Отдельные группировки славян оказывали ожесточённое сопротивление Великой армии ещё в течение пятнадцати лет после войны, а последних партизан выкурили из сибирских лесов в семидесятых. «Лес, — говорил профессор, — естественная среда обитания славянина. Он хорошо чувствует себя в окружении деревьев и мхов. Цивилизация слишком сложна для его недоразвитого мозга…» Этим Шульц объяснял трудности, возникшие при очеловечивании территорий Московии и других восточных рейхскомиссариатов.
Примерно в то же время я узнал о существовании унтерменшей с кожей чёрного цвета. Мне ужасно хотелось увидеть хотя бы одного, но до Африки было достаточно далеко, плюс к тому африканские рейхскомиссариаты в большинстве своём являлись территориями, закрытыми для свободного посещения обычными гражданами. Впрочем, партийные функционеры свободно передвигались по миру в любом направлении. Именно моя жажда путешествий заставила меня после окончания школы пойти по правительственной линии. Великолепная родословная и идеальная арийская внешность открыли передо мной, безотцовщиной, двери Берлинского дипломатического университета.
К слову, об отце. Конечно, он у меня был. Но через три года после моего рождения он пропал без вести где-то в Южной Америке. Его направили туда по делам Центральноамериканского рейхскомиссариата, который постоянно испытывал проблемы с кадрами. Распространение арийцев в исторически нехарактерных для них местах шло медленно, а автохтонное население, несмотря на расовую неполноценность, оказывало вялое, но действенное сопротивление. В частности, оно отказывалось работать. Первое время от отца приходили письма, в которых он рассказывал об успехах и достижениях его рейхскоммисариата, но потом письма прекратились. Мать запрашивала информацию об отце, и после третьего или четвёртого запроса нам объявили, что он пропал без вести.
Впрочем, мама прекрасно понимала, что мальчик должен чувствовать сильную мужскую руку, и потому поддерживала тесные отношения со своим братом Гюнтером, служившим где-то в Министерстве внутренних дел. Не думаю, что маме доставляло удовольствие общение с ним. Просто Гюнтер был одинок (его жена умерла ещё до моего рождения) и нуждался в семье, а мне требовался заменитель отца. Мама то ли не хотела выходить замуж повторно, то ли никто на неё не зарился (будем честны, красотой она не блистала), и потому всё мужское, что во мне есть, я почерпнул из дядиной манеры общения, из его историй и баек, из его тяжёлой походки и ироничного, с хитрецой взгляда из-под слишком массивных для арийца надбровных дуг. Конечно, дядя не мог в полной мере заменить отца, но всё же он стал мне настоящим другом. Когда у меня возникали проблемы по учёбе или в отношениях с людьми, я всегда шёл за советом к дяде, и он в большинстве случаев мог разрешить мои сомнения относительно того или иного аспекта бытия.
В возрасте шестнадцати лет я прошёл обязательное государственное генетическое обследование. Его результаты попадали во Всемирную базу данных; только по итогам тщательного отбора в соответствии с этой базой я получал право жениться и заводить детей. В подобной практике не было ничего унизительного или ограничивающего мои свободы. Крутить интрижки и заниматься сексом позволялось с любой женщиной. Но на тот момент арийская раса не была окончательно очищена от посторонних генетических примесей, поэтому контроль над рождаемостью требовался очень жёсткий. Каждая пара, желающая вступить в брак, проходила процедуру контрольного совмещения генетического материала. Если результат оказывался положительным (с определённым процентом погрешности), им давалось «добро». В противном случае они могли сохранять близкие отношения, но заводить детей не имели права.
Несмотря на мамино сопротивление, я принял решение пойти по стопам отца и поступил в Берлинский дипломатический университет имени Хлодвига Гогенлоэ. Мне нравились многие предметы, преподаваемые там, — как теоретические, так и прикладные. Особое впечатление на меня произвела физиогномика. Нас учили по чертам лица мгновенно распознавать расу и подрасу собеседника, оценивать его мимику и жесты, подобно ходячим детекторам лжи. Высокий рост, лептосомное телосложение, выпуклый затылок, прямой нос, узкий выступающий подбородок были для нас признаками настоящего арийца; с такими людьми стоило вести дела и рассматривать их в качестве кандидатов на ту или иную работу. Важнейшим критерием считался черепной указатель. Долихокефалам можно было доверять, в мезокефалах надлежало сомневаться, брахикефалы автоматически записывались в унтерменши.
Очень сложной, но невероятно интересной наукой казалась теория невербального общения. По микроинтонациям и паралингвистическим показателям мы умели определить степень искренности собеседника, уровень уверенности в себе; более того, нас учили сенсорике и одорике, тренировали «слышать между строк» и переводить с «невидимого» языка на обыкновенный.
Учиться мне было достаточно легко. С предметами я справлялся без проблем, независимо от степени их сложности. Пожалуй, я не смогу сейчас назвать хотя бы одну дисциплину, казавшуюся мне неприятной. Всё было по плечу, и мать, несмотря на первоначальное сопротивление, гордилась моими университетскими достижениями.
Первым с нашего курса женился Курт Краузе, скромный, незаметный молодой человек, физиономист по основной специализации (моей специализацией стала экстралингвистика). Его девушка, Клара, частенько появлялась в нашем институте между занятий и после них. Они с Куртом обнимались в укромных уголках, шептались, а Курта все дразнили. Теперь я понимаю, что основным чувством, толкавшим нас на издевательства, была жгучая зависть. Большинство моих однокурсников к моменту женитьбы Курта оставались девственниками.
Не стоит думать, что мы замыкались в науках и учились, подобно механизмам. Нет, мы всё-таки были обычными студентами, молодыми ребятами, которых тянуло к девушкам, к пиву, к мелким дракам. В частности, мы нередко подшучивали над преподавателями (хорошо помню, как мы намазали салом чуть скошенный вперёд стул профессора Цоллерна, и он скатился с него, подобно мячику; весь курс за это получил строжайший выговор).
На третьем курсе в моей учебной группе появился новенький. У него было тонкое, чуть асимметричное лицо с высоким лбом, длинный разрез глаз, волевой подбородок — типичный тевтонордид по классификации фон Эйкштедта. Новенького звали Карл фон Барлофф. Он был необщителен, слушал и записывал молча; при необходимости отвечать у доски говорил сухо, безэмоционально, тихо и чётко, как синтезатор речи, поставленный на слишком низкий уровень громкости. Мне он был интересен. В его мимике и жестах я видел элементы, с которыми ранее не сталкивался ни в учебниках, ни в практическом применении теории невербального общения.
В частности, меня беспокоил взгляд Карла. Я никогда не видел такого выражения глаз и потому никак не мог классифицировать его. В его глазах при разговоре с собеседником сквозил не интерес, не страх, не волнение, не ирония. Ни одно немецкое слово не могло толком охарактеризовать этот взгляд.
Впрочем, то же самое можно было сказать и о жестах нового студента. В них просматривалась какая-то подозрительная женственность, не присущая основной массе молодёжи. Например, он брал ручку двумя пальцами — большим и указательным — и лишь после перехватывал её для более удобного письма. Слушая лекцию, он опирался подбородком о внутреннюю сторону запястья, а не о ладонь или кулак. При ходьбе он держал локти чуть согнутыми, будто модница, идущая за новой шляпкой.
В то же время меня тянуло к Карлу фон Барлоффу. Мне был интересен этот человек, его повадки, его взгляд, его странная, вальяжная леность, порой просыпавшаяся в движениях. Он достаточно часто приходил на семинары неподготовленным, но каким-то образом выкручивался, умудряясь перевести разговор с преподавателем на далёкую от первоначального предмета тему. Его тихий голос едва слышался даже на втором и третьем рядах, поэтому я пересел со своего пятого на первый. Мне было интересно искусное словоблудие Карла.
Иногда в ходе учебного процесса нам приходилось разбиваться на пары. Одно из таких заданий выглядело следующим образом. Первый студент должен был писать небольшое сочинение о каком-либо характерном случае из своего детства, а его партнёр — изучать лицевую микромоторику пишущего. Затем партнёру предлагалось максимально точно изложить, о чём писал его визави, опираясь только на выражение лица последнего в процессе работы над текстом. Затем студенты менялись местами.
Мне выпало работать с Карлом. Сначал