ских, ни грабителей, ни беременной Риммы за прилавком. Я лежала ничком на мокром полу почти в полной темноте, и прямо под носом теперь пахло животным… молоком? Я сглотнула, пошевелилась, пережила приступ головной боли, перевела взгляд на левую руку, на которой вот только что мигали часы, но их больше не было. Не было и знакомой ухоженной, но все-таки зрелой руки мосластой и жилистой дочери крановщицы и дальнобойщика: ни неброского маникюра, ни двух баснословно дорогих колец, оставшихся мне на память от краткосрочных бессмысленных браков. Тонкая, изящная, совсем девичья ручка в царапинах и мозолях.
Одна мозоль лопнула и кровоточила. Я подтянула руку, утерла с лица то ли пот, то ли брызги молока, с замирающим сердцем задев и ощупав густые, собранные в прическу волосы.
У меня всегда была очень короткая стрижка. С двенадцати лет я не носила длинные волосы, а после химиотерапии они почти не росли.
Я почему-то вспомнила женщину, смотревшую на меня из глубины, и села. Голова уже не раскалывалась, но кружилась, и звуки воспринимались потусторонними: детский обиженный плач, резкий и неприятный женский голос, далеким фоном — ржание лошадей.
Видения реалистичны, состояние закономерно — хирурги вытащили из меня пулю, и надо мной колдует реаниматолог. Глаза привыкали к темноте, я вытянула ноги и разглядела элегантные, но поношенные кожаные ботиночки, темный заштопанный чулок и край темной юбки. Вторая моя рука все еще сжимала разбитый глиняный кувшин, и я его отбросила, поднялась, пошатываясь, задрала голову — в полумрак подвала проникал тусклый свет, и лестница дразнила. Я подошла, поскальзываясь на полу, проверила ее на прочность, долго соображала, как подниматься, когда ноги не держат, перил нет, а юбка пусть не в пол, но длинная.
На середине лестницы меня хлестнул отчаянный детский крик и оборвался. Я дернулась, выскочила в духоту заставленной, неопрятной кухни.
— Мама! Мама! Мамочка! Я не хочу, я не поеду, мама! Мамочка, они хотят меня увезти!
Какая бездушная тварь спокойно смотрит на то, как ее ребенка куда-то увозят? Даже в бреду я готова была порвать на тряпки любого, кто заставляет малыша так безнадежно кричать. Опека, полиция, прокуратура — я всех поставлю сначала на уши, потом в ту позу, которую в приличном обществе не озвучивают. Я, путаясь в тяжелой юбке, выскочила из кухни в темный узкий коридор, метнулась направо, налево, пытаясь разобрать, откуда доносятся детские крики, скрежещущий женский голос и мужское бормотание.
— Мама! Ма-моч-ка!
Я распахнула дверь, и ко мне, вырвавшись из рук заросшего бородой мужика в треухе, кинулся мальчик лет четырех и вцепился в юбку. Я прижала ребенка к себе, и его безутешные рыдания и мелкая дрожь заставили сердце выйти на взлетный режим.
После разберусь, почему малыш назвал меня мамой. Не бывает чужих детей.
— Липочка? — удивленно-елейно пропела женщина, поворачиваясь ко мне. Молодая, лет тридцати, в добротном длинном платье, с увесистой ниткой жемчуга на шее. Глаза в глаза я встретилась с той, кто смотрела на меня в толще воды. — А вот за Евгеничкой от купца Обрыдлова приехали. За него тысячу целковых дают, мы на тебя поистратились, — прибавила она все так же приторно, но улыбка походила на оскал.
Я выпрямилась, прижала малыша сильнее. Тонкие детские ручонки, обхватившие мою ногу, и биение крохотного сердечка превратили меня в берсерка.
Да кто бы ты ни была.
— Ты что же, вешалка помойная, ребенком как телком торговать вздумала? — прошипела я, мигом вспоминая лексикон своего рыночного окружения от продавцов и покупателей до крышевавшей нас «братвы». В комнату вбежала полненькая женщина средних лет и ахнула, чуть не сползая по стене. — А если я тебе твой ошейник потуже затяну?
А у бородатого мужика, оказывается, глаза имеются, вон как вылупил.
— Липочка! — хватая воздух, как вытащенная из воды рыба, проговорила женщина в жемчугах, не сводя с меня взгляд. — Домна, нехорошо барыне, кликни Евграфа сюда.
Домна от испуга не пошевелилась.
— Мама, — просяще всхлипнул малыш.
Да кто бы я ни была!
Я так и стояла в дверях, и справа от меня тряс рыжими огоньками подсвечник, достаточно было руку протянуть.
— Проломлю башку любому, кто приблизится, — пригрозила я уверенно, стискивая тяжелый металл. Одна свеча упала на отполированный деревянный пол — может, и займется тут все, главное, мне не стоять слишком близко. И, пока я была хозяйкой ситуации, приказала: — Домна, беги за городовым.
Глава вторая
Мужик в треухе очнулся первым. Он почесал бороду и махнул когтистой пятерней прямо перед носом остолбеневшей женщины, будто собирался выцарапать ей глаза. Домна в полуобмороке подпирала стену и беззвучно шевелила губами, а огонек свечи опасно приплясывал на полу, и я, обняв малыша, предусмотрительно сделала вместе с ним шаг в сторону. Подсвечник я не выпустила.
— Вы, Лариса Сергеевна, не с тряпичниками, а с серьезными людьми разговоры ведете, — мужик еще раз полоснул рукой перед лицом женщины и пожевал мясистыми, масляными губами. Борода его запрыгала. Лариса всхлипнула и, не отрываясь, смотрела на меня. — Говорили, мальчишка в мать послушный да покладистый, а такого добра нам даром не надо, что там за тысячу целковых. Я так Пахому Провичу и передам — с вами, Мазуровыми, дела впредь иметь — дурь.
Ощутимо запахло паленым, и Домна на деревянных ногах, заливаясь слезами, от страха, возможно, передо мной, приблизилась к горящей свече и стала затаптывать ее ногой в потертой туфле, задрав юбку до щиколоток. Мужика в треухе оголенные женские ноги поразили сильнее и неприятнее, чем моя выходка, он с перекошенным лицом приложил ладонь ко лбу, затем к груди и пробормотал что-то неразборчивое.
— Зачем вам был нужен мой ребенок? — спросила я и, видя, что акт устрашения удался и сделка сорвана, отпихнула Домну и поставила подсвечник обратно.
— Послушный мальчишка всегда сгодится, — немедленно отозвался мужик, выделив слово «послушный». — В рассыльные али по дому. А потом и на приказчика выучится. Пахом Прович третий раз женат, а все бездетен. Кому дела-то передавать? Бывайте да здравствуйте, матушка Лариса Сергеевна. Боле так не чудите.
Он развернулся и вышел, надсадно пыхтя. Домна, успевшая упасть на колени и теперь оттиравшая рукавом платья жженое пятно на полу, протяжно и громко ахнула, вскочила и, уже открыто заходясь рыданиями, выбежала вслед за мужиком. Туфли ее, наверное, просили каши, иначе что бы так звучно захлопало по деревянным полам.
Лариса глубоко и шумно вздохнула, я, не теряя ее из виду, присела на корточки перед малышом. Евгеничка. Евгений, Женя. Своей новой, незнакомой, не слишком чистой и нежной рукой я бережно, почти не касаясь, провела по его зареванной щечке.
— Запомни, мама никогда и никому не даст тебя в обиду.
— Что ты, окаянная, творишь! — простонала Лариса, театрально заламывая руки, и мне показалось, что она избрала новую тактику, понимая, что подсвечник от меня стоит не так далеко. — Купцу Обрыдлову мы три тысячи должны.
Мне какая печаль твои долги? Малыш мне улыбнулся — свет померк от доверчивости в синих детских глазах.
— Ты же согласна была, Липа! — продолжала Лариса, и голос ее с каждым словом становился выше и приобретал истерический тон. — Вчера руки мне целовала!
Вот это вряд ли.
— С Макаром Саввичем все оговорено! Нужна ты ему с приплодом? Обрыдлов по всему городу сплетни растащит, что ты будешь за жена! — Лариса топнула, сорвалась на визг, малыш вздрогнул, сжался, губки его затряслись, он закрылся ручками, и, к своему ужасу, я осознала, что эта дрянь его била.
Истеричная тварь, торговка детьми, жуликоватая прощелыга, поднимала руку на четырехлетнего ребенка, а я… — его мать? Кто бы я ни была! — я ей позволяла.
— Нет-нет-нет, — зашептала я быстро, рискуя еще пуще напугать Женечку своей плохо контролируемой злобой. На себя, на Ларису, на все, что произошло и о чем я пока не знала. — Помни, что я тебе сказала. Никогда я не позволю тебя обидеть.
Я поднялась, задвинула малыша себе за спину. Не самое благоразумное поведение по отношению к нему, но сейчас грянет буря.
Лариса почувствовала мое замешательство, а быть может, она знала прекрасно, что мой кратковременный взбрык пресекается криком и оплеухами. Ей, вероятно, было что терять. Какие-то далеко идущие планы я поломала. Часть этих планов, по всему судя, касалась меня.
— У тебя за душой ничего, кроме твоих заморышей! — выкрикнула Лариса. — Думала, останешься свободной да богатой? Ходят слухи, что ты брата извела, вошь ничтожная, так и я могу вспомнить кое-что! Не хочешь, чтобы я донесла на тебя — возьмешь пащенка, в ноги Обрыдлову упадешь, умолять будешь, и чтобы с оборвышем своим и без тысячи домой не возвращалась!
Она осмелела, наступала на меня, брызгая от гнева слюной, а я выжидала. Сейчас последует пощечина, или я за столько лет вообще не научилась разбираться в людях. Лариса на голову выше меня, и чувство странное — я словно ребенок сама, мне будто двенадцать лет. С высоты моих оставшихся где-то там ста семидесяти пяти сантиметров смотреть свысока на мир проще.
Бить сильно, без замаха, внезапно, я научилась еще в обледеневшей электричке. Я защищала себя, свои непропеченные пирожки и грязные, рваные купюры самого мелкого номинала. Теперь за моей спиной был ребенок…
Господи, пусть и в бреду, но за что мне такое благословение?
Лариса захлебнулась, даже не вскрикнула и не смогла устоять. Она рухнула, закрыв рукой щеку и расплескав по полу длинное платье, и я моментально наступила ногой ей на подол.
— Еще раз, — очаровательно улыбнулась я, потому что любая угроза страшнее в тысячу раз, когда ее произносят с улыбкой, — ты посмеешь оскорбить меня или моего сына, и я обещаю — щи будут выливаться у тебя изо рта, а куриную ножку ты будешь до конца своей жизни обсасывать. Поняла? Вместо этого вот, — и я сильно дернула нитку жемчуга, но так, чтобы не порвать, — зубы свои нанижешь и будешь всем хвастаться. А жемчуг продай, если жрать нечего.