— Ну, пошел отсель! — взволнованно крикнула в спину Евграфа Парашка и, не дождавшись толком, пока тот отойдет, нырнула по локоть в образовавшуюся щель. Что-то звякнуло, и я… — Ну вот, целехонькое все, а ты говорил — дурная затея да дурная. Сам ты дурной.
Парашка выпрямилась и сунула мне бархатную тряпку, облизнувшуюся длинным золотым языком. Я подхватила матово сверкающую цепочку, потянула за нее, тряпка мягко легла мне прямо под ноги, а в руках у меня осталась увесистая брошь, скрепляющая драгоценные цепочки.
Стеклярус или бисер. Я потерла грани мелких камней пальцем, Парашка скуксилась, на меня глядя, и снова занырнула в щель в полу.
— Дай-ка тряпицу какую! — велела она Евграфу. — Вон, на кровати глянь! И сюда ее. Ноги-то убери, раскорячился, как пенек! Вот, матушка, все честь по чести, и не смотри на меня, благодетельнице-то ручки не жгло, поди, сирот обирать, а надо было мыша ей в ларь киднуть, да Евграшка отговорил, мол, вонять будет, а так, глядишь, еще сколько не хватится. Ну так хватилась и хватилась, а место тут укромное, все свое лучше к себе поближе держать. И не вздумай отдавать, матушка, ничего благодетельнице! Не ей дарено, не ей владеть.
Парашка брызгала слюной, губы растянулись в оскале, но выглядела она бесконечно довольной. У меня даже мыслей не было никаких, в такой я была прострации.
— Не вздумаю, — хрипло пообещала я. Список того, что мне законно принадлежало, я помнила плохо, но драгоценностей Парашка вытащила больше, чем в перечне было строк. Может быть, он изначально был неполон, а может, там было указано только все самое ценное. — Почему мой муж это все не продал, не знаешь?
Почему я из всех вопросов задала самый сейчас неважный?
— Жене дареное — женино и есть, — отрезала Парашка и, отряхиваясь, выпрямилась. — Хочешь, сама смотри, осталось что в полу или нет.
Я кинула брошь к остальным украшениям и из вредности опустилась на колени, все еще думая, что наступило самое подходящее время, чтобы ударить меня по голове, и на этот раз без пощады. Под насмешливым взглядом Парашки и бесстрастным — Евграфа я шарила рукой по изумительно сделанному тайнику — ни единой щербинки, ни одной задоринки, кто-то отшлифовал доски на зависть любому краснодеревщику.
Больше в тайнике не нашлось ничего, и я поднялась. Сказать мне обоим было нечего.
— Спасибо.
— То-то, — захихикала Парашка и обменялась разбойничьим взглядом с Евграфом. — А то расщедрилась, матушка, и сама впроголодь, и барчата впроголодь. Так и не заикалась про золото свое, а то за два дня затвердила, ну, думаю, так пора!
Ко мне окончательно вернулось ощущение реальности. Я дернула Прасковью за руку и, когда она повернулась ко мне, заключила ее в объятья.
— Спасибо, нянюшка! — прошептала я. Чуть позже я осознаю, что мытарствам конец, нужна еще пара минут. — Прасковья ладно, но ты, Евграф?..
— А как я, барыня, перед покойным барином да барыней покойной ответ держать буду, когда час мой придет? — слезливо вопросил он и развел руками. — Как барину Николе Львовичу скажу, что, мол, барышню, дочь любимую, единственную, да сестру его балованную, заобидеть кому дозволил? Мне барин Никола Львович как велел? Барышне слугой быть, как ему был доселе, а неначе быть битым да проклятым! Я, барыня, вечно по Лесу Черному мыкаться не хочу, слово да долг свои знаю!
Парашка высвободилась из моих рук, встала, оттопырив зад, принялась собирать украшения в узел. Я шмыгнула носом — выходит, Евграф, как и Прасковья, мои слуги, и родители и брат — у меня был брат? — отправили их со мной, когда принесли меня в жертву. Жестокость, приправленная благородством, и что бы я делала без своих людей?
— Завтра, — веско наказывала Парашка Евграфу, виляя задом и стараясь не звенеть драгоценностями, — с утречка, пойдешь к купцам, подводу спросишь, да куда ехать — не говори, а скажи, что ввечеру барыня рассчитается. Да подводу, смотри, крытую бери, а я скажу, что барыня к колоннам поехала, да и повод хорош, за Зинку Всемогущую упросить. А там барыню в банку спроводишь, да смотри, чтобы не увязался никто!
— Да кто за мной, нищей, увяжется, — пробормотала я, облизывая пересохшие губы и сцепив руки перед собой.
Я могу заложить украшения, а могу и продать. Сколько бы ни было у меня долгов — у меня лично, не у покойного мужа — я их даже закрою, поскольку мне понадобится поддержка и Обрыдлова, и прочих купцов. Я завтра же съезжу в эти ряды, и я не я, если не найду им применение. Лакшери-сегмент я не потяну, если я правильно представляю, то одна товарная единица в этих рядах стоит, как все, что сейчас так трепетно сворачивает в узел Парашка, но не люксом единым стоит этот мир, как не люксом единым стоял в мое время. Книжный магазин, канцелярские товары или что-то похожее — то, во что я имею финансовую возможность вложиться.
— Завтра, как из банка выйду, Евграф, поищешь квартиру, — сказала я, и все еще происходящее казалось мне сном каким-то. — Такую, чтобы мне с детьми и тебе с Прасковьей жить.
— А Лариса Сергеевна как же? — удивленно пробасил Евграф, и я чуть по лбу себе с размаху не саданула. Как в его голове одновременно уживается кража и верная служба — неведомо. Даже ему самому, скорее всего.
— Перебьется, — хмыкнула я, а Парашка, затушив свечу и оставив нас в полном мраке — ведьма, черт бы ее побрал! — заторопила на выход.
Мне по-прежнему этот мир казался полным тьмы. Не образно, в прямом смысле: едва гас хоть какой-то свет, и я терялась, почти впадала в панику, и, мелкими, нервными шажочками переступая за Парашкой, я думала, что любой из местных обитателей от яркого моего мира легко мог сойти с ума. Светодиодные лампы, неон рекламы, вспышки камер и телефонов — против робких, дрожащих огоньков и темноты, подступающей отовсюду.
Но и Парашка, и Евграф без труда ориентировались там, где я растерянно замирала. Я была убеждена, что они прекрасно видят все, что их окружает, пусть контуры, очертания, но видят, а я брела наугад, вытянув руки и проверяя каждый свой неуверенный шаг.
И лишь месяц следил за нами с высоты, совсем ничему не дивясь. И в нашем заляпанном окне он видел то же, что и веками до этой ночи — людей нечестных, вороватых, бесстыжих, зато искренних в своих намерениях и ни в чем не раскаивающихся.
Я, по крайней мере, не раскаивалась ни в чем и пообещала себе вознаградить и Прасковью, и Евграфа. Они оба легко могли потихоньку продать мои цацки одну за другой, и никто бы их не уличил и не схватил за руку.
Парашка, идущая с прижатым к груди узлом, открыла дверь, ведущую с лестницы в коридор кухни, и впереди вспыхнул огонек такой яркий, что слезы мгновенно расплавили мне зрение.
— Ты что там в узле прячешь, Прасковья? Лиса старая, а ну дай сюда!
У людей много масок, для каждого встречного найдется своя. Мне демонстрировали заискивающее раболепие, перед старухой-нянькой Домна показалась знающей свое место в этом доме экономкой.
— Не твоего худого ума это дело, — процедила я, входя в туманный желтый круг. Явление Домны, когда Парашка так добросовестно выверяла, кто в доме спит, а кто нет, было ожидаемым, если вспомнить, что она успевает бегать к дочери, пока хозяйка почивает.
Но мы покинули комнату, оставив открытым тайник, и это упущение. Может, Евграфа за моей спиной Домна и разглядела, а может, и нет, но незачем вызывать лишние кривотолки. Тем более не нужно, чтобы Домна сунулась туда, куда ее никто лезть не просил.
— Евграф, вот Домна дверь тебе придержит, спустись и принеси, что в комнате осталось, — негромко приказала я, надеясь, что он поймет. — Кровать мою, как раз Прасковье сгодится.
— Как велите, барыня, — отозвался Евграф и затопал вниз. Домна переводила взгляд с меня на Парашку, и выражение лица у нее менялось с холуйского на высокомерное.
— Прасковья, дай сюда, — протянула я руку и внутренне взмолилась — лишь бы драгоценности не выдали сами себя, не выпали, не издали ненужный звук. — Иди на кухню, лохань возьми и воды налей, только теплой! Исподнее дорогое, испортишь — высеку.
Весь мой опыт подсказывал, что в поговорке «муж и жена — одна сатана» огрех, куда лучше она подходит няньке и ее воспитаннице. Парашка с поклоном, не преминув лягнуть Домну как бы случайно, вручила мне узел.
— Да что ты, матушка, забижаешь, когда я исподне портила? — возмутилась она с непритворной обидой. — А что высечь, так как барин покойный, батюшка твой, меня за рубаху свою шелкову сек, так боле так сечь и некому! Рука у барина была — ой, тяжелая!
Она благоговейно всхлипнула, для убедительности пустив слезу.
— Таких бар, матушка, нонеча не сыскать. Иди, все состирну тебе чистенько.
Парашка повернулась, Домне досталось пинка еще раз, и я подумала, что стоит расспросить старуху, чего они не поделили. Липочка, чья жизнь из неги и довольства превратилась в сплошные эмоциональные, черт бы их побрал, качели, вряд ли видела дальше своего нелюбопытного носа. Но, как верно заметила все та же Домна, в этом доме все очень внезапно сошли с ума.
— Из приории приезжали, барыня Олимпиада Львовна, — тихо молвила Домна, мигом потупив взгляд. — Лариса Сергеевна не приняла их, сказала — неможется, а Прасковья ваша, дурная, никакого почтения не оказала!
Вражда у них обоюдная, и на что Домна надеется? Подхалимаж, верно, не давал сбоев с прежней затюканной Липочкой, у меня же просящие, с отблесками свечного пламени глаза вызывали отвращение.
— Не до почтения ей, а из приории как приехали, так и уехали. А ты стой, пока Евграф поднимется, дверь ему держи, — напомнила я Домне и тоже ушла. Сердце неприятно и нервно дергалось от того, что все могло бы кончиться совершенно иначе, хотя если вдуматься, я никому бы не отдала свой трофей. Ни Ларисе, ни призраку мужа, ни самому императору, взбреди ему в голову посетить наш пропахший крысами шалман.
Дети спали, и я обессиленно шмякнулась на стул, прижимая к себе драгоценности. Адски хотелось пить, но пока не пришли Парашка и Евграф, я так и сидела истуканом. Евграф, оглядываясь на кроватку с малышами, старался производить как можно меньше шума и оттого топал, как стадо слонов. Он ставил у стенки кровать, а Парашка с помощью лохани и тряпок превращала подлинное богатство в мечту тряпичника, и священнодействовала она как заправская чернокнижница.