– Думаешь, он за тобой придет? – Сиддард не удержался, схватил за руку, если дернет, то Катарина просто-напросто свалится под копыта. – Думаешь, ты ему нужна?
Быть может, да. Или нет?
Или у него еще будет много других женщин. Более молодых. И красивых. И легких, таких, чтобы как ветер над прудом. И они согреют Кайдена своей любовью, дадут то, что не смогла и не сможет дать Катарина. И от мыслей таких больно. Только лучше эта боль, чем та, которая темная, вдовья.
– Ты всего-навсего маленькая человеческая шлюшка. Давалка, которых на его пути сотни и еще сотни будут. Он о тебе и думать забудет.
Пускай. Но никто не отнимет у Катарины права думать самой. И память тоже не украдут.
– Даже если он жив… король призовет его ко двору. И наградит… да… тварей стало меньше, но они сильны. А его величество еще нуждается в поддержке народа… суеверное быдло…
Пальцы на руке сжимались все сильнее, а Сиддард с мучительной надеждой вглядывался в лицо Катарины, выискивая в нем признаки страха. Или паники?
Катарина позволила себе склонить голову. Самую малость. И взглядом одарила равнодушным, который взбесил.
– И ты будешь стоять за троном, глядя, как твой ублюдочный любовник принимает из рук короля награду, а потом и со свадьбой поздравишь.
– Вне всяких сомнений, – она сумела произнести это правильно, с ледяным спокойствием, с притворным равнодушием.
– Значит, все-таки не так хорош, – Сиддард разжал руку. – Или ты тварь. Всегда ею была… и что он в тебе нашел?
– Мне самой интересно, – честно сказала Катарина.
…Лондиниум начинался с деревень. Их становилось больше, они разрастались, соединяясь берегами, сливаясь грязными убогими домишками, связываясь дощатыми настилами. То тут, то там появлялись мастерские, сперва одиночные, но постепенно число их росло. Запахло сперва хлебом и скотом, после и людьми, что суетились, заполняя узкие улочки. Добавилась вонь тухнущих кож и красок, выгребных ям, скотомогильников, которые устраивали тут же, засыпая старой землей.
Люди кланялись. И расходились.
Вот мелькнули слева остатки древней стены, некогда опоясывавшей город. Справа показалось полотнище реки, которая только-только зацветала под жарким солнцем, но смрад от берегов ее уже поднимался невыносимый. И Сиддард поспешно вытащил пропитанный розовым маслом платок. Катарине предлагать не стал.
А она не стала просить. Так и ехали.
Пригород.
И ворота, оставшиеся с древних времен. Смысла в них особо не было – город внутренний давно уже обзавелся многими иными путями, соединявшими его с городом внешним, – но ворота стояли. И стража при них.
Появилось желание закричать, потребовать защиты…
Гудели колокола.
И храмы тянулись к небесам, спеша донести молитву. Дома становились выше, а публика – чище, и Катарина с вялым удивлением разглядывала этих людей, а они – ее, грязную и некрасивую. Кто-то тыкал пальцем, кто-то свистел, уличные мальчишки попытались и грязью швырнуть, верно, приняв Катарину за преступницу, но были остановлены.
Сиддард знал свое дело. И границы дозволенного чувствовал лучше, чем кто бы то ни было.
Он же помог Катарине спуститься, когда они все же остановились на заднем дворе. И проделал сие с безукоризненной вежливостью. А Катарина поблагодарила. Столь же вежливо.
Она спиной ощущала взгляды. Удивленные. Насмешливые. Злые. Преисполненные одновременно недоумения и непонятной прежде ненависти. Ее определенно узнали, но… что с того?
Катарина приняла предложенную руку. И со стороны казалось, что она всецело довольна что спутником своим, что положением.
И пальцы не дрожат. И колени больше не подгибаются. Только давит, мучает громадина королевского дворца. Он открывает двери, готовый вновь поглотить Катарину. Он расстилает сияющие паркеты, спешит блеснуть позолотой и мрамором, будто хвастаясь, что за прошедшие недели стал еще краше.
А она идет.
Она знает дорогу и могла бы сама, но разве Сиддард оставит ее, столь опасную, ненужную, без присмотра? Он хмур и зол, и, кажется, готов ударить. Однако весьма скоро справляется с собой.
– Даже не знаю, – он говорит тихо, но зеркала в галерее повторяют движение его губ, и кажется, что с Катариной разговаривает не один человек, но многие, – стоит ли ему показывать тебя в таком виде. Он может разочароваться.
– Пускай.
– Ты не боишься?
– Чего? – Катарина позволяет себе взглянуть на этого мужчину, который великолепен, грозен и всецело соответствует обстановке в отличие от нее нынешней. Однако взгляда хватает, чтобы мужчина смутился.
– Того, что он решит, будто ты ему не нужна.
– И что тогда?
– Тогда…
Очередная дверь закрывается за спиной, а голос Сиддарда падает совсем уж до неразличимого шепота:
– Тогда придется решать, что с тобой делать. А я не люблю убивать женщин.
И это правда.
Катарина склоняет голову, показывая, что поняла. И снисходит до ответа:
– Не обязательно ведь делать это самому.
И по тому, как дергается щека Сиддарда, понимает: угадала.
– Тот оборотень… мы его нашли… он от тебя?
– Грейсон, – Сиддард кривится. – Была еще пара наемников, но они пропали. Полагаю, твой любовничек постарался.
Это было не вопросом, но утверждением. И Катарина сочла возможным не отвечать. Значит, еще наемники были. Странно, Кайден ничего не сказал. Не захотел волновать?
– Кто… убил оборотня?
– Змей. Ему велено было защищать тебя. Крысы… – Сиддард скривился еще сильнее. – Еще те твари… исполнительные, но хитрые. И Грейсону перечить не посмели, но доложили куда надо. Но ничего, свое они тоже получили.
Этот коридорчик узок и тесен, и двоим в нем не развернуться. Мужчина оказывается слишком близко к Катарине, и это неприятно. До того неприятно, что она почти роняет маску.
– Джон был очень зол… очень-очень зол… надеюсь, ты понимаешь, что злить его не следует?
Сиддард открыл дверь рывком и рукой махнул, предлагая войти. А когда Катарина вошла, шепнул в спину:
– От тебя воняет.
И это было правдой.
Глава 41
Когда-то давно, на заре мира, Мертвая река вовсе не была мертва. И, рождаясь меж корнями великого Ясеня, что ветвями своими подпирал небосвод, она пробиралась ниже, к миру сущему. Она несла свои воды сквозь холмы и к людям, питая все реки и речушки. И были воды их сладки да целебны.
Давно это было.
…Кто-то пел… Красиво пел, почти колыбельную, почти ту, которую пела матушка даже тогда, когда Кайден вырос и перестал помещаться в резной колыбели. Когда он хмурился. И злился.
Он ведь почти мужчина… дурак… был и остался… но песня вилась, все-таки другая, протяжная, на древнем языке, который, верно, понимали лишь драконы.
Но красиво.
Только у мамы все одно лучше выходило. И колыбель она качала мягче… колыбель? Ладонь коснулась деревянного края. И с другой стороны тоже. И это было странно, ведь Кайден понимал, что он слишком велик для колыбели.
Он вырос. Давно.
И дом покинул, и даже привык к новому. Сумел отыскать свое место. Свое дело. Свою женщину. Голос стих. А лица коснулась влажная тряпка. Вода потекла по иссохшим губам, но сил, чтобы раскрыть их, не осталось.
– Ты решил умереть? – спросили его.
И Кайден рывком разлепил эти губы. Он пил воду, которая была горька, словно женские слезы. И глотал, глотал, не способный напиться. А она все текла, по губам, по щекам, по лицу. Лежать становилось мокро, а вода наполняла его колыбель или куда его там засунули. И когда дальше пить стало невозможно, Кайден открыл глаза.
– Я жив, – сказал он.
А старуха склонила голову, будто не поверила.
– Я жив.
Он вцепился в края лодки – все-таки не колыбель, что уже хорошо, – и попытался сесть.
– Еще рано.
– Нет.
– Рано, – ледяные руки уперлись в грудь. – Лежи. И спи, а я спою.
И она вновь запела.
– О чем эта песня?
– А ты не понимаешь? – глаза старухи были подобны лунам, лица ее белого, словно лепестки лилий, не коснулись морщины, губы ее казались синими, ледяными, а волосы, спускаясь по плечам, уходили в воду, чтобы стать водой.
– Нет.
– О любви. И о ненависти. О жизни. О смерти. О чем придется, – она умела улыбаться, и от этой улыбки кровь застывала в жилах, а заодно наваливалась усталость.
Старуха же, зачерпнув тяжелую воду, полила ее тонкой струйкой на тело. И Кайден понял, что обнажен. И испытал стыд. Потом понял, что это глупо, ибо только люди стыдятся своей наготы, а он не человек. С этой мыслью и уснул, чтобы проснуться позже – от холода. И жажды.
И все повторилось.
Встать ему не позволили, а на грудь вылили черную воду, которая впиталась в кожу, утихомиривая боль. Вот только засыпать Кайден не стал.
– Что… там…
Говорить, когда на груди лежали две ладони, хрупкие, полупрозрачные, было неимоверно сложно.
– Там мир.
– Мы…
– Истинное пламя очистило его от заразы. Тебе повезло, сын моего сына, – она никогда не называла имен, будто опасаясь, что имена эти вновь свяжут ее с остальными. И собственное ее имя тоже было забыто, хотя все из народа Дану знали, кто эта старуха.
– Повезло… что… с ней?
– С дочерью Гоибниу? А что с ней станется? Огненнорожденная вернула свою силу.
– Нет…
– И змееныш жив, если тебя это волнует. Были времена, когда прях не только боялись, но и уважали, ибо не знал мир целителей лучше. Он скоро зарастит свои раны, как ты зарастишь свои.
Хорошо.
Ран Кайден не чувствовал совершенно, как и собственного тела, но это не беспокоило. Если бы старуха хотела, чтобы он умер, он бы умер.
– А…
Волновало его совсем иное. И старуха склонила голову.
– Катарина.
– Красивое имя.
– Что с ней?
Она набрала полные ладони воды и подняла над головой Кайдена.
– Тебя так волнует судьба смертной?
– Да.
Вода потекла тонкой струйкой, и Кайден закрыл глаза. Чтобы открыть через некоторое время. Сколько прошло? Много? Мало? Здесь, внизу, время ощущалось совсем иначе.