потом я внезапно обнаружил, что лица — одни и те же. Везде. Эти люди не были жителями, которые случайно попали в объектив. Они были натурщиками. Продавец в магазине одновременно являлся клиентом ресторана и водителем такси. Швейцар в отеле был маляром, рисующим вывеску парикмахерской. Девушка на рекламе парикмахерской шла под ручку с мужчиной, который садился в такси, а регулировщик на перекрёстке просил подаяние у пожилого мужчины, ожидающего в холле отеля. И я поневоле включился в игру: искать на разных фотографиях одних и тех же людей и запоминать, какие роли они исполняют.
Выставка была сделана мастерски. Я не пропустил ни одного снимка.
Поэтому, когда я прочитал его имя на визитке, я сказал:
«Конечно. Я согласен».
Я пришёл на первую фотосъёмку через несколько дней, кажется, это была суббота. Уже вечерело, он ждал меня у дверей студии, и первый снег чуть припорошил его беретку. Мы верим в то, что художники обязательно должны носить береты, как военные — каски или фуражки, как повара — дурацкие белые колпаки. На самом деле художники ничего никому не должны. Они одеваются так, как нравится им самим. Фотографу нравились береты. Позже выяснилось, что у него их было около тридцати штук, всех расцветок и форм. Хотя я видел его всего в двух: в скромном сером (именно в нём он и встретил меня в первый раз у дверей студии) и в чёрном. В чёрном берете он был на похоронах своего брата.
Он стоял под снегом, облокотившись о дверной косяк. У него был маленький двухэтажный домик в пригороде Дрездена; сама студия располагалась на первом этаже, а на втором находилась его квартира.
Когда я подошёл, он улыбнулся и протянул мне руку.
В тот день он просто хотел сделать несколько пробных кадров. Небольшую съёмку, чтобы убедиться в том, что я — именно то, что ему нужно. Он не рассказывал, для какого проекта он меня позвал на самом деле. Фотографа восхищал мой профессионализм. Ему достаточно было изогнуть руку, и я принимал точно такую позицию, которая была ему нужна. Я легко читал каждый его жест и сам удивлялся этому. Впрочем, когда работают два профессионала высокого класса, профессионал-фотограф и профессионал-модель, съёмка даётся легко, без единой остановки.
Он не просил меня раздеваться — на этот раз. На мне были синие джинсы и белая майка под свитером. Он попросил меня снять свитер, но не более того. Он снимал меня в анфас, в профиль, сидя, лёжа, сверху, снизу. И постоянно менял плёнки. На свою «Лейку» он накручивал различные объективы, укреплял огромную зеркальную вспышку, снова снимал. В углу на полочке я заметил ещё несколько фотоаппаратов и спросил его, почему он снимает камерой, которой стукнуло полвека (я достаточно разбираюсь в фотоаппаратах, чтобы определить примерный год выпуска). Он сказал: «Пойдём». И мы прошли в другую комнату.
В комнате стояли стеллажи, заполненные различным фотографическим оборудованием. Тут были как старинные «Лейки» и «Никоны», так и ультрасовременные цифровые монстры производства «Сони» или «Кэнон». Тут были объективы всех размеров и форм, даже какие-то перископообразные, изогнутые. Тут были вспышки разных типов, ванночки для проявки, множество всевозможных фильтров, штативов, чехлов и так далее.
«Видишь? — сказал он. — У меня всё есть. Просто ничего лучше этой „Лейки“ человечество ещё не придумало».
Во время съёмки произошёл инцидент, который мне хорошо запомнился.
Хотя операция была сделана очень давно, мне постоянно нужно принимать гормональные препараты, потому что иначе может произойти рецидивное проявление женских элементов. Может начать расти грудь, например. Время приёма очередной таблетки пришлось на перерыв в съёмке, и я попросил воды. Он принёс мне стакан, и я проглотил таблетку. Фотограф насторожился.
«Что это?» — спросил он.
«Лекарство», — ответил я.
«Что за лекарство?» — спросил он более настойчиво.
«У меня есть хронические заболевания, которые требуют регулярного приёма препаратов», — сказал я.
«Покажи», — потребовал он.
Я не знал, что делать. В общем, он не имел права требовать у меня показать таблетки. Я мог уйти. И больше не вернуться. Я чувствовал, что именно это и произойдёт, если я откажусь. Но что-то заставило меня достать пластинку таблеток и дать ему.
Он прочитал молча и вернул мне упаковку.
«Извини», — сказал он.
Я знаю, о чём он подумал. Моя женственная красота плюс мужские гормоны однозначно навели его на мысль, что я изменил пол. Что раньше я был женщиной. На самом деле я с сочувствием отношусь к гомосексуалистам. У меня был выбор, а у них — нет. Когда мужчина рождается женщиной или наоборот — это страшная психологическая травма, по-моему. Поэтому я сторонник перемены пола для гомосексуалистов. Правда, я не могу понять тех, кому доставляет удовольствие быть мужчиной и любить мужчину (или быть женщиной и любить женщину). Это уже — болезнь, а не случайная ошибка Творца.
В общем, он не изменил своего поведения по отношению ко мне. Предположив, что раньше я был женщиной, он остался так же немногословен и мастеровит.
По окончании первой съёмки он спросил меня, сколько я беру в час за позирование. Я назвал сумму. Он стал платить мне примерно на пятнадцать процентов больше, что меня устраивало. В деньгах он явно не нуждался.
Он сказал, что не будет рассказывать, в чём состоит его замысел относительно меня. Он никогда не говорил моделям, для чего их снимает. Он просто просил изобразить то или иное чувство, какие-либо эмоции или движения.
Мы договорились, что я буду приходить к нему в понедельник, среду и пятницу в течение одного месяца. Он сказал, что сможет закончить работу как раз за это время. Платил он мне наличными, без всяких договоров, просто отдавал деньги, и всё. Меня такое тоже устраивало, потому что львиную долю моих доходов обыкновенно отнимали налоги.
Хотя он и скрывал итоговую цель съёмки, конечно, я догадывался о его замысле. Мы гуляли с ним по пристани. Я — в шортах и кроссовках, хотя было уже довольно холодно. Он заставлял меня бегать и снимал на бегу. Он снимал меня, когда я отжимался, когда я подтягивался на турнике, причём снимал безостановочно: на одно отжимание он умудрялся истратить по две плёнки. Мне казалось, что я уже знал секрет его будущей выставки. Её посетитель каким-то образом должен был двигаться по залам очень быстро: возможно, Фотограф планировал поставить там что-то вроде траволатора. И фотографии на стенах должны были слиться в мультфильм, в киносеанс. Хотя это только моё предположение: я до сих пор не знаю, что задумал Фотограф.
А потом произошёл перелом. То, что привело к краху.
На третью неделю съёмок он сказал мне:
«У меня открылась выставка в галерее Фридриха Киршнера».
Конечно, я изменил название галереи. Чтобы не создавать проблем её владельцу.
Я пошёл посмотреть на экспозицию. Не мог же я пропустить выставку своего Фотографа.
Галерея Киршнера располагается на окраине. Это большое современное серое здание с квадратными окнами, в стиле социалистического кубизма. По меньшей мере, такой стиль у меня ассоциируется с советскими домами-коробками и с Казимиром Малевичем. Это личные ассоциации, не стоит воспринимать их как что-то серьёзное.
Постоянного интерьера в галерее нет. Как и в большинстве современных художественных салонов, он меняется от экспозиции к экспозиции. Я зашёл в галерею, сдал куртку в гардероб и оказался в первом зале. Он оказался серым, этот зал, абсолютно серым, как всё здание снаружи. И в зале не было фотографий. Точнее, была — только одна.
Она занимала всю противоположную от входа стену и была не чёрно-белой, а скорее, серой, как стены зала, как всё здание, как теперь, ранней зимой, весь город. Фотография изображала девушку. Она стояла чуть сбоку, занимая не более четверти площади снимка. Она смотрела в объектив огромными чёрными глазами, в них сквозило какое-то недоуменное выражение, будто её ошеломило, что кто-то её снимает. У неё было длинноватое лицо, чуть непропорциональное, тонкие губы и пышные чёрные волосы, кудрявые, непокорно разлетающиеся во все стороны.
Она была прекрасна, чёрт побери. Я подумал тогда именно так: «Она прекрасна».
Почему-то чёрные кудрявые волосы и орлиные носы у меня всегда ассоциируются с евреями. Нет, не с расистской точки зрения: просто как предмет принадлежности к национальности. «Немецкий еврей» — это что-то страшное теперь; когда мы слышим подобное словосочетание, перед нами появляются картины измождённых тел, вырванных с мясом золотых коронок, толпы скелетов, бредущих в яму. И одновременно — толстые курчавые эмигранты, сидящие в своей Америке на мешках с перечёркнутой S-кой.
Нет, если говорить о евреях как о расе, как о человеческом фенотипе, они очень красивы. Рыжие — ладно, но когда я вижу кудрявых черноволосых девушек с тонкими профилями хищных птиц, я останавливаюсь и провожаю их взглядом. Моя жена была красива, но не так. Иначе. Просто красива, и всё. Здесь красота — другая, странная, изящная. Её боишься повредить случайным прикосновением.
А может, всё это — чушь. Это тоже — моя мысль в тот момент. Может, она цыганка, или армянка, или просто немка, но вот такая получилась внешность.
Я прошёл дальше и оказался во втором зале.
Первой фотографией был снимок какого-то выпускного класса или курса, не знаю. Тоже серый, чуть зернистый. Множество едва читаемых лиц. Пятой слева в третьем ряду стояла она, и это было понятно с первого взгляда. Её лицо просматривалось так же плохо, как и остальные, но почему-то я нашёл её сразу.
Таким же образом оказались сделаны все фотографии в этом зале. Она была везде, и ни одно лицо ни с одной фотографии я не запомнил, хотя в некоторых случаях в центре внимания Фотографа оказывались совершенно другие люди. А замечал я — только её, на заднем плане, всё с тем же удивлённым выражением огромных глаз.
Третий зал оказался одновременно и последним. Там была она — в жизни. Просто случайные цветные фотографии. Смеётся с друзьями (один обнимает её стройную ногу), лежит на кровати, извиваясь подобно пантере, идёт по осеннему парку, сидит на корточках и смотрит куда-то вверх. Случайные кадры, вполне вероятно, заснятые не самим Фотографом.