Припомнила мне, как вчера я рявкнула на нее и шлепнула по руке, едва она замахнулась на малышей. Да и черт с ней, зато с причинно-следственными связями у старухи все замечательно, и за что ей попало, она смекнула без разъяснений.
— Евграф уехал, — сказала я, подходя к кровати и оценивая фронт работ. Вещи в это время стоили очень дорого, но не в том состоянии, в каком они были у меня, мое барахло могло заинтересовать только старьевщика. — Как вернется, прикажу ему перенести сундук, а завтра с кроватью решим что-нибудь. Спать тебе где-то нужно. Тело… Зинаиду увезли из кухни, иди щи вари.
Прасковья без возражений встала, кинула шитье, начала составлять на грубый деревянный поднос все, что я привезла от купцов.
— Я спрашивала Ларису про мои драгоценности, — со вздохом добавила я, вспомнив свое фиаско. — Она показала сундук, в котором их держала. Она или врет, что они пропали, или… или не врет.
Ничего не ответив, Парашка ушла. Я встряхнула некогда прекрасное шелковое платье — носила я его еще до беременности, заметно, что его потом расшивали под мой немаленький живот, — подумала, бросила его обратно на кровать и села на пол.
— Идите ко мне. Поиграем вместе.
Материнству ведь надо учиться так же, как и всему остальному? Дети радостно подбежали, а я вздохнула, смаргивая слезы, в потолок. Что я могу им дать прямо сейчас, чтобы этот вечер они запомнили?
Мне просто нужно представить, что я такой же ребенок, как они. Забыть, что мне почти пятьдесят, что за плечами огонь, вода и медные трубы. Увидеть, что деревяшка в рубахе — самая настоящая цесаревна, шляпка — карета, а лошади… да вот же они, не обязательно им быть видимыми, чтобы существовать. За кроватью — чудовищный лес, в котором живет кошмарная двуликая ведьма, а там, у стены, бурное море. И из-за гор за грязным окном прилетает чудовище, его стоит особенно опасаться, с ним нет никакого сладу, мама, закрой глаза, обязательно закрой глаза, если ты его не видишь, его нет! И не шевелись, иначе оно убьет нас всех, и цесаревну тоже!
Детский мир полон опасностей. Они, пожалуй, страшнее, чем то, что видят взрослые. Как узнать, насколько близко чудовище за окном, как почувствовать ведьму, крадущуюся со спины, как далеко достанет очередная волна — и сколько нам еще пути до дворца и стражи?
Детский мир впечатляет сильнее любого кино. Сердце у меня после наших приключений колотилось, словно я с риском для жизни прошла сложнейший квест. Открыла все двери, разгадала все коды, сложила нескладываемое и победила непобеждаемое. За пару часов меня встряхнуло так, что ни о каком сне не могло быть и речи, если дать мне планшет… — бумагу и перо, забудь навсегда о планшетах! — я напишу книгу, которая станет бестселлером. Не напишу, для этого одних эмоций мало, но запросто могу рассказать тому, кто сможет.
Щи у Парашки вышли отличные, по ее довольному лицу я поняла, что она в процессе готовки напробовалась вволю и можно детей без опаски кормить. Малышам сытный ужин после игры пришелся кстати, я переодевала их, накрывала одеялом, и они оба клевали носиками, а глазки закрывались сами собой. Свой материнский долг я сегодня выполнила, и если местная богиня будет благосклонна, то завтра я буду чувствовать себя не менее удовлетворенной.
— Евграф сказал, что смерти были и будут еще.
Парашка раздумывала, зажигать ли еще свечи. Откуда она их принесла, я не знала, стащила, естественно, но мне же плевать.
— Болтает хуже бабы, — ощерилась Парашка. — Вот где его, лядащего, носит? Через его мне спать на полу. А и впервой, что ли, вона я девкой под кустом спала! — и она злобно захихикала, сощурив глаза. Я слушала ее и чувствовала, как по позвоночнику крадется ледяная капля — да в своем ли вообще старуха уме, или ее ностальгия по преступному прошлому — что-то такое, что мне не понять?
Несмотря на возбужденное состояние после игры, я хотела лечь спать, но ведьма Парашка не позволила. Она заставила разбирать и сортировать вещи, бегала и напрасно ловила Домну, проверяла, ушла Лариса спать или нет, караулила и крыла крепкими словечками загулявшего Евграфа, а я тем временем раскидывала свои тряпки в три кучки: носить, попробовать починить и завтра же отдать старьевщику. «Три медяка, а все деньги!» — талдычила Парашка, и я, помня, с каким отчаянием смотрела вслед нищему, обобравшему меня в награду за помощь, смирялась. Да, деньги. Сейчас я снова считала деньгами то, за чем пару дней назад даже бы не наклонилась.
Смешная жизнь. И очень жестоко мудрая. Сперва тебе кажется, что тысяча рублей за ботинки — сумма огромная, спустя десять лет ты не взглянешь, что предлагают за эти деньги. А еще через десять лет ты не поверишь, что за тысячу рублей вообще что-то можно купить, кроме чашки латте. И инфляция тут ни при чем. Это уровень жизни, качество жизни.
А затем ты поймешь, что на тысячу можно прекрасно жить целую неделю. И даже при этом не голодать.
Щей нам хватит на пару дней, благослови, Всемогущая, добрых людей, благодаря которым мы этим вечером сыты.
Я положила батистовую рубаху в кучку «зашить». Нет, зашивать уже нечего, но можно попробовать перешить в рубашку для Жени или Наташи. Авось не расползется под иглой.
Дверь открылась, вошла Парашка, зыркнула на меня, подошла к столу и задула свечи, оставив всего одну. Я встала, и она поманила меня обратно к двери.
— Что еще? — устало спросила я. — Садись и шей, если сон не идет. Я с ног валюсь.
Взгляд старухи пригвоздил меня к полу. Я, возможно, себя накручивала, и отношение к моей няньке покойной Зинаиды было тому не последней причиной, но Прасковья пугала меня всерьез. Сейчас передо мной стояла не ворчливая неряшливая нянька, а настоящая разбойница. Может, она прячет за пазухой нож.
— Пойдем, матушка, — позвала Парашка тихо, прошипела, как прохудившийся надувной матрас. — Пойдем. Покажу тебе кое-что. Увидишь — решишь, как быть.
Глава двенадцатая
Я старалась не оглядываться на детей. Как мать я самое слабое звено. Мои дети — моя уязвимость, Парашка могла до сих пор этого не понять, она все еще видит перед собой убогонькую барыньку, над которой грех не поглумиться при случае.
— Пойдем, барыня, — Парашка стала настойчивей. Так, притворно-ласково, с темным жадным блеском в глазах, заманивала ведьма в свой домик Гензеля и Гретель. И, потеряв терпение, она подошла и дернула меня за рукав.
Ей не удалось убить меня днем с помощью яда, и теперь она прельщает меня, чтобы под покровом ночи пырнуть ножом и сбросить в канаву? Я все еще колебалась. Я справлюсь с ней, если она решит напасть, но если в какой-то момент я оплошаю, что станется с моими детьми, что их ждет — полное и беспросветное сиротство?
— Да скаженная, что ты делать-то будешь! — с раздражением, но совершенно не зло рявкнула Парашка, и я решилась, сделала шаг — и застыла. — Идем, идем, пускай спят барчата, нам недалече! Не топай только, тихонечко ступай, — и она подтолкнула меня в спину.
Еще загадочней, если Парашка собирается выманить меня на улицу, чтобы никто не узнал. Она не взяла свечу, мы вышли в коридор и оказались в полной темноте, и лишь сейчас я сообразила, что старуха все это время шастала вот так, на ощупь. Страхом то, что испытывала, назвать я не могла, но неприятное, как гусеница, за пазухой извивалось чувство без названия. Отшвырнуть и прекратить сию же секунду, но… нет.
Я зашипела, едва ступив по коридору — я различала контуры стен и акварельные проплешины там, где были окна, быстро идти я не могла при всем желании, а Парашка торопила и требовала, чтобы я не издавала ни звука. Я ведь всегда успею закричать, верно? И знаю, что кричать, чтобы сбежались все домочадцы — «пожар», это разбудит даже мертвого.
Не исключаю, что кто-то мертвый в этом доме снова есть.
Коридор, дверь в зал, проход в кухонный коридорчик, тяжелая дверь на лестницу — мы шли к черному ходу, и я гадала, может ли там оказаться в это время хоть одна живая душа. Окно на лестничной площадке светилось холодным призрачным пятном, я спустилась ниже и разглядела ущербный месяц, смотревший на меня. Парашка не позволила мне прохлаждаться, опять пнула в спину, но мы шли вовсе не на двор.
— Ну куда, куда, малахольная! — запричитала Парашка, дергая меня в проход, ведущий к моей бывшей комнате, и от досады я скрипнула зубами и обругала саму себя. Всего-то какое-то барахло валяется еще в комнате, а что нянька не поставила меня в известность — настоящая Липочка могла повод для такой таинственности знать.
Оставшийся путь до двери я уже насмехалась: Парашке не позавидуешь, барыня, резко съехавшая с хорошо знакомых рельсов, это проблема. Пускай, главное, чтобы с рассудком не простилась сама Парашка, сумасшедшие обычно очень сильны.
— Ну вот и пришли, матушка, чего упиралась? — в ухо мне выдохнула старуха, лягнула дверь и бесцеремонно впихнула меня в комнату, а мне оставалось онеметь, окаменеть и проклясть все на свете.
На столе прыгал потревоженный нашим вторжением огонек свечи, а рядом скалой застыл Евграф, и сбежать от двоих у меня не было никаких шансов. Парашка перекрывала мне путь к спасению, Евграфу руку протянуть, чтобы меня сцапать, а здесь, в подвале, никто не услышит, хоть оборись я или в самом деле гори все синим пламенем.
— Ну стала, матушка, что стала? — заворчала Парашка, снова меня толкая вперед, и посетовала сообщнику: — Что с ней делать прикажешь? То кидается, вон, на благодетельницу с канделяброй, а то стоит! Барыня, а барыня! — безнадежно гаркнула она мне в ухо так, что я вздрогнула. — Тьфу!
И мне прилетела несильная, но отрезвляющая пощечина, за которую я, впрочем, была благодарна и огрызаться не стала — потом, пусть пока продолжает считать, что я чокнулась. Но Парашка, теряя времени, отпихнула меня в сторону, ткнула кривым пальцем в сундук:
— Давай!
Я же в сундук не влезу, как ни складывай? Евграф поднатужился, уперся руками в крышку, затрещали доски пола — я поразилась, насколько тяжелый сундук, ведь он уже пустой, какого черта его сделали таким неподъемным? Евграф пыхтел, Парашка командовала, и наконец моему взгляду предстал обшарпанный, занозистый пол, в темноте ничем не отличавшийся от прочего в комнате. Парашка отодвинула теперь Евграфа, присела, начала ковыряться в досках, ничего у нее не выходило, и продолжать пришлось все тому же Евграфу. Я послушно ждала, хотя закрадывались подленькие мысли, что если не в сундуке, то под досками моему телу достанет места.