До сих пор я не слышала ни стука, о котором условилась с Парашкой, ни нарочного хлопанья дверью, потому что у старухи терпение было не ахти и колотиться в притолоку как дятел, пока я не опомнюсь, она бы не стала.
Я бы решила, что цель — наследство Матвея. Женечка наследует все, за исключением малой доли Наташеньки, и если бы Клавдия настаивала взять моего сына под опеку, то не было бы сомнений. Но Клавдия с повышенным энтузиазмом стремилась отправить Женю к Обрыдлову и не получала ничего. Либо я, либо Пахом Прович действовали бы от имени моего сына, но не тетка, ни в коем случае не она.
У всех смертей должна быть причина. Матвей, Лариса, Зинаида, Домна, должна быть пятая жертва, чтобы я отыскала убийцу?
Если это не за мной так упорно идет охота.
— Справлюсь и с языками, — рассеянно пообещала я и различила в тишине дома постукивание. Клавдия тоже насторожилась. — Крыса.
То ли я объяснила, что за звук, то ли сообщила Клавдии, кто она есть.
— И да, — я обернулась уже на выходе из комнаты, — если ты решишь запустить обо мне слух, учти, я могу поведать не меньше. Например, что ты — Клавдия, а не Лариса.
— Ты никому ничего не докажешь.
Не докажу, но мне и не нужно. Я не пойму, кой черт тебе эта замена. Из-за того ли, что Лариса могла уйти в приорию — но без света, что бы это ни значило, Клавдия ничего не добьется, в приории правила, их не обойти. А прийти туда как бездомная нищенка она может в любой момент.
— Я и не стану доказывать, — фыркнула я нетерпеливо, — пусть болтают, а ты оправдывайся. Ты же боишься злой молвы.
Из дома я выскочила, как из тюремной камеры, за полчаса провоняв гнилью и крысиным пометом. Парашка, заметив, как я принюхиваюсь к рукаву, скривилась, а потом замахала руками.
— Иди, иди, барыня, иди скорей! — заторопила она, хотя ваньки не было видно. — Достала, что приказывала, вон под дерюжкой. Да дома глянешь, скаженная! Ванька-то где? Садись, пойду кликать этого оглашенного!
Глядя, как Парашка семенит и переваливается, зычно покрикивая на всех, я не выдержала. Слишком долго она возилась, неужели под шумок вскрыла парочку сейфов?
Я поддела дерюжку и нащупала ткань. Все, что Парашка украла, она заботливо завернула в тряпку — старую рваную наволочку. Я повернулась к дому спиной и раскрутила тряпку, несмотря на запрет — указывать она мне еще будет, — быстро перелистала трофеи. Многовато Парашка набрала, как по мне, или это я была невнимательна, или ограничилась одним ящиком, а надо было все вытряхнуть и посмотреть, что там хранится.
Среди кучи разных бумаг попадались и те, надушенные, к «соколику», но их было мало. Безграмотная Парашка забрала все, что нашла, и когда она появилась вместе с ванькой и мы тронулись, я прошипела ей на ухо:
— Я тебя просила взять только то, что духами пахнет, баба дурная! Теперь она хватится писем!
— А я тебе что говорила? — весело окрысилась Парашка в ответ. — До дому потерпеть! А и хватится, на тебя не покажет, ты с ней была, меня она не видала, а пахнет, да все там пахнет. Я с кладовой-то пошла и бумажки всякие насобирала, сунула заместо этих в ящики. Что лежало, когда лежало, куда пропало, пусть сама думает…
Поразительная старуха. Трикстер.
Дети пришли с прогулки, и Парашка помчалась их кормить, а мне уже нужно было собираться, но я закрылась в спальне и вывалила письма на стол. Дрожащими руками, торопливо, задыхаясь от волнения — но еще и от жары, я рассортировывала их по кучкам.
Старые счета. Они были перевязаны, даже след от бечевки остался, и, как легко догадаться, Парашка этой же бечевкой перевязала письма из кладовки. Счета на дом — тот, в котором я жила с мужем, на мебель, на дрова и прочие бытовые расходы. Может, это я привезла с собой, а Лариса припрятала, полагая, что еще могут поступить претензии.
Долго после этого Лариса не прожила.
Письма от родителей Мазуровых, выцветшие почти полностью, и я уже довольно разбиралась в тонкостях, чтобы с уверенностью сказать — жили Мазуровы очень бедно, ну или экономили, или жлобились, потому что бледные чернила — дешевые. Даты десятилетней давности, но я просматривала — ничего важного, паршивый урожай, вороны ягоды поклевали да коршуны потаскали цыплят, цены на дрова такие, что не перезимовать. Впрочем, следующие письма, такие же жалостливые, были написаны весной, так что — ничего, как-то холода пережили.
Документы снова из моего дома — счета, займы, расписки, к счастью, исполненные и погашенные. Листочки, на которых осваивали грамоту сестры. Там, где из-за клякс ничего было не разобрать, размашисто написал кто-то «тупа неимоверно». Странички из тетрадочки Ларисы были…
Стоп.
Я переворошила остатки бумаг. Одно-единственное письмо, ради которого все затевалось, вот оно, не отправлено — то ли написавшая его барышня не отважилась, то ли не успела. «Милый соколик Николенька!»
Под дверью закопошилась Парашка, я шикнула на нее. Кто-то пришел и ушел, капризничали дети — и хотели спать, и показывали характер.
«Душа моя неспокойна. Сколько месяцев миновало, нет от вас ни весточки, ни письма. Смилуйтесь над несчастной сестрой, черкните хоть строчку, как на берегу будете. Приглядываю за Липушкой и детьми, как обещала, соколик милый.
У нас по-прежнему все, вот Матвей захворал, второй день животом мается. Липушка не отходит от него, детки здоровы. Грешу, то Домнины грибы были, но как знать, будьте спокойны, никто их не ел, кроме Матвея. Деньги есть, на месяц нам еще хватит, только Матвеевы дела плохо пошли, так пришлите нам с нарочным хоть немного, дров хоть купить. А у Липочки деньги есть, за нее не тре…»
— Барыня! Да барыня же!
— Что тебе? — простонала я в ответ Евграфу. Домнины, черт бы их побрал, грибы? — Заходи, иди сюда, вспоминай: муж мой что перед кончиной ел?
Евграф заполошно захлопал глазами.
— Госпо… э-э… Всемогущая! Что встал как дурак? Муж мой что ел перед тем, как захворать?
— Да мне откуда знать, барыня? — проговорил Евграф с неприкрытой обидой. Правда, зря я накинулась на него. — Ел, наверное… нашу трапезу всю доктор собрать повелел…
— Так, Прасковью позови.
Но она и сама уже нарисовалась в дверях с каким-то огромным свертком и принялась выгонять Евграфа. Я задала ей тот же вопрос и получила тот же ответ, причем с бумерангом.
— Вот дура, барыня, ну как ни глянь на тебя — дура! Ел, как ему не есть, что он, не человек, что ли, а что ел — да что я, к нему в тарелку заглядывала? Вот тут ты — умница, а тут, — Парашка, ловко перехватив сверток, гулко постучала себя по голове, — как мамка тебя роняла. На вон, держи, суприза тебе какая! Да осторожней разворачивай, порвешь, а ну дай, руки-то все дрожат! Евграшка, дверь закрой, охламон! С коридоры закрой! Пошел вон!
Пока Парашка возбужденно буянила и оглушительно шуршала бумагой, я подпирала стену и думала, что «супризов» хотелось бы как можно меньше и как можно больше предсказуемости и определенности.
Парашка закончила разворачивать сверток и отошла, восторженно ахая, а я тихо радовалась, что прислонилась к стене, иначе рухнула бы как подкошенная.
Глава двадцать четвертая
— Кто это прислал?
Самая очевидная мысль — Якшина. Она одна из приглашенных гостей, она портниха, и с натяжкой, но я могла назвать ее пусть не подругой, но доброй приятельницей.
— Тебе, барыня, что за резон спрашивать? Дареному коню зубы не глядят! — привычно пошла в наступление Парашка, я отклеилась от стены и распахнула дверь. Как я и предполагала, Евграф никуда не ушел, а терпеливо пасся в коридоре.
— Кто прислал этот пакет? — повторила я, внешне храня невозмутимость. Халявная кляча — не то, чему нужно радоваться, Троя так и пропала.
— Купец, барыня.
В отличие от Парашки, упрямой всегда на ровном месте, Евграф артачиться не стал, но доить его все равно приходилось по слову.
— Какой купец?
— Пахома Провича мальчонка, барыня! Давеча, помните, муку привозил? Вот он и с пакетом нарочный.
Или Мишутка, или Сергейка, я и сама путала этих двух подростков-погодков, исправно исполнявших нелегкую работу посыльных при Обрыдлове. Подарок Пахома Провича удивлял, с другой стороны, я уже знала, что подобное внимание в купеческом обществе — не заигрывание, а поощрение, знак принятия в клан. Обрыдлову глаза намозолили мои перештопанные лохмотья, и, отправляя платье, он ни на что не намекал. Как кредитор, в моем успехе немало заинтересованный, он избавлял мое начинание от провала. Слух, что хозяйка заведения одета как оборванка, мог стоить прибыли.
— Еще что, Евграф? — спросила я и, не получив вразумительного ответа, захлопнула перед его носом дверь.
Платье было не новым, но дорогим и сшитым великолепным портным, и шелковая ткань приятно холодила кожу. Кто бы ни была та, что носила его до меня, она была выше ростом и значительно шире во всех важных местах, поэтому я усадила Парашку подгонять платье, пока дети спят — часа три до выхода из дома еще оставалось, и отправилась в ванную.
Потом, сидя в кресле с тюрбаном на голове, я еще раз перечитала письма, адресованные «соколику», и чем больше я вчитывалась, тем яснее мне становилось: Лариса являла не сестринскую заботу, точнее, она уверенно ей прикрывала совсем не сестринское увлечение. Отвечал ли ей Николай или слал ответы мне… Я взглянула на Парашку, по привычке согнувшуюся над шитьем в три погибели.
— Скажи, Прасковья, Николай письма кому-то, кроме меня, присылал?
Парашка выпрямилась, вздохнула, растерла в пальцах шелк. Любое напоминание о моем брате причиняло ей неподдельную боль, что понятно: нянчила она его так же, как и меня, и если ради меня она под удары пьяного Матвея кидалась… ради Николая сделать не могла ничего.
— Да… не видела, матушка, так и врать не буду, — призналась она надтреснуто. — Какие там письма? Добро, если твои получал, в снегах-то этих, будь они прокляты…
Я прикусила язык, чтобы не переспросить. Николай — моряк, и пуговица его с якорем, в это время активно начинали осваивать последние неизведанные земли — Арктику, наверняка и в этом мире есть нечто похожее, и сколько смельчаков и здесь сгинули в безмолвных льдах. Мой брат тоже ушел в плавание и не вернулся.