Вытереть руки было нечем, поэтому сгодилась и юбка. Я сунула бумагу за пазуху, проверила, насколько надежно она там лежит, и потянулась налить себе чаю.
— Если Макар Саввич так любит жену, — почти растроганно промолвила я, стараясь не расплескать от волнения чай, — как он мог уже о браке договориться?
— А я почем знаю, матушка? — пожал плечами Обрыдлов. — Может, старуха Агафья подсуетилась. А уж что за резон, так тебе, матушка, лучше знать. Ну, сыта? — он поднялся и пошел со шкатулкой к шкафу. — Тогда и честь пора знать, мне ехать надобно, и так с тобой подзадержался.
Я заглотнула уже остывший чай. Спасибо, друг, ты сделал для меня невероятно много, и сам не понимаешь, как помог. Будет возможность, время придет, и мы сочтемся, но пока перед тобой все та же дурочка Олимпиада.
— Благодарствую, Пахом Прович, — поклонилась я, надеясь, что правильно и Обрыдлова на месте не хватит удар.
Каким-то образом нужно добраться до дома, и я понятия не имею как. Я помнила название — Заречье, Зареченские склады, и представляла, что они невыносимо далеко от того места, где я сейчас. А денег нет, и даже продать нечего, значит, придется идти пешком.
Будь я юной красоткой, но в своем времени, напросилась бы к Обрыдлову в коляску или спросила прямо, не подкинет ли он меня по дороге. В моем времени это расценили бы как нахальство, здесь Обрыдлов мог решить, что я ему намекаю на услуги определенного характера. Понятно, что он пыхтеть будет больше, чем эти услуги потреблять, но… нет. Пойти в содержанки я всегда успею. Наверное.
Обрыдлову уже не было до меня никакого дела, он зарылся в бумаги, и я, пробормотав слова прощания, покинула гостеприимный кабинет. В чем у купцов не было недостатка, так это в хлебе-соли.
В зале я немного задержалась: ко мне подскочил мальчонка и протянул корзинку.
— Сема, нравится тебе у Пахома Провича? — спросила я негромко.
Семка расплылся в улыбке.
— А то, государыня! — важно откликнулся он и слегка поклонился. — Дядюшка Пахом меня грамоте обучил. Кормит сытно. — Он оглянулся на остальных мельтешащих парнишек. — А ввечеру играть можно, а еще с покупателями работать!
Он шмыгнул носом, запал его чуть иссяк.
— Правда, дядюшка Сила говорит, мал я еще. Но все равно помогать разрешает. А у отца что: есть нечего, темно, только люльку качай и кожу нюхай, фу.
При этих словах он принюхался и ко мне, и я, вспомнив, на какой подводе сюда ехала, отдала должное и лавочнице, и Силе, да и самому Обрыдлову тоже. Могли бы меня, вонючку, и на порог не пустить.
Я осмелела.
— Сема, а есть подводы сейчас на складе?
— А как не быть, государыня! Ну, прощайте!
Он опять поклонился, я едва удержалась, чтоб не потрепать его по голове. Выводы я сделала: кто бы ни хотел отдать Женечку в обучение, продиктовано это было… добрым намерением. И мальчишки у Обрыдлова в самом деле довольны жизнью.
Мне будет трудно. Я никогда не начну мыслить, как все эти люди, но мне придется заново научиться отличать добро и зло.
Я вышла из конторы и пошла к рампе. Подвод все прибывало, я не подходила близко, смотрела, кого лучше выбрать, кто уж наверняка отправится в наши края. Обрыдлов торговал всем, чем мог по закону: и выпечкой, и мукой, и тканями, и скобяными товарами, и овощами, и соленьями. Вспомнив бывшее назначение своей комнатушки, я подошла к молодому деловитому парню, расставлявшему на телеге кадки с чем-то квашеным.
— Простите, сударь, вы не на Зареченские склады едете?
Парень обладал отличной выдержкой. Сначала он утрамбовал очередную кадку, потом посмотрел на меня с величайшим изумлением. Я скрипнула зубами и повторила вопрос.
— Смешная барыня! — хохотнул парень. — Нет, я на пристань еду. Подвезти вас надобно? И то, лихачи не любители в те края соваться.
Вот теперь мне стало по-настоящему страшно. Если со мной что-то произойдет, что будет с детьми?
— Почему не любители? — холодея, выдохнула я.
— Так обратно кто их возьмет, с той части кому лихач нужен? — пожал плечами парень. Он рассматривал меня, я — его. Несомненно, что я его удивляла намного больше. — Так сдерут с вас втридорога, а вы… дед Осип, а дед Осип! — крикнул он, и к нам протолкался промеж телег вертлявый бодрый старикан. — Дед Осип, подвези барыню? Говорит, в Заречье ей нужно.
Я не вмешивалась до поры, только посылала на головы торговцев всяческие блага. Но предупредить было необходимо.
— У меня совсем денег нет, — обезоруживающе улыбнулась я. — Могу вот калачами заплатить.
Парень и дедок переглянулись, дед Осип крякнул.
— Да что, барыня, мы слепые, по-твоему? Не видим, что ты с жирку не пляшешь? Садись, если тебе коза не помешает. Хотя она вроде смирная.
Мне хотелось орать от восторга. Люди, видевшие меня впервые в жизни, от души, ничего не требуя, сделали мне добро, и, чувствуя, что на глаза наворачиваются слезы, я сдержанно, но со всей искренностью проговорила:
— Спасибо.
Дед и парень тихонько посмеялись, а затем дед Осип забрал у меня корзинку и отвел к своей телеге. Очередь на погрузку у него еще не подошла, а телега была уже забита товаром с других складов. Коза оказалась милейшим созданием, совсем малышкой, дед Осип предусмотрительно привязал ее так, чтобы она могла вволю прыгать и никому не попала под ноги или под колеса. Разумеется, вокруг козленка вертелась малышня — приучать детей к торговле сызмальства у купцов было в порядке вещей, и отцы хоть и ругались на бездельников, но от козочки не отгоняли.
Я влезла на телегу, устроила корзинку… а потом решила, что столько хлебного таким малышам, как мои, полезно не будет, и часть подарков купчихи Якшиной раздала мальчишкам. Час спустя, когда мы уже уезжали, нас догнали двое парнишек и ответно вручили мне отличную репу и горшочек с квашеной капустой — живем! Кислые щи в моем исполнении никак и никогда не тянули на высокую кухню, но от меня, как от повара, и требуется всего ничего.
Я сидела, тряслась на телеге в обнимку с козочкой и думала, что поездка моя вышла очень удачной.
Дед Осип был забавным собеседником, к тому же набожным, он не пропускал ни одной колонны, и о местной религии я за время пути узнала многое. Всемогущая как воплощение великой силы — не той, которая про джедаев и световые мечи, а практически магии; божество снисходительное и ленивое, в дела мирские не вмешивается. В приории, посвященные Всемогущей, принимали тех, в ком был свет, то есть способности к магии, но дед Осип затруднялся сказать, видел ли он за всю свою жизнь какие-то чудеса или нет. А вот колонны, возле которых мы останавливались, посвящались не самому божеству, а событиям — предполагалось, что события эти и были чудесами. Оставалось поверить, что так и есть.
Из восторженных, пространных речей деда Осипа я, помимо общих моментов местных верований, уяснила действительно важное: если мне будет нужно, если у меня не останется никаких вариантов, я могу прийти в любую приорию и попросить помощи. Нет гарантий, что я ее получу надолго или весомую, но дверь перед моим носом никто не захлопнет.
Часть товара дед Осип вез как раз для небольшой сельской приории. Здесь в приориях вместе жили и мужчины, и женщины, как всех сословий разом, так бывали и чисто дворянские, и чисто крестьянские приории. Мне лучше всего было идти к крестьянам — там всегда требовались руки, и по крайней мере я могла отработать крышу над головой.
Дед Осип высадил меня прямо возле складов и махнул рукой вперед — там, за рекой, за паромной переправой, верстах в тридцати и была его деревня. Я тепло поблагодарила старика, пожелала ему всех благ и, подхватив свои дары, направилась к дому.
Черта с два, все строения тут на одно лицо…
Но нужный мне дом я узнала легко по отсутствию возле него суеты и нехарактерной пристройке. Я толкнула дверь, ввалилась в вонючее нутро и решила, что все-таки… все-таки мне ничего не мешает оставить за собой пару комнат. И отловить Ларису, у меня к ней много вопросов, но сперва накормить детей.
Дверь нашей каморки была приоткрыта, внутри было темнее, чем даже вчера, и еле-еле теплилась лампа. Я наощупь поставила корзинку на стол, механически, сама не зная как, вероятно, сработала мышечная память тела Олимпиады, подкрутила фитилек.
Тишина не смутила. Парашка водила детей на улицу, что и понятно, они бы зачахли в этом мраке. Но что я не ожидала увидеть никак — пустоту.
Моя неубранная кровать. Сундук, и даже бумаги на месте — а я просила Парашку их спрятать, и ей влетит. Вот платье, в котором я была вчера и в котором выходить в люди было зазорно. Вот завтрак и творог, совсем нетронутые. И мой ночной горшок.
Пустота была в другом, и я почувствовала, что на меня надвигается мрак и парализует. Я не хотела дышать, не хотела смотреть, не хотела видеть то, что видела. Мир стал двухцветным — черным и серым, сузился до коварной клетки, готовой сдвинуть стены и раздавить несчастную мать, у которой отняли смысл ее жизни — и так было бы милосердней.
Ничего, вообще ничего, ни единого признака того, что в этой комнате жили дети. Затхлый воздух с хрипом ворвался в мои легкие, и я бессильно, отчаянно и протяжно заорала, оседая кулем на грязный пол.
Глава восьмая
Еще немного, и я сорвала бы дверь с петель. Пробила кулаком стену и, возможно, дотянулась бы до чьей-то шеи, не сходя с места.
Но из всех суперспособностей мне досталось лишь тяжелое дыхание, словно на меня надели шлем и подключили к искусственным легким.
Я сшибла с ног знакомую мне безымянную девицу, она отлетела к стене, полный посуды поднос грохнулся на пол. В глазах у меня было темно, я неслась на ощупь. Я помнила, из-за какой двери раздавался голос Ларисы, но я не успела до нее добежать.
— Что кричишь, барыня? — рявкнула на меня выскочившая в коридор Парашка, и я застыла, набирая в грудь воздух. Как она позволила забрать детей? Убью, я ее сейчас просто убью, терять мне, наверное, уже нечего. — Детей напужала! Да что с тобой стряслось-то опять?