— Ну не молчи, не молчи, — замахал рукой Пахом Прович и откинулся на спинку кресла. — Я дело вдовье знаю. Трудно, боязно, а тебе каково, ты же барышня, что тебе купеческие потребы. Чего вчера вызверилась? Как кошка бешеная. Или… погоди, Лариска без твоего ведома сына твоего в обучение отдать собралась?
Как есть Кощей, решила я, глядя, как наливаются кровью выцветшие глаза Обрыдлова. Но думала я отстраненно, не зная, как обстояло все в действительности. Насколько я могу судить — а насколько я могу судить о мотивах и ценностях людей, живших больше века до меня? — как Олимпиада могла просить золовку устроить сына в «хороший дом», так и Лариса, памятуя о будущем браке Олимпиады, могла насвоевольничать.
Спрашивать, как бы поступил Обрыдлов, если бы у него был сын, я не стала. Вполне вероятно, он счел бы обучение у толкового купца за честь.
Пахом Прович устал гневаться, поморгал, почесал рукавом подбородок. Ответа от меня он никакого не ждал, считая бабу и бабью дурь чем-то, времени вовсе не стоящим. Над головой его оглушительно цокали ходики, а в такой подходящий момент затянувшейся паузы распахнулись резные дверцы, и из них вылетела кукушка на привязи, зычно голося.
— Я бы тебя взял, матушка, будь я вдовец, — огорошил меня задумчивым признанием Обрыдлов, когда кукушку окончательно втянуло обратно в часы. — Девка ты благородная, кровь с молоком, и не смотри, что мелкая, а двоих и выносила, и родила. Значит, и еще нарожаешь. Вон, третья жена, и сызнова пустая, как проклял кто.
Я деликатно кашлянула. Ну, я не буду разрушать чужие иллюзии.
— Осьмой год женат, и все пустая, — продолжал Обрыдлов. — Но — а куда ее девать? В приорию без света ей не уйти, разве что тебя подсобить попросить? Говорят, ты мужа своего порешила, матушка? И как это у тебя, соловушки, получилось, а-ха-ха-ха!
Он захохотал так, что стены ходуном заходили, а я похолодела. Да, еще меня в глаза обвиняют в убийстве, и если то, что я видела во сне, правда, то даже робкая забитая Липочка могла превратиться в дикого тигра. Если ее покойный супруг поднял руку на детей…
Но пока обвиняют меня обыватели, а не прокурор, жить можно спокойно.
— Если бы я согласилась отдать Евгения в обучение… — начала я, перекрикивая хохот Обрыдлова и не очень надеясь, что он расслышит.
— Нет-нет, матушка, теперь не проси, — разом оборвав смех, серьезно заявил он. — Ты, может, и случайно умом повредилась с испугу, а мне такого не надобно. Этак я начну таких, — он покрутил пальцем у виска, — к себе брать, а после у меня смертоубийства случатся.
Резонно, при такой конкуренции ему следует крайне внимательно смотреть, кого он принимает к себе в дом.
— Я не отдам сына никому и никуда, — стиснув зубы, пообещала я. Самой себе, бывшей себе самой. — Мне интересно, что было бы с его наследством, если бы он попал в обучение к вам, Пахом Прович. Да, я знаю, что все, что у нас теперь есть, это старый склад, где мы и живем. Но хотя бы с этим.
Обрыдлов наклонил голову, свет из окна игриво сверкал на лысине. Чем дольше я говорила, тем больше он отчего-то мрачнел.
— Ну, — помолчав, ответил он и наклонил голову в другую сторону. — У меня мальчонки больше голодранцы. Один Семка — сапожников сын, так там окромя него еще семеро. Но ты, матушка, так-то уж не чуди, я купец, а не шельма, на чужое руку накладывать. Вырос бы мальчишка, так решили бы, что с теми рядами делать. Мне в таком месте, какое оно сейчас, торговать не с руки, я-то вовремя свое продал, а Матвей!.. Говорили ему — не тягайся ты с миллионщиками, побойся, продай ряды! Молодой, горячий, купцу дела с такой головой вести…
— Какие ряды? — прохрипела я, едва у меня вообще прорезался голос. Обрыдлов излагал буднично, по-стариковски, жалуясь мне, каким мой покойный муж оказался недальновидным. Мне на его ошибки в ведении бизнеса было, понятно, уже наплевать. — Какие ряды, Пахом Прович? У моего сына есть какие-то ряды, что за ряды?
Что я несу, и меня не оправдывает, что я внезапно узнаю о каких-то рядах в наследстве моего сына. Могла бы и не узнать. Скорее всего, для подлинной Олимпиады это не было тайной.
Или было?
Глава седьмая
— Затвердила!.. — поморщился Обрыдлов, двигаясь от меня вместе с креслом, пока не уперся в стену. — Пошто тебе, матушка, те ряды? Ты барышня, твое дело — пяльцы да балы, а какие тебе нонче балы — пяльцы да дети!
Не идет же речь о бывшем складе, кое-как переделанном под дом, не похоже, чтобы рядом с нами торговали миллионщики.
— У моего сына есть ряды, — упрямо, уже не так беспомощно лепеча, повторила я. — Что это за ряды, где они? Почему я о них не знаю?
Пахом Прович вздохнул. Открылась дверь, вплыла красивая, статная девушка — может, даже третья жена, — с легким поклоном выставила поднос, а когда она повернулась, я пришла к выводу — не жена, животик у нее обозначился уже очевидно.
Обрыдлов проводил Аленку грустным взглядом и опять вздохнул.
— Все бабы в доме брюхаты, ты посмотри…
— Ряды, Пахом Прович!
— Ну что ряды, что ряды? — с раздражением каркнул Обрыдлов и начал аккуратно наливать чай из чашки в блюдце. — У Матвея торговля была в Верхних рядах. Да и у меня была, у всех была. Сколько там торговало, почитай, полтыщи человек. Где те Верхние ряды? Все, нету, снесли по высочайшему указу, заместо них — акционерное общество.
Я стиснула руки, благо Обрыдлов моей нервозности заметить не мог, он не видел мои колени и сжатые судорожно кулаки. А я могла поклясться, что не было в моих бумагах ничего, похожего на акции.
— Но ряды у моего сына остались, — напомнила я, хотя уже понимала, что Обрыдлова тяготит эта тема, и догадывалась почему. Никому не понравится, когда твой бизнес, какой бы он ни был самострой, сносят, чтобы влепить на это место торговый центр, где ты даже стоимость аренды не окупишь. Знаем, плавали, приятного мало, но Обрыдлову подробности моего темного прошлого ни к чему.
— Остались, — нехотя подтвердил Обрыдлов и принялся звучно хлебать чай. Меня затрясло, но не время орать, чтобы он прекратил. — Матвей все свои капиталы вложил, чтобы в рядах остаться. А дальше, а что дальше, матушка? А дальше — кому нужен его товар, когда там миллионщики мебеля да экипажи выставили? Зайди да глянь, была торговля, да, была. Теперь туда, говорят, сами императорские высочества захаживают. Шляпки, шубы, брильянты. А мы что, когда мы брильянтами торговали? Была у меня мучная лавка, была суконная, эх!
Он так оглушительно втянул в себя чай, что я зашипела.
Но мысли были заняты совершенно другим. Если мой сын унаследовал эти ряды, где документы? Их не было изначально среди опечатанных поверенным, так где они?
Обрыдлов поставил пустое блюдце на стол, покосился на меня с видимым сочувствием. Потом в очередной раз вздохнул, сполз с кресла, просеменил к массивному шкафу красного дерева, открыл зеркальные дверцы, вынул шкатулку, вернулся на свое место и кивнул мне. Я не сразу поняла, что он требует сдвинуть поднос в сторону.
— На, матушка, — он бросил через стол свернутую в несколько раз бумагу. — Лежит и лежит, как Матвей у меня три тысячи выпросил. Я и подумал, на что она мне. Забирай. Продашь кому, может, хотя с трудом на эти Царские ряды, как их теперь, акционеров и без того набралось. Мог бы, и сам продал бы, два раза уже пытался. Ну, потерял три тысячи и потерял, не впервой мне, — невесело, но смиренно добавил он.
Я потянула к себе бумагу, остановилась, подняла голову.
— Пахом Прович, а кроме этих трех тысяч, что мой покойный муж у вас занимал, я или… может, Лариса Сергеевна вам что-то должны?
Обрыдлов оторвался от наполнения блюдца, закатил глаза, с грохотом вернул на стол и блюдце, и чайник.
— Да ты, матушка, истинно умом слаба, — проворчал он. — Ну что я, дурак — вам деньги давать, голодранцам? Возвращать-то чем будете? Были у тебя цацки, Матвей всем хвастался, да все видели, а где они теперь? Еще Клавдия говорила, что нету, пропали. Может, и прав Харитон, зарыл их Матвей. Будет, — отмахнулся Обрыдлов, — я и с брака твоего с Ермолиным, матушка, надежд не питаю.
Да? Почему?
— Почему, Пахом Прович? — я цапнула листок и развернула его. Действительно — акции, чертовски кстати, но это только на первый взгляд. Есть масса вариантов мертвого капитала, и самый простой пример — сервизы, хрусталь и вазы. Да, стоили огромных денег. Да, за них давились в очередях. Да, обладатели считались богатыми, но попробуй реализуй это добро…
В том времени, где меня больше нет.
А в этом времени такой вот сервиз лежит у меня на коленях.
— Молод, глуп, у матери под каблуком, — исчерпывающе объяснил Обрыдлов. — Един раз взбрыкнул, когда женился. В торговле слаб. Какие три тысячи? Ты, матушка, ничего не ешь.
Ах да. Но голод физический уступил место голоду информационному, и хотя Сила предупреждал, что Обрыдлов куда-то торопится, пока я буду есть, он расскажет еще что-нибудь. Среди прочих он оказался самым ценным и вроде бы непредвзятым свидетелем.
Если такие вообще бывают хоть где-нибудь.
И следующие четверть часа я с удовольствием поглощала ароматнейшие плюшки, крендельки и пирожки. Если Обрыдлов этим торгует — отменно, в своем времени я не ела такой вкуснятины, но, вероятно, все дело в том, что я сейчас была готова сжевать хоть лебеду. Я и жевала, а Обрыдлов охотно рассказывал. Я поглощала пищу телесную и духовную — визит к купцу, бесспорно, удался.
— Женился-то он по любви, да и жена красавица. Вы, Олимпиада Львовна, хороши, но… барышня! Ручки тонкие, перси, кхм… однако же детишек выкормили. А Авдотья была — загляденье! Но три года как чахнуть начала, схудала, доктора руками разводят. Макарка ее на юга возил, да все без толку, к зиме, говорили, скончается, но живая пока. Я-то ее не видал уже года два как, но говорят, одни кости остались. Ну и на Макарке лица нет. А ты, матушка Олимпиада Львовна, кушать-то здорова!
Я растерянно взглянула на опустевший поднос, но смущение было недолгим. В конце концов, объедаю я не сирот.