И как-нибудь сныкаться хоть за диван, пока Агафья не уберется.
— Ты, матушка, смотри-ка, нахальна! — оскорбилась старуха. — А сидишь, глазками оп-оп, голосок то-оненький! Я первей приехала, мне первой и решать!
Она подскочила, наградив меня таким взглядом, что впору было бы в ноги ей рухнуть, будь я и в самом деле Липочкой Мазуровой. Угол платка полоснул меня по лицу, я и это стерпела. Еще бы от этого взмаха, как от пассажа искусного фокусника, старуха провалилась из приемной в уборную, но то мечты.
Агафья выскочила прямо на Обрыдлова, судя по его возгласу, и бесцеремонно поволокла в кабинет. Я, сцапав саквояж, поскакала к окну — есть от чужого пристрастия к украшательству польза — и скрылась за занавеской, стараясь вообще не дышать.
Обрыдлов что-то говорил то ли Силе, то ли Харитону, бубнила Агафья, у меня от нехватки воздуха нарастал звон в ушах, а вдохнуть лишний раз я боялась. Наконец Сила — или Харитон — ушел, дверь в кабинет закрылась, и я отдернула портьеру и продышалась. Пыль забилась в нос, и я еще и прочихалась, уповая, что никто не обратит на это внимания. Время шло, из-за закрытой двери доносилось невнятное бормотание, и любопытство понемногу выбивало мне клапана. Если меня поймают под дверью…
Ну узнает Агафья, кто я. Зато Обрыдлов решит, что мной двигало естественное желание услышать что-нибудь обо себе как о потенциальной невестке старухи. Минус на минус должен дать плюс, а риск — благородное дело. Хотя и глупое зачастую совершенно.
Слышно было паршиво, но сложить картину даже из отдельных понятых слов оказалось возможно. Агафья просила в долг, Обрыдлов отказывал, невзирая на то, что за своей просительницей былые заслуги признавал. Про вероятного мужа я услышала только «Макарка лядащий» и полное согласие Пахома Провича с этой характеристикой.
На лестнице послышались шаги, и я ретировалась в приемную за занавеску. Открылась дверь кабинета, выскочила старуха, костеря Обрыдлова и пророча ему немыслимые кары.
— Смотри, Пахом, пожалеешь, да поздно будет! — выкрикнула Агафья, и я так и представила, как она потрясает кулаком.
Глава шестнадцатая
— Образумься сперва, дура старая! — не остался в долгу Обрыдлов, и старуха зашипела, как оплеванный утюг. Я надеялась услышать что-то для себя важное, но меня постигло разочарование. Агафья, продолжая шипеть, унеслась с прытью, для ее возраста удивительной, а Обрыдлов принялся орать на Силу — все-таки на Силу — из-за какого-то амбара.
Я прижала к себе саквояжик и решительно выбралась из-за занавески.
— День добрый, батюшка Пахом Прович! — учтиво проговорила я, и Обрыдлов прервался на полуслове и воззрился на меня с видом человека, к которому зачастили милостыню просить. — Уделите четверть часа вашего времени, я вам долг привезла.
Осторожнее надо быть с такими сенсациями, этак к Пахому Провичу небезызвестный Кондратий наведается. Но я уже потеряла берега:
— Я узнала, куда Матвей клад запрятал.
Сила навострил уши, Обрыдлов очнулся и велел ему проваливать, а мне — зайти в кабинет. Я проводила Силу недобрым взглядом, потому что Обрыдлов ему поесть принести не повелел, а сам Сила не догадается, и быть мне полуголодной.
Я широким шагом победителя прошествовала в кабинет, сглотнула вязкую слюну и со стуком поставила саквояж на стол. Обрыдлов, не торопясь, уселся, прищурился на логотип банка, я, заметив, как он скуксился, довольно кивнула и тоже села.
— Да, Пахом Прович, здесь у меня деньги. — Вряд ли он соберется меня грабить, но если да, то я сама виновата — никому не сказала, куда поеду, да и зачем. — А деньги я получила за продажу драгоценностей. Тех самых, которые дарил мне Матвей.
Обрыдлов размеренно стучал по столешнице короткими сухими пальцами, громко дышал и смотрел стеклянными глазами поверх моего плеча. Я сообразила оглянуться — на платье красовался призрачный шарик пыли.
— Спустя рукава ваша девка убирается, — с глупенькой улыбкой сказала я. — Я в вашей приемной спряталась за занавеской, мне с Агафьей Ермолиной встречаться никак не с руки.
В лицо меня Агафья знать не знает, и странно это или в порядке вещей? Но спрашивать у Обрыдлова о брачных традициях я разумно поостереглась.
Обрыдлов встал, отправился к уже знакомому мне шкафу, долго там копался, я почесывала от волнения мочку уха. Закладную на три тысячи он мне уже отдал, был бы с нее толк, чем он сейчас собрался порадовать или, наоборот, сбить с меня спесь? Но Пахом Прович вернулся с пустыми руками, и я решила поверить на слово, что долг составлял всего три тысячи и ни единым грошом больше.
Я открывала саквояж и отсчитывала деньги с убеждением, что совершаю ошибку. Выражение лица Обрыдлова оставалось нечитаемым, и даже когда он пересчитал ассигнации и спрятал их в ящик стола, оно не изменилось.
— Где Матвей драгоценности-то зарыл? — не вытерпел Обрыдлов, и я притворилась, что замялась.
Я могла ответить, что не его это дело, но рассчитывала на большее, чем на вымученное гостеприимство.
— Он их и не зарывал, Пахом Прович. Это я их запрятала.
Умение блефовать — ценнейший навык, какую эпоху ни возьми. Обрыдлов владел этим искусством в совершенстве. Он мог спросить, какая вожжа мне попала под хвост с этими украшениями, но он предпочел, чтобы у меня самой зачесался язык рассказать, как все было. Ясно, что здесь ошибался он, рассказывать было нечего.
— Сколько-то я еще раздам важных долгов, но часть денег у меня после всего останется. Тысяч десять, по моим расчетам. Я у вас в долг, Пахом Прович, не прошу, только дайте мне толкового человека. Такого, кто мог бы проконтролировать маляров, столяров, плотников да нашего же брата-купца. С деньгами я справлюсь, с качеством работ и товара — не думаю.
Хоть бы мускул на его лице дрогнул, но нет, и несмотря на очевидную злость, я ликовала. Так, вероятно, заброшенный черт знает куда человек торжествует, заслышав родную речь.
— А мне что за резон тебе человека давать, матушка ты моя? — безразлично пожал плечами Обрыдлов.
Если браки заключаются на небесах, сделки, очевидно, — в предбаннике преисподней. Черти азартны, им развлечение — ставить на одного или другого.
— Чем-то и вы торгуете, батюшка Пахом Прович, — со всем почтением усмехнулась я. — Ткани, а может, и бакалея, и что еще, понравится мне товар — брать буду у вас исправно.
Устроит ли Обрыдлова невеликий, на самом-то деле, оборот ресторана, нервно подумала я, пусть сейчас ему цифры называть необязательно…
— И сколько брать будешь?
Старый ушлый чертяка, и знала бы я, в чем они тут измеряют поставки.
— Пару подвод в месяц на первое время, — секунду подумав, прикинула я вслух. Подробности после.
Обрыдлов опять поднялся, грохнул ящиком, поплелся с полученными от меня деньгами к шкафу, повернувшись ко мне спиной, долго их прятал, я сидела, фыркая про себя: я перед ним «засветила» капиталы, он передо мной — место, где хранит сбережения. Мне, возможно, стоило оставить деньги в банке, немудрое решение — тащить их в мой клоповник, но… кажется, я накосячила где-то на год вперед.
— Ступай, — не оборачиваясь, сухо посоветовал Обрыдлов. — Хороша, матушка, обе вы хороши, — добавил он, подразумевая, видимо, Агафью и ее просьбы. — Ступай, да сундучок схорони хорошенько, а лучше в банк опять съезди да там оставь. Не ровен час, Олимпиада Львовна, не ровен час. Город нынче пакостный, неспокойный.
Я захлопнула крышку саквояжика, под нос пробормотала прощание и вышла. Может быть, я, как и Агафья, сунулась к Обрыдлову в неудачное время, и даже три тысячи долга не исправили ему настроение, а может, он и без того зарекся раздавать деньги направо-налево. Но совет насчет банка мне понравился, и я, поймав лихача, опять поехала в Купеческий банк.
На этот раз меня проводили в подобие операционного зала, пожилой клерк выдал мне в обмен на ассигнации самую настоящую чековую книжку, и я не могла перестать на нее пялиться. Она почти ничем не отличалась от тех, которые существовали не то что в мое время — в моем мире, но была примитивной настолько, что при должном умении подделать чек не составляло никакого труда. Я вспомнила предостережение Обрыдлова насчет пакостей, поняла, что никак не смогу им противостоять, и уныло побрела к выходу.
Когда я вернулась в квартиру, время уже перевалило за три часа дня, небо расчистилось, и хотя солнца не было видно, синие пятна проглядывали и обнадеживали. Немного денег на расходы я себе оставила и заехала в ряды — не те, где я очертя голову спланировала самую настоящую авантюру, а в ряды попроще, и купила детям одежду. Себе я ничего не присматривала, обойдусь: пока не пойму, какие траты мне предстоят, разбрасываться деньгами не стану.
Евграф успел обернуться с покупками и даже перетащить часть мебели, как я ему приказала. Меня удивило, что купленные кроватки требовали сборки, и посреди будущей детской валялись детали, с которыми Евграф, впрочем, без заминки управлялся. Я постояла, посмотрела за его работой, пока он не поднял голову, не заметил меня и не встал.
— Я, барыня, у мебельщика задешево купил, — извиняющимся тоном объяснил Евграф. — Оно, вон, недоделано, а потому дешевше сторговались. Так я соберу, ума-то тут много не надо.
— Ты молодец, Евграф, — похвалила его я и вытащила из рукава заранее засунутую туда ассигнацию. — На вот, возьми десять целковых. Это тебе за драгоценности спрятанные. И… сколько там осталось от кроваток денег? Три целковых возьми. Ты заслужил.
Заслужил ты намного больше, дружище, но пока у меня нет возможности отплатить тебе, как ты того достоин. Будет и на нашей улице праздник, время придет.
— Благодарствую, барыня, — Евграф принял ассигнацию, заботливо сложил ее и засунул в вонючий свой жилет. — Я тотчас закончу.
— Погоди, — нетерпеливо отмахнулась я, — после закончишь, сходи в участок. Может, известно что о смерти Зинаиды уже?
Я не рассчитывала, что доктор в принципе что-то узнает. Причина смерти и содержимое кастрюли в мое время однозначно указали бы на преступника. В это время хорошо если обнаружат наличие яда, но отрицательный результат — тоже результат.