Левой рукой Борхес сжал крестик, а правой дёрнул за второй рычаг. Люк откинулся.
В лицо испанцу брызнул свет. Переходная камера отсутствовала как таковая: её, вероятно, оторвало ударом. Борхес стоял на пороге нового мира.
Кратера от падения корабля почти не было, наверное, торможению способствовали деревья. Борхес смотрел на зелёный, радостный, щебечущий лес, девственный, каких уже не осталось на изувеченной человеком Земле. Он видел удивительные кустарники, напоминающие земные папоротники, но более яркие, листья их переливались всевозможными радужными цветами. Он видел толстые корявые стволы могучих деревьев, он видел их далёкие кроны, а над ними — много выше — яркое радостное солнце, тёплое и уютное, гораздо более живое, чем вечно скрытое смогом солнце Мадрида.
Борхес спрыгнул на землю. Она чуть пружинила под ногами. Она радовала, растворяла Борхеса в себе, в своих сочных травах, в своих рыжих иголках, обильно её устилавших, в мириадах крошечных насекомых, в кустарниках и во мхе, в древних серых камнях и в своём удивительном запахе. Не было ничего ближе этой земли, этих гигантских стволов, этой травы. Борхес улыбнулся и сделал несколько шагов вперёд.
— Постой, — голос Филлиса казался каким-то слабым, хриплым.
Борхес обернулся. Филлис стоял в рваной дыре на боку корабля. Правой рукой он держался за боковину разрыва, а левую прижимал к животу. Из-под пальцев Филлиса стекали тонкие густые струйки крови. Борхес быстро пошёл к американцу; тот начал падать вперёд, Борхес подхватил его и бережно опустил на траву.
Затем он бросился внутрь корабля. Стараясь не обращать внимания на трупы, он добрался до аптечки, хранившейся в полости под одним из сидений. Этот участок не был деформирован, и аптечка извлеклась с первого раза. Выскочив из отсека, он присел около Филлиса, распаковывая лекарства.
— Что случилось?
Филлис отвечал слабо, чуть дыша, хрипло.
— Я не сразу заметил, — сказал он. — Ты вышел из корабля, а я подбежал к Деггету, нагнулся, и мне стало плохо. Меня тоже задело при падении. Спаси меня, Фернан, спаси, прошу тебя… — Он задыхался.
— Держись, брат, — шептал Борхес, вырезая дыру в комбинезоне раненого.
Под комбинезоном обнаружилась широкая рваная рана с засевшим в ней куском металла стрелообразной формы. Судя по всему, кусок внутренней обшивки от удара выстрелил прямо в сидящего Филлиса. Тот потерял сознание, а когда очнулся, был в шоке и не сразу почувствовал боль; своим рывком к мёртвому Деггету Филлис усугубил рану.
— Держись!
Непослушными руками испанец извлекал из раны кусок металла, засыпал её антисептиком, замазывал заживляющими веществами. Филлис стонал; Борхес вливал в него лечебную смесь из аптечки и бинтовал, бинтовал, зажимал…
Филлис умер через четырнадцать часов после посадки. Он приходил в сознание всего дважды. Один раз — на несколько минут, в течение которых был в здравом уме.
— Фернан, я умру? — спросил он.
— Нет, не волнуйся, я остановил кровь, всё нормально, ты не умрёшь, — утешил его испанец.
— Умру, Фернан, — ответил Филлис и закашлял кровью. — Я знаю, повреждено лёгкое… знаю.
Борхес не нашёл, что сказать.
— Фернан, если ты выберешься, передай жене, что я любил всегда только её, — с трудом проговорил Филлис. — Я изменял ей, она знает, я спал с медсёстрами, стюардессами, секретаршами. А любил только её, и никого кроме неё, я готов был умереть ради неё, отдать всё что угодно.
— Ты умираешь ради неё, — вдруг сказал Борхес.
— Да, — согласился Филлис, — я умираю ради неё. Спасибо, испанец.
Он впал в забытьё.
Во второй раз Филлис открыл глаза перед самой смертью.
— Фернан, — сказал он тихо-тихо.
Борхес наклонился к умирающему.
— Прощай, Фернан, — сказал Филлис.
И закрыл глаза.
Борхес похоронил всех троих неподалёку от корабля. Слава Богу, в инвентаре нашлась лопата — кто знает, для чего её туда положили. Для этого ли?
Лес был гостеприимен. Он дал Борхесу ягоды и какие-то странные плоды, похожие на манго; Борхес подсмотрел, что ими питаются мелкие белкоподобные зверьки. Они совсем не боялись человека, лезли в руки на приманку из фруктов, и Борхес сумел убить двоих просто лопатой, обеспечив себя мясом. Он не знал, что ждёт его в будущем. Радиомаяк проработает ещё три дня на случай прибытия помощи, а потом отключится. И Борхес был готов уйти в никуда, стать Робинзоном на чужой планете.
Впрочем, он знал, что в течение ближайших трёх-четырёх лет будет ещё немало экспедиций; вполне вероятно, начнётся даже колонизация этой планеты, и он снова увидит людей, потому страха перед одиночеством испанец не испытывал. Несколько лет он продержится.
Мария вряд ли его дождётся. Скорее всего она выйдет замуж, перестанет думать о нём и будет счастлива.
«Фернан, — сказала она, — я с тобой. Но даже если я покину тебя, с тобой всегда останется твой Бог».
Борхес теребил в руках крошечный крестик и смотрел на чужое небо, надеясь увидеть там то ли Бога, то ли Марию, то ли спасательный корабль.
Они прибыли спустя полгода. Ещё один корабль на момент старта первой экспедиции находился в состоянии полуготовности, его достраивали в спешке, с учётом накопленного опыта. Радиомаяк уже давно не работал, но Борхес обосновался неподалёку от остатков челнока, его довольно легко нашли. Планета оказалась мирной, за полгода испанец так и не встретил ни одного крупного хищника. Впрочем, он ни разу не решился на более или менее дальний поход в глубь леса.
Корабль был больше корабля Борхеса, много больше. Он имел не только тормозные и маневренные, но и стартовые двигатели и при необходимости мог взлететь с планеты самостоятельно.
Фернан в последний раз обернулся на искорёженный челнок. Его уже ждали в корабле. «Тела, — сказали они, — мы сейчас забрать не сможем, у нас только один пассажирский салон, и совсем небольшой. Живых бы взяли, а тела — подождут». Они были правы. Деггет, Малкин и Филлис погибли героями, думал Борхес, но им надлежит покоиться не в мавзолее славы где-нибудь в центре Нью-Йорка, где любопытные дети станут спрашивать мам, кто лежит под слоем мрамора. Самой лучшей могилой для них будет эта тёплая, приветливая земля, земля чужого мира, который пытался их принять — но их не отпустила родная планета.
И ещё Борхес думал о маленьком серебряном крестике. Не он оказался причиной сбоя, виноват был Центр, и уже после первого неудачного круга стали срочно готовить к спасательной операции второй звездолёт.
Борхес оставил крестик там, закопав его в землю у могил космонавтов. Он оставил на Этрее кусочек Бога, который — он верил — спас его, как не спасла Филлиса любовь жены, Деггета — значок с американской символикой — тот всё же пронёс его на корабль, только не хотел в этом признаваться. Как не спасла Малкина его жизнерадостность и энергия.
Первым делом по прибытии на Землю Борхес хотел пойти в храм и поставить три свечи.
И сказать «спасибо».
А потом — поцеловать Марию.
«Ты вернёшься, я знаю».
«Вернусь».
«Ты вернёшься героем».
«Да».
«Вернуться героем» — это мой первый в жизни рассказ. Как ни странно, первым литературным произведением, написанным мной, стал роман, причём огромный, более чем на миллион знаков, тридцать два авторских листа. А «Вернуться героем» был первой попыткой принять участие в сетевом конкурсе (правда, к дедлайну я всё-таки не успел) и вообще первой пробой пера в малой форме.
Идею рассказа мне подарил папа. Он говорил, что в студенчестве тоже пытался писать, и пересказал сюжет одной из своих работ. Папиных рассказов не сохранилось, да он никогда и не ставил себе целью стать писателем, а вот я его сюжет использовал — правда, видоизменил и нанизал на него ряд подробностей.
Удивительно, но даже сейчас рассказ не кажется мне наивным. Это просто история о том, чья вера сильнее. А может, и нет никакой подоплёки, никакой веры. Может быть, есть только ошибка Центра.
Шэннон Маккормик
Шэннон Маккормик просыпается, как обычно, в семь утра, согласно внутреннему распорядку. Саймон спит, его большая рука, поросшая жёсткими чёрными волосами, лежит поверх одеяла. Шэннон соскальзывает с кровати, надевает халатик, не прикрывающий даже её костлявые коленки, и идёт на кухню. Она оглядывается в дверях и смотрит на спящего Саймона преданными собачьими глазами. Так происходит каждое утро. Саймон спит, и нужно приготовить ему кофе к половине восьмого. В восемь он уже уходит на работу.
Саймон никогда не говорит о работе. Шэннон известно, что он строитель, но что конкретно он делает, она не знает, и, в общем, ей это неинтересно. Может быть, он каменщик. Может быть, он штукатур. Когда он возвращается домой, от него пахнет только потом. От него не пахнет древесной стружкой, как пахнет от плотника. Не пахнет краской, как пахнет от маляра. От него пахнет потом, и он сразу идёт под душ, и Шэннон идёт за ним; она трёт ему спину и грудь, и он целует её, и потом происходит то, что и должно происходить, а после они идут на кухню, и она кормит его ужином.
Шэннон кладёт в кофе-машину три ложки кофе, потому что Саймон любит крепкий кофе, и никакой другой, именно крепкий кофе без сахара и сливок. Он не разрешает ей есть сахар, потому что от него толстеют, а он хочет, чтобы она оставалась худышкой. Кофе-машину нужно включить через десять минут, чтобы кофе был готов точно к тому времени, когда Саймон придёт на кухню.
Она зажигает плиту, режет хлеб, капает на сковороду подсолнечным маслом и плавит сыр. К этому моменту Саймон уже умывается, и, когда он выходит из ванной, аромат свежих тостов тянет его на кухню, точно поводок. Шэннон улыбается Саймону, но он обычно сердит по утрам и в ответ на её приветствие бурчит что-то неразборчивое и шлёпает её по ягодицам. Шэннон отскакивает и снова смотрит на Саймона преданно, как собака. Саймон ворчит по поводу подгоревших тостов, пьёт свой крепкий кофе и листает случайно попавшую на кухонный стол газету с объявлениями.