— Деньги правят миром, — проговорила я себе под нос, Якшина расслышала.
— Ой, как вы хорошо сказали, Олимпиада Львовна! — мурлыкнула она.
Не подлизывайся, не поможет.
Я встала, энергично тряся головой и якобы гарантируя Якшиной возврат чужого долга. Ей было невдомек, что из нашего разговора мне важнее не то, что кто-то кому-то что-то должен, эка невидаль, а то, что мой жених еще не овдовел.
Здесь я могла уже изобретать стратегию. Ермолин меня не интересовал, в отличие от золовки.
Якшина проводила меня до порога, и корзина, которую я уносила, была раза в два больше и раза в три тяжелее. Своя ноша не тянет, думала я, плетясь по брусчатке и спиной ощущая взгляды. Нет сомнений, что пока я дойду до дома Обрыдлова, вся улица уже выяснит, кто я такая, и обратно мне добираться придется кружным путем.
Знать бы еще, на какие деньги! И я посматривала по сторонам, надеясь увидеть призывный блеск оброненной кем-то монетки. Красных крыш было слишком много, что такое «ширинка», я уточнить позабыла, и потому обратила взгляд на самое земное из земных.
— Дом купца Обрыдлова не подскажете? — спросила я у городового, от скуки подпиравшего будку. Городовой обнюхал меня издалека, пошевелил усами и ткнул пальцем в ближайший дом. Выражение лица у него было при этом неприязненное, словно он увидел юродивого.
Нужное мне строение выглядело солидно для этой улицы. Я подошла ближе, прочитала вывеску «Оптъ и лавочная торговля. Обрыдлов и с-ья», оглянулась на городового и мысленно принесла ему извинения.
В дальнем конце дома бойко шла отгрузка товара, я поднялась на крыльцо, где, по моему мнению, находилась контора, и не успела я дернуть за заменявший звонок шнурок, как дверь распахнулась.
— А ну пошла вон! — гаркнул на меня крупный неряшливый мужик, очень похожий на того, кто приезжал за моим сыном, только этот был помоложе. — Ишь, вот я сейчас городового кликну!
Я все-таки больше Ольга, которая когда-то ревностно охраняла самое дорогое, что у нее было — лоток с пирожками, чем робкая, воспитанная в пощечинах и постоянном стыде Олимпиада. В этом уже убедились мои золовка и нянька, да и Домна заодно.
Я спрыгнула с крыльца, не глядя, прижимая к себе опять же самое дорогое — в данный момент, и мужик, похоже, с уважением отнесся к моему кульбиту. Но мнение свое не изменил.
— Пошла, пошла, — повторил он все так же ворчливо, но гораздо менее грозно, и городового беспокоить из-за меня он и не собирался. — Нечего тут соваться со своим товаром, нечего! Ничего мы не берем! Своего вдосталь!
Я бросила взгляд на вывеску. «Обрыдлов и с-ья» — что в ней не так? Но это не то чтобы важно.
— Я не… — сдавленно прокашляла я и заорала, потому что мужик уже собирался захлопнуть дверь. — Я ничего не продаю! Мне нужен… — Как Обрыдлова, черт его побери, зовут? — Господин Обрыдлов!
— Господи-ин, — ухмыльнулся мужик из щелочки, но тут же дверь открылась снова. — А это?.. — Мужик настороженно кивнул на подарки доброй, но такой ушлой Якшиной.
— Это мое. И я все равно не позволю вам это есть, — отрезала я. — У меня к купцу дело. — И, прежде чем мужик не решил, что это ему я есть не позволю, а Обрыдлова буду потчевать от души, представилась: — Я Олимпиада Мазурова. Господин Обрыдлов вчера… хотел купить моего сына.
Господи, как же мерзко это даже произносить. А для всех, кажется, в порядке вещей, подумала я, но ошиблась.
— Ну так вот сразу купить, барыня, — протянул мужик и открыл дверь шире, чтобы я, дуреха такая, перестала уже топтать крыльцо и зашла наконец. — Ну чего на пороге стоять? Ба-а-аре! «Купи-ить»… Вот бар сразу видно. Почитай, крепость государь-батюшка отменил тридцать годков как, а у вас, у бар, все «купить»…
Справедливости ради, никто, кроме меня, не произносил в отношении моего сына само слово «купить», и реакция мужика обоснована. В крошечном предбанничке я замялась, и мужик без малейших колебаний выпихнул меня в торговый зал, полный визга, беготни и суеты. Для мелкого купечества, наверное, абсолютно обычных.
Дети! Сколько же тут было детей, от мальчишек семи-восьми лет до подростков — не по возрасту важных, степенных. И хотя сперва мне показалось, что творится суматоха, хватило пары секунд, чтобы понять: все заняты делом. По-детски, но в то же время по-настоящему.
— А ну мети чище, постреленок! — проталкивая меня дальше в зал, рыкнул мужик на пацаненка лет десяти, и тот зашуршал веником в два раза усерднее. — Семка, паршивец, опять задницей меня слушал? Куда сукно ложишь? А?
— Не достаю, батюшка Сила Карпыч! — пискнул Семка, и Сила, усмехнувшись, переложил сукно на полку выше. Семка и в самом деле не мог бы туда дотянуться.
— На-ка у барыни корзину возьми, да смотри, чтобы никто не тронул! — распорядился Сила. — Не беспокойтесь, мальчишки у нас в строгости. Никто не возьмет ничего. Идемте, барыня, а то Пахом Прович уедет вскорости.
Я, вздохнув, передала Семке корзину, хотя уверенный тон Силы говорил, что волноваться мне не о чем. Я пошла за своим провожатым через зал, оглядываясь на мальчишек. Они не выглядели ни голодными, ни забитыми, ни работающими из-под палки, даже наоборот: скучнейшая торгово-складская рутина вызывала у них неподдельный интерес, и я не удержалась:
— Сила Карпович, зачем вам их столько?
Передо мной открылась очередная дверь, появилась довольно крутая лестница на второй этаж, и я стала подниматься, почему-то убежденная, что мне не ответят.
— А как, барыня? — хмыкнул Сила за моей спиной. — Вот Пахом Прович третий раз женат, а наследников-то и нету!
А ведь посланник Обрыдлова — точно родственник Силы, очень уж они похожи, — говорил об этом. Мне, правда, было в тот момент не до чужих семейных драм.
— А парнишки толковые! — почему-то обиженно добавил Сила. — Вона, все, кто в торговле, грамоте да счету обучены.
— И много их у вас?
— А то! Тут шестнадцать, на дальних складах одиннадцать, а шестеро малы еще, на обучении. — Он вздохнул. — Куда деваться, дело-то кому передавать, вот Пахом Прович и ищет, кого в наследники заявить. А то и не заявить, но чтобы торговлю крепко знали. Анастасия Провна все девок нарожала, племяшек, так, значит, чтобы было кому богатство ихнее беречь, что после Пахома Провича останется. В мужья девке какой выжига попадется — пиши пропало, так вот чтобы каждый приказчик был — ух! Да выжигу — и к ногтю! А то аккурат оженить кого из толковых ребяток на девках, чего нет. Вон туда, барыня. Только коротко.
Он развернулся и загромыхал сапогами на первый этаж, а я, знатно робея, пошла на мужские голоса, доносящиеся из кабинета. Один голос я узнала, и пересекаться с его обладателем мне было некстати, поэтому я помедлила, постояла в тени коридора, послушала, о чем разговор.
Но Олимпиада Львовна и ее малыш не занимали ни Обрыдлова, ни, как я догадалась, его старшего приказчика. Они спорили о цене на аренду какого-то помещения, и я, для приличия поскребшись, вошла в кабинет.
Оба спорщика тотчас замолчали, и вчерашний наш гость, стоявший ко мне ближе и полностью загораживавший от меня стол, за которым сидел Обрыдлов, сначала всмотрелся в меня, разве что не принюхался, а потом приветственно махнул медвежьей лапой прямо перед моим лицом.
— Явилась! — объявил он, широко разведя руками, а затем возмущенно хлопнул себя по бокам. — Что, матушка, канделябру позабыла или по дороге продала? Или как, три тысячи долгу принесла? Откопала клады, что муж покойный позакапывал?
Если у меня и была изначально мысль, что цель моего визита сюда прояснилась в тот момент, когда я поднималась по лестнице, и я могла извиниться, развернуться и отправиться домой, то сейчас я остолбенела. Не потому, что меня напугал когтистый приказчик, не потому, что этот стервец запомнил, как я размахивала подсвечником, — а потому, что в жизни Липочки обозначился еще какой-то окаянный клад.
Увы, мне не у кого спросить, почему нельзя было просто отправить меня в свободное плавание по этому новому, темному, громкому, но в общем терпимому миру с двумя малышами и без всяких тайн.
— Харькуша, что же ты змей такой, — укоризненно сообщил ему кто-то старческим голосом. — Поди, поди, я сам управлюсь. Глянь, как товар княжеский уложили, да вот что — езжай вместо Митьки да сам проследи, чтобы эта княжья морда уплату за прошлый раз не забыла. И телеги без денег не отдавай. Знаю я, как они тебе тыкать будут. Мол, купчина, рожа немытая, а и немытая, а и рожа, а нет денег — нет товару.
— Так ведь бал у нее, у ее сиятельства, — тяжко, будто его самого оставляли без танцев, как Золушку, отозвался Харькуша и сделал шаг в сторону. Я увидела за столом сухонького старичка — сущий Кощей, понятно, что наследники для него — уже дело прошлое. — Ну как отказать-то?
— Бал, бал! — каркая, передразнил его Пахом Прович, сияя зловещей лысиной в гнезде седых патл, а потом повернулся ко мне: — Вот, матушка. Вот их у меня под сорок человек, как разбойников у доброго атамана. От сосунков до — вон, мужичья здорового. А дело передать — вот кому, ему? — он махнул рукой на незадачливого приказчика. Жест точно такой же, как у Харькуши, нет никаких сомнений, кто кому подражает. — Княгиню ему жаль, гляди-ка! Этак он все по миру пустит с жалости. Тьфу. Поди, Харькуша, с глаз моих долой, Митьке все передай, да Аленка пусть чаю принесет.
Я пригладила выбившиеся из косы волосы и выжидающе посмотрела на Обрыдлова. Мы говорили на одном языке, играть с ним было бессмысленно, а в роли просителя сейчас была я.
— Пахом Прович, почему именно мой сын? — спросила я, проявляя мнимую осведомленность, чтобы не слишком пугать старика. Харькуша наверняка обрисовал вчерашнюю сцену в лицах. — У вас столько мальчиков на обучении и в работе.
— Что — твой, матушка? — удивился Обрыдлов и кивнул на обитое красным сукном кресло: — Да сядь, в ногах никогда правды не было. Ну сама посуди: ты Ларису Сергеевну просила, чтобы она похлопотала за тебя?
Возможно, что так и было, если еще раз вспомнить весь разговор. Возможно, Лариса не лгала и я действительно целовала ей ноги ровно за день до того, как я оказалась не я. И, что опять же возможно, отдать ребенка в обучение к Обрыдлову было привилегией.