— Кто нам даст телегу покойницу возить, да без денег?
Я, пользуясь тем, что Лариса принялась голосить и проклинать вряд ли в чем-то виновную Зинаиду, выскользнула за дверь. В кухне сейчас мне оказаться было намного важнее, чем выслушивать то, что я и так уже знала со стопроцентной уверенностью: денег нет.
Парашка, когда я зашла в свою комнату, зашикала на меня — дети уснули, я же молча указала на кастрюлю. Парашка сунула мне ее с таким лицом, как будто крышкой я прикрыла гадючье гнездо. Но, может быть, она была не так уж и далека от истины.
Доктор, когда я вошла, как раз поднялся, закончив осматривать тело.
— Я Олимпиада Мазурова, — представилась я и поставила кастрюлю на свободное место на краю плиты.
— Добро, — сухо кивнул доктор. — Может, вы поторопите, Олимпиада э-э…
— Львовна. — Я кивнула на кастрюлю. — Здесь все с подноса, который Зинаида принесла сперва моим детям. Но они молочное не едят, капризничают, и Зинаида отнесла все в кухню обратно. Возможно, отсюда она пила и ела.
Доктор покивал, подошел, поднял крышку, вздохнул, оценив, в каком состоянии я ему принесла улики.
— Домна, работница, уронила поднос, — прибавила я кисло. — Но я все собрала.
Пока доктор смотрел на меня как на диво дивное, я начала ковать железо. От Зинаиды не пахло сливками, зато пахло от Домны. Возможно, яд был в хлебе или же в сухарях? Может, их собрали со всех углов, а до того посыпали отравой от крыс и мышей. В этом доме считали, что я и мои дети достойны только объедков.
— От чего Зинаида могла умереть?
— Думать нечего, — махнул рукой доктор и с сожалением посмотрел на тело. Лариса считала, что сплоховала бабка со спицей, но тогда юбка была бы в крови. — Rigor mortis… э-э… быстрое окоченение нижних конечностей и живота, посинение губ, отравление хлебным цветом, картина с древности хорошо известная. Вы, Олимпиада Львовна, поторопите, чтобы подводу мне дали, не в коляске же тело в участок везти. Не знаете, где могла ваша Зинаида хлебный цвет раздобыть? Средство, в империи давно запрещенное.
— Почему вы решили, что Зинаида?.. — опешила я. Я видела, как она умирала, и хотела ли она отравить кого-то, быть может, даже меня или моих детей, — кто знает, но неосмотрительно есть или пить отравленное самой — смерть слишком страшная.
Доктор покачивал головой. Он был немолод и сед, повидал, как я себе представляла, немало, и в том, что говорил, он был убежден. Насколько я могла судить, доктора в это время хватались за все, что подворачивалось, будь то переломы, тяжелые роды, травмы черепа и инфекционные заболевания, опухоли и отравления, и практика их была намного обширнее во всех существующих отраслях медицины. Правда, кладбища тоже больше, чем у моих современников.
— Милая моя Олимпиада Львовна, — снисходительно улыбнулся доктор, и я в его взгляде читала чуть ли не зависть ко мне, непосвященной, — вы юны и несведущи, а хлебный цвет пьют, чтобы плод из чрева изгнать. Перестаралась девка ваша! Но вот где она корень взяла, когда хлеб пораженный гниет за половину зимы, а за продажу зараженного зерна каторга полагается, вот это ума не приложу. Так что, пришлете мне подводу?
Глава одиннадцатая
У меня нет ни гроша, чтобы заплатить за эту чертову подводу. Паршиво, что у Ларисы тоже, скорее всего, нет ни гроша. И я придумывала, как оправдаться, чтобы доктор не развернулся и не убрался восвояси, припечатывая меня за скупость не самыми лестными словами.
— Барин, дозволите? — раздался хриплый голос, который я назвала бы прокуренным, но здесь я ни разу не учуяла ничего, похожего на табак. — Вы до ванек-то выйдите да ткните в любую телегу, на которой провианту не возят. По указу высочайшему на нужды докторов да полиции предоставить обязаны, да.
Я по кожевенному запаху догадалась, кто это мог быть, недоумевала только — откуда простому мужику знать тонкости, о которых неизвестно доктору? Имя мужика вылетело из головы, доктор, учуяв вонь, поморщился — а я считала, что брезгливость медикам противопоказана, или гримаса была не в адрес кожевенного производства, а в адрес лапотника-мужика.
— Больно ты, брат, грамотный, — ухмыльнулся доктор, с неприязнью косясь уже на меня, и я подумала: знает он все насчет подвод и указа, не может не знать, но норовит получить копеечку малую то там, то сям. — Есть такое дело, ну иди, от моего имени возьми подводу и не забудь еще кого прислать, тело перенести надобно.
Старый ты хрен, обозвала доктора я, а потом закатила глаза — плевать, что он заметит. Века идут, а люди не меняются.
— Я, барин, мужик, купцы меня слушать не станут, — спокойно возразил… Евграф, вот как его зовут. — А вы — барин, образованный, и говорить умеете, и шапку перед вами ломают. — Он вышел к нам, я постаралась не задерживать дыхание. С непривычки тяжко, но по опыту утренней своей поездки я уже знала, что скоро вонь въестся мне в слизистые и чувствовать ее я перестану. — Я, барин, с телом сам управлюсь. А вы ступайте, я тут подсоблю.
Я напряглась, не зная, чего от этого Евграфа ожидать. Доктор, что-то бормоча себе под нос, все-таки вышел, Евграф стащил с лавки ту самую тряпку, которая ночью служила ему постелью, и принялся оборачивать тело.
— Ох, Зинка-Зинка, бедовая твоя головушка, — расслышала я и поразилась, с какой болью Евграф произнес эти слова. — Куда же ты смотрела, дурка-дурнуха…
— Куда она смотрела, Евграф?
Он не спеша накрыл тело — тряпки оказалось маловато, ноги Зинаиды торчали, нелепо поджатые, окаменевшие, пугающие больше, чем ее удивленное собственной смертью лицо.
Евграф выпрямился и, как мне показалось, сперва убедился, что кроме нас с ним в кухне нет никого. Не считая мышей, но они безопасны.
— Вам, барыня, сколько раз говорено было: бросьте вы все, берите барчат да няньку и прочь из этого дома! — подойдя ко мне близко настолько, насколько ему дозволялось, дрожащим голосом проговорил Евграф. — Идти некуда? А хоть и в приорию, в село, в имение, мир не без добрых людей! Без куска хлеба не оставят ни барыню, ни барчат.
Он сделал внушительный жест рукой и указал мне на дверь. Я прислушалась — пока ни шагов, ни голосов.
— И смерть то не последняя! — прибавил он так уверенно, что я едва не записала его в маньяки. Но Евграф напоминал скорее блаженного со скверными пророчествами, чем человека, что-то знающего, хотя, конечно, я опять торопилась с выводами. — Берите, барыня, каструль, поеду да прослежу, чтобы ее отдали кому надобно.
Он наклонился, легко подхватил тело Зинаиды на руки и, переваливаясь, побрел к выходу.
— Откуда ты знаешь, кому надобно? — крикнула я ему в спину, не рассчитывая, что он ответит мне и на этот вопрос.
— А Матвея Сергеича же возил, — Евграф еще умудрился пожать плечами, перед тем как скрыться за дверью, а я, схватив кастрюлю, побежала за ним. — Доктор, который тогда к одру явился, все с обеда-ужина подчисто собрать повелел.
Так?..
— И-и? — Евграф шел медленно, я почти наступала ему на пятки и выкрикнула так, что он опять дернул плечом.
Может, я не пользовалась у слуг авторитетом, а может, «подлое сословие» полагало всех господ разом кем-то вроде домашних кошек. Денег не приносят, круглые сутки орут, дрыхнут, хотят чего-то неясного, спать не дают и требуют убирать за ними лоток. Евграф, не пропуская меня и пыхтя, открывал дверь на черную лестницу, я прижимала к себе кастрюлю и не решалась сказать ему, что мне разобраться с дверью сподручнее. Возможно, он сделал бы вид, что моих слов вовсе не слышит.
— Так что доктор сказал? — напомнила я, когда мы вывалились на темную лестницу. Я бросила взгляд на окошко — смеркается, и можно сказать, что день прошел не зря, если бы не тяжкая Евграфова ноша. — Когда изучил то, что ты ему с обеда-ужина отвез?
— Сказал, что брюхо у Матвея Сергеича излилось, матушка Олимпиада Львовна. А обед да ужин к тому дела не имели. А я скажу — вот, — и он встряхнул на руках безжизненное тело под простыней. — Тогда и я думал, что не имели. А вон — имеют.
Он легко толкнул ногой уличную дверь, ловко повернулся, придержав ее плечом, и мне пришлось протиснуться мимо него и покойницы. Есть ли какие-то суеверия, не пора ли прислушиваться к ним?
Я, обняв кастрюлю, смотрела, как Евграф косолапо бредет к телеге, возле которой стоял мрачный купец и расхаживал туда-сюда доктор. «Брюхо излилось» — похоже на перитонит, это заметно при любом, даже самом небрежном вскрытии, и, вероятно, тот доктор обстоятельно изучил все, что ели в тот день в нашем доме.
Ни Евграф, ни Лариса, ни купцы — а эти, конечно, с радостью повторяли досужие сплетни — не считали, что заключение экспертизы однозначно. Прасковья говорила мне то же, что и Евграф, и вот она-то не сомневалась в причине смерти, кто ее знает почему?
Кастрюле купец не обрадовался еще больше, чем покойнице, но доктор принял и тело, и вещественные доказательства и, кивнув купцу, отправился куда-то за угол дома. Евграф потопал за ним. Он не обернулся, и я почесала бровь и изумленно хмыкнула: как и обещал, Евграф собирался проследить, чтобы кастрюля не канула в какую-нибудь помойку.
Или наоборот, соврать Евграфу ничто не мешало, и никаких доказательств через час не останется.
Я развернулась и быстро пошла домой.
Я считала, что времени с момента моего возвращения прошло всего ничего, но сумрак накрывал наши убогие выселки, и вдалеке мычали коровы, требуя их подоить. Я остановилась на пороге, решив отправить Парашку за парным молоком, потом вспомнила, что дети молочное не едят. Для этого времени должно быть странно, никто здесь не подозревает о непереносимости лактозы. Тогда кого хотели отравить, если хлебный цвет в самом деле был в чем-то из принесенной мне еды? Меня? Прасковью? Детей? Безумие. Смерть любого из нас не давала никому ничего.
Парашка провела эти часы с большей пользой. Комната была все такая же грязная, но все из подвала она притащила, кроме сундука, зато его содержимое валялось на моей кровати, и часть вещей дети приспособили для игры. Парашка, сидя как всегда с шитьем, притворялась, что не видит, как в какую-то мою рубаху Наташенька нарядила куклу-болванку, а Женя превратил мою соломенную шляпку в экипаж.