— Я говорила, Анна Никифоровна, это был заезжий синьоре, — развела я руками. Тоже в который раз, с невинным лицом, мол, повезло так повезло, не выгонять же его было. — Я даже имени его не помню, такая оказия!
Петр с Федулом за моей спиной захихикали. Они были свидетелями триумфа малыша Женечки, но это два сына Федула уже приняты поварятами на кухню, и это младший брат Петра поступил ко мне половым. Положение обязывает, говорили примерно в эту эпоху в моем мире, а я перевирала на свой собственный лад: благодарность обязывает. И Петр, и Федул стояли насмерть и рубежи наши Якшиной не сдавали, несмотря на все ее потуги.
— Ох и синьоре, матушка! Такой синьоре! Говорил все невнятно, поди его разбери, чирик-чирик, си-си, прего-прего, а тряпочки так разложил, что глаз радуется! — довольно прищурился Федул.
— Не смотри, что маленький да непонятный, — солидно кивнул Петр. — Я, матушка Анна Никифоровна, так матушке Олимпиаде Львовне и сказал: сама Всемогущая…
— А не мели, не мели, Емеля, это я сказал! — заспорил Федул, и он был, конечно, прав, но своего они добились, Якшина махнула рукой и в очередной раз отступила — надолго ли.
Столики на два, четыре и шесть мест я огородила в точности так, как изначально планировала, и выбрала ткани для декора, как разложил образцы Женечка. Сейчас, когда занавеси были полностью расправлены, как если бы ресторанчик был полон и за каждой портьерой трапезничали гости дорогие, казалось, что это не обеденный зал, а причудливое, завораживающее полотно. Разглядывай, скрывайся, подсматривай за другими людьми, прислушивайся к шуршанию волн, шелесту листьев, далекому пению птиц — то ли лес, то ли пучина морская, то ли горы, укрытые снежными шапками.
Шаги половых скрадывали самые обычные крестьянские половички, которых в каждой деревенской избе с избытком. Скатерти пошиты из обрезков — Якшина расстаралась. Стулья и диванчики — где как есть потертые, аутентичные, где обитые в цвет занавесок и скатертей. Столы то покрыты лаком, то просто ошкурены. Запах дерева, соли, сосен — кажется, в мое время это называли словом «эклектика», не забыть бы его, мне еще рекламу давать.
Распахнулась дверь кухни, и оттуда выскочил взлохмаченный Сила. Было похоже, что его проводили пинком под зад. Следом вылетела и шмякнулась шапка, а потом показался злой как сотня чертей повар Мирон.
— Барыня! — заголосил он на весь зал, тряся над головой поварешкой, как знаменем, и заслуженно униженный Сила на всякий случай начал пятиться на полусогнутых ногах. — Да что же делается? На пару минуток к блинчикам отвернулся, а он, оглоед, все пончики подожрал! И ведь не лопнет рожа бесстыжая! А что господину управляющему теперь нести? А матушку Анну Никифоровну чем потчевать прикажете? Расстегаю, впрочем, могу подать? У-у, ненасытный! — замахнулся Мирон на Силу, которого пойди уже найди в занавесках, и, обернувшись, крикнул на поварят: — Федька, Афонька! А ну расстегаю барыням несите! Ах, хороша расстегая, барыня, ох, хороша! Рыбонька!
За что я жаловала купчих, в частности Якшину, так это за то, что они абсолютно не тушевались от души хохотать во все горло, а не хихикали, прикрывая ладошкой рты, как манерные бледные аристократки.
Повара Мирона, старого своего знакомого, привел Евграф, и был Мирон бывший каторжный, а до того кормил себе годами какого-то шикарного князя, да случайно устроил в княжеской кухне пожар. «Давно то было, барыня, все минувшее, а вы меня в деле проверьте», — доверительно попросил Мирон, и я… что же, у меня такая же каторжница спит в соседней комнате и присматривает за детьми. Не то чтобы я была сторонницей вторых шансов, но понимала, что бедный-несчастный страдалец в двадцать первом веке не то же, что бесправный человек-вещь в веке девятнадцатом.
Мирон не оправдывался, рассказал все как было — умаялся, за печью не уследил, половина имения и сгорела, но хоть никто не погиб. Парашка вспомнила, что и вправду случилось то в соседней губернии, и да, осерчал князь да мужика наперво до полусмерти засек, что думали, уж и не выживет, а после добился каторги. Я, разумеется, все еще допускала, что между Мироном и слугами присутствует сговор, но…
Какая мне была, к черту, разница?
Был Мирон ниже меня ростом, с тонкими ручками и ножками, походил на сверчка, и готовил, стервец, так, что слезы на глаза наворачивались. И если сначала я думала оставить его у себя в кухне, благо Евграф согласился делить с ним свою клетушку, то после пары изумительных обедов предложила ему кухарить для ресторана. И то ли сыграло роль каторжное прошлое, то ли возраст у Мирона был уже такой, что много ему не надо было, но он запросил всего пять целковых прибавки.
Я положила ему на первое время пятнадцать целковых, думая, что приди ко мне такой Мирон несколько месяцев назад в другое время и в другом месте, и я на руках бы его носила, несмотря на справку об освобождении.
Все, что в прошлой жизни останавливало меня от открытия хотя бы одного действительно знакового места, это отсутствие подходящего повара. За поварами шла охота похлеще, чем за форвардами, а гонору у них было поболе, чем у футбольных звезд. Но судьба, зараза, злобно шутит. Теперь у меня есть дети, повар и ресторан. Увы, нет такого же количества денег и нет влияния. Может, я и не смогу подняться до финансовых вершин, и без сомнений передо мной не будут распахивать все нужные мне двери, но я переживу.
С Якшиной мы стали если и не подругами, то добрыми приятельницами. Сама незамужняя и бездетная, она привязалась к моим малышам и постоянно дарила им то одежку, то игрушки. Может, то был отказ какой-то вздорной клиентки, но я и не думала воротить нос. Гордость редко идет рука об руку с умом, обычно у них дороги разные.
Потеплели и мои отношения с Обрыдловым — не без участия Силы. Как я подозревала, осознав, что Пахом Прович все еще не определился с наследником или мужьями для племянниц, Сила переключился на синицу в руке, суть на меня. Не то чтобы я была Силе интересна как женщина, но в торговле он пособлял мне как мог, имея с этого свой процент. Он здорово умел торговаться, превосходно разбирался, какого качества товар был потребен, как следовало сделать то или иное, сам был мужик мастеровой, и в общем поспособствовал тому, что оттаял и Обрыдлов — и я получила несколько прекрасных сервизов за бесценок.
— Одно Пахому Провичу оно пошло за долг, — сказал Сила, выставляя сервизы на стол. — Лежат — то не задень, то не разбей. А вам все на пользу, матушка Олимпиада Львовна.
Доброму вору все сойдет. Мирон, который на каторге кашеварил для местного начальства и сосланных черт знает за что дворян, мог сделать разносолы хоть из топора, поэтому основное меню — закуски и горячее — получилось обширным, а продукты обходились недорого. Я, опять же, пренебрегая бесполезной гордостью, договорилась с Пахомом Провичем, что буду брать за восьмую часть цены все, что вот-вот придет в негодность. Обрыдлов вылупился на меня, даже чай присербывать перестал, я вздохнула: рассказывать ему, что это все я один раз уже проходила и с закрытыми глазами укажу, сколько куриной тушке жить осталось, было, естественно, сумасшествием.
Пусть считает, что я такая же прохиндейка, как и он.
— Сила Карпыч! — воззвала я. — А ну от детской площадки уйди, иди-ка к нам, батюшка, расстегаю отведай.
Осторожно переступая и косясь на Мирона, командовавшего поварятами, Сила приблизился и сглотнул слюну. Я его не упрекала — расстегай затмевал разум.
— Больно уж… горочка для детишек хороша, — пробормотал растроганный Сила и пристроился за стол. Оставалось еще место, и я пригласила Мирона разделить с нами трапезу.
Детский уголок в ресторане был еще одной моей находкой. То, что в избытке было в любом, самом завалящем торговом центре в моем мире — площадки для игр, — здесь отсутствовало вообще. И раз я хотела добраться с идеей детских городков до губернатора, начинать стоило с наглядной демонстрации. Горка, батутик из кучи подушек и имитация песочницы — уже неплохо, к сожалению, большего я выдумать не могу, небезопасно. Но — мои малыши уголок оценили, а Сила притащил кучу игрушек, из которых выросли воспитанники Пахома Провича.
«Шатер» был готов к открытию. Господин Пивчиков, писатель, правда, подвел, и как я ни высматривала, в продаже его новой книги не видела. Что было и ожидать — человек творческий, живет в эмпиреях, не наш приземленный брат купец.
На запахи заглядывали соседи — я звала их за стол, понимая, насколько это выгодная рекламная акция. Слопают они сейчас всего ничего, потому что много никто им не предложит, зато когда мы откроемся, они так и будут захаживать пообедать. Смысл бежать домой, когда можно перекусить почти на рабочем месте…
А это отличная мысль, подумала я. Кейтеринг. Возьму на заметку.
Домой я вернулась затемно. Летнее солнцестояние прошло, день понемногу убывал, но бушевало лето с его зеленью, жарой, яркими запахами и слепящим солнцем, и дожди, листопад и снега казались чем-то из другой жизни. За счет того, что Пахом Прович открыл мне кредитную линию — дай ему Всемогущая долгих лет жизни и наследников наконец! — я смогла нанять детям учителя, и теперь они с утра до позднего вечера донимали бедного студента-словесника. Зато к моему возвращению они выматывались так, что висли на мне, с аппетитом лопали и укладывались в постельки.
Но сегодня Наташенька была чрезмерно возбуждена — с помощью учителя она прочитала свою первую книжку, ей не терпелось поделиться со мной, и уснула она у меня на руках уже ближе к полуночи. Я вышла из спальни, мечтая о горячей ванне и восьми часах сна.
— Кушать, матушка, поди, не изволишь? — проворчала выглянувшая из кухни Парашка. — А глянь, хоть косточки обросли. А то как ноги не протянула у благодетельницы с голодухи!
— Нет, я только… — начала было я и дернулась, услышав явственный стук в дверь. — Кого там несет? Прасковья, выйди узнай, пока детей не перебудили.
Я прошла на кухню и налила себе остывший травяной чай. Завтра, по словам Евграфа, наступала жара, значит, стоит включить в меню прохладительные напитки. Никто их, правда, здесь не пил, кроме сладкого до приторности лимонада, я же считала, что если за пару лет всю столицу приучили пить кофейные калорийные бомбы, то уж холодный чай, от которого вреда никакого ни для здоровья, ни для кошелька, я как-нибудь навяжу своим посетителям.