Я рассчитывала увидеть в ответ испуг, но ошибалась. Если бы взглядом можно было убить, я была бы уже покойницей.
Я развернулась, подошла к молчащему перепуганному Женечке, подхватила его на руки… Сердце пропустило удар, другой. С чем можно сравнить счастье держать на руках своего ребенка?
Прижав малыша, я выскочила за дверь и остановилась в полутемном коридоре. Куда мне идти?
— Домна! Евграф! Помогите! Домна! Убили! Меня убили! — опомнилась Лариса, начав новый акт спектакля. — Домна! Евграф!
— Тупая дура, — сквозь зубы выдавила я и неохотно опустила Женечку на пол. — Пойдем, малыш, в нашу комнату. Ну, беги!
Если Лариса потратилась на меня, я должна где-то жить в этом доме. Не факт, что я здесь останусь хотя бы до вечера, но факт, что у меня есть ребенок, и должно быть то, что необходимо забрать с собой. Детские вещи, какие-то документы.
— Домна! Евграф! Помогите! — надрывалась Лариса, и никто спасать ее не торопился.
Поорет и перестанет, а я, пока буду идти, присмотрю, чем поживиться в этом доме так, чтобы хватились не сразу. Отлично я начинаю… что? Квест «пара недель медикаментозной комы» или новую жизнь?
С волками жить — по волчьи выть, а как они все хотели.
Женечка не спешил никуда идти, он смотрел на меня, нахмурив темные густые бровки, а потом, покачав головой, дрожащим голосом проговорил:
— Мамочка, у тебя кровь…
Любая женщина при этих словах смотрит сначала вниз… Но юбка темная, рассмотреть на ней ничего нельзя, и я сделала шаг назад и взглянула на пол. Тоже ничего не видно. Малыш наблюдал за мной, широко раскрыв глаза, а в комнате к крикам Ларисы добавился мужской басок, и я взяла Женечку на руки и не мешкая пошла в дальний конец коридора. Черт знает, почему мне казалось, что лучше скрыться от разборок именно там.
Мне не было страшно, нелепо бояться собственного сна, будь он каким угодно кошмаром. В моих силах превратить ужас в лучшие моменты моей жизни — узнать, что такое быть матерью, и я пнула ногой тяжелую деревянную дверь, толкнула ее плечом — перекошенная, она чуть не прихлопнула меня вместе с сыном. Я оказалась на темной узкой лестнице, из грязного окошка лился рассеянный серый свет, где-то орали друг на друга куры и мычала корова. Я стала спускаться, одной рукой держа Женечку, другой цепляясь за ходуном ходившие перила. В нос забивалась непонятная животная вонь.
Я распахнула дверь на улицу — хозяйственный дворик, накрытый влажными сумерками. Может, весна, а быть может, и осень — листвы нет, зябко, хмуро, а малыш не одет, и я отступила в мрак лестничной клетки. Из глубины дома доносились характерные звуки бессильной истерики — звон обреченной посуды.
— Мамочка, а ты куда? — с интересом и абсолютно без страха спросил Женечка, обдавая теплым дыханием мое ухо. — Нас Наталичка ждет, пойдем к ней?
Я выпустила дверную ручку, бережно ссадила малыша с рук, запрещая себе домысливать то, что не услышала.
— Беги! А я за тобой!
У меня же не может быть…
Женечка смешно затопал по темному коридорчику под лестницей, то и дело оглядываясь на обмершую меня. Наверху открылась косая дверь.
— Олимпиада Львовна, матушка! — робко позвала какая-то женщина. — Олимпиада Львовна! Ушла, матушка, ушла она, да и знамо, после позора такого! — добавила она уже глухо, явно не мне, и дверь закрылась.
Женечка терпеливо ждал, пока я соизволю прийти в себя, выдавлю улыбку и пойду за ним. Коридор оказался завален всякой дрянью, что-то стухло, где-то сдохла крыса или две, я больно ударилась косточкой ноги о какой-то выступ или старый сундук. Потом Женечка толкнул неприметную дверь, скользнул в проем как в убежище, и я прошла за ним, все еще не позволяя себе представить, кого увижу.
— Женечка! Женечка пришел! — оглушил меня звонкий крик, и на моем сынишке, захлебываясь плачем, повисла очаровательная малышка лет четырех. — Братик мой пришел! Нянечка, братик пришел! Мамочка, братик пришел!
Я закрыла за собой дверь и прислонилась к ней спиной. Девочка продолжала кричать и обнимать Женечку, а он, как подобает настоящему маленькому джентльмену, стоически выносил ее темперамент, но я видела, что губки его тоже дрожат, и он наконец не выдержал, разрыдался слезами облегчения, стискивая сестренку в ответных объятьях.
Малыши были похожи как две капли воды. Близнецы. У меня близнецы, сын и дочь. Утерев непрошеную слезу, я посмотрела на сидящую в самом уголке крошечной комнатки седую, как лунь, старуху.
— А будет, будет! — проворчала она, подслеповато щурясь и на меня, и на детей. — А то кричала, не пускала, вернулся братик, барышня, и кричать было чего? Барышне так кричать разве пристало? — Она поднялась, разминая толстенькие бочка, покачала головой. — Я, барыня, уж ей и так, и этак, мол, матушка твоя велела братика отослать, пошто матушкиной воле перечишь, да при людях, срам-то какой!
— Рот закрой, — на выдохе приказала я, покрываясь холодным потом. Моего сына забирали на глазах у его сестры, разлучали их навсегда, и эта старуха, нянька, говорила Наташе чистую правду.
И Лариса не лгала, с чего бы ей лгать. Я — не я, их мать, а кто я теперь? — согласилась… и я заставила себя произнести в мыслях страшное: продать собственного ребенка. Да, в прежние времена никто не считал подобные сделки чем-то из ряда вон выходящим, наоборот, это было благодеянием. Бедные семьи с охотой избавлялись от лишних ртов, с поклоном принимая гроши, в которые оценивали их детей.
Никаких преступных намерений, обидчивый бородатый посыльный прав — всего-то помощники, друзья родным детям, верные до конца своих дней приемыши.
— А сядьте, пострелята! — прикрикнула на детей нянька и, схватив какую-то тряпку с заставленного, нечистого стола, собралась было замахнуться, но я перехватила ее руку и сжала так, что старуха ойкнула. Я разжала пальцы, полагая, что первого урока достаточно. — Барыня, а кровь-то у тебя! — запричитала вдруг старуха. — Поди, поди сядь, дай утру…
Я растерялась, теперь действительно растерялась. Куда мне сесть в клетке размером с ту самую пятиметровую кухню в «хрущевке», где я все детство притворялась, что ем ненавистную манную кашу по утрам? Кровать, такая узкая, что на ней с трудом уместится взрослый человек. Сундук, на котором тоже кто-то спит. Единственный колченогий стул, заваленный тряпьем, и стол, которым пренебрег бы даже собиратель хлама. Я шарила потерянным взглядом по стенам — как есть чулан под лестницей, заплесневелый, без окна.
И в этих условиях живут мои дети?
Старухе надоело, что я стою истуканом, и она подтащила меня к кровати, успев прихватить замызганный, весь в пятнах, графин с мутной водой. Кровать подо мной скрипнула, старуха щедро, пролив воду на пол, смочила тряпку и склонилась надо мной, я же смотрела на детей, покорно забившихся под стол и вцепившихся в то, что, вероятно, служило им игрушкой. Не то деревянная кукла, не то болванка, которую выкинул за ненадобностью местный портной.
— И-и, бедная ты моя, бедная! — тоненько взвыла мне в ухо старуха и шлепнула тряпкой по голове. — А сиди, сиди, матушка, косу-то расплести придется!
Может, сослепу, мне, по крайней мере, хотелось на это надеяться, она так рванула меня за волосы, что голова тотчас отозвалась уже знакомой болью, и я вскрикнула. Дети вздрогнули, я закусила губу — не потому что старуха варварски драла меня за локоны, потому что… я должна была немедленно что-то сделать.
Кто бы я ни была, почему мои дети живут в таком аду?
— Бедолаженька моя, горемычная, — с наслаждением причитала старуха, разбирая мою косу и одновременно промакивая мне рану на голове. — Ни батюшки, ни матушки, некому вступиться за кровиночку мою, сгинули от хвори черной! А ты терпи, терпи, милая, как уж заведено, бабий удел, он такой, хоть ты баба, хоть дворянских кровей… Поклонись в ноженьки благодетельнице, умилостивь, не перечь, глядишь, и полегче станет.
Старуха разбередила рану, она горела, я догадывалась, что от ее врачевания больше вреда, чем пользы, но молчала, только губы прикусила до крови.
Если у меня есть дети, значит, есть муж. Кто он и где он, и с его ли ведома и воли я заперта в каморке, а детей хотят продать? И еще вопрос: откуда у меня на голове, на затылке, рана? Я вспомнила, как и где очнулась — подвал, лестница, разбитая крынка, и я лежала лицом вниз. Я никак не могла получить такую рану во время падения, значит, я получила ее до того, как оказалась в подвале, и, скорее всего, то, что я рухнула, а не спустилась, и было следствием этого неслабого удара.
— В доме-то чужом никакой радости, никакого просвета, — напевала старуха, не забывая дергать меня, как марионетку. — А золовка смутьянка, лисы коварней, змеиная головка, хитра на уловки…
Кому выгодна моя смерть, если я согласилась с планами Ларисы отделаться от детей и — что она еще говорила? Про Макара Саввича, кто бы он ни был, и «приплод», который ему не нужен. И — «что я буду за жена». Великолепная стратегия, но покойницу замуж не возьмут.
— Повернись, барыня, ко мне… Была дочь любимая, была мужнина жена, а нонче-то доля твоя лихая, вдовья.
Вдова, отметила я, не отрывая взгляд от притихших детей. Вдова, чьих детей отправляют в чужие семьи. Если Лариса — моя золовка, стало быть, она с легкой руки и моего полного непротивления избавляется от собственных племянников. Какого черта, в чем резон?
— Кошке в ножки поклонишься, вчерашним днем жива…
Старуха выла умеючи, артистично, как профессиональная кладбищенская плакальщица, даже глаза в момент, когда мне удавалось увидеть ее лицо, прикрывала от удовольствия. До меня дошло, что это безусловно спектакль, на что-то рассчитанный.
— Пожалеть тебя, бедняжечку, да приголубить некому, ни кола, ни двора своего, дети-сироты-ы…
Старуха вывела особо трагическую руладу, и близнецы под столом как по команде заревели. Я рванулась, оставив у старухи в руках добрую прядь волос, и выхватила у нее окровавленную тряпку.
— Заткнись! — рявкнула я негромко и швырнула тряпку старухе обратно. Рану я позволила растревожить зря, мало того, что голова была мокрая, я теперь чувствовала, что кровь пошла снова, но я бездумно утерла ее с виска, подошла к столу и присела на корточки рядом с детьми.