Парашка ехидно закудахтала, Леонида почувствовала подвох.
— Я, Липа, поругана, — произнесла она, мрачнея и как щитом закрываясь своей накидкой, — но не пала так низко, чтобы собой торговать. Ты мне предлагать не смей такое.
От усталости голова не варила, и это никуда не годится, в годы Липочки я спала по четыре часа, и мне хватало, а теперь я не могу дожить до постели и не пойму, как с этим бороться. Выслушивать спич оскорбленной невинности в час ночи я не хочу.
— Я предлагаю тебе работать! — сквозь зубы процедила я. Опять Парашка ввела меня в заблуждение, в работе Леонида нуждалась, когда было перед кем трясти новыми тряпками, а сегодня ей охота приткнуться в моем углу, но нет, такого не будет. — Подавать блюда, играть с детьми, да и на кухне работа найдется. Не нравится — четыре стороны перед тобой. Восемь целковых в месяц и чаевые. Быть вежливой, услуживой, задницей не вертеть, клиентов не обирать, узнаю — взашей вытолкаю и ославлю. Прасковья даст тебе два целковых и поселит у дворничихи.
Леонида окончательно потерялась, и черт ее знает, она вправду рассчитывала жить у меня или не ожидала, что я дам ей место. Прасковья демонстративно закатила глаза, и мне стало ясно, что за два целковых она сейчас дорого будет продавать свою жизнь.
— Из первого жалованья вычту с тебя за жилье и за платье, — известила я Леониду к вящей радости Парашки. — Завтра что-нибудь из одежды тебе подберу. После полудня будь в Царских рядах, спроси «Шатер», тебе укажут.
Возможно, я совершала ошибку. Возможно, что нет. Но я ощущала себя на седьмом небе от собственного благородства и от того, что уже лягу спать.
Еще немного — от того, что я могу спать спокойно, и так же спокойно может уснуть Клавдия, если она уже не спит вечным сном…
Чуть позже я задам Леониде вопросы, для которых совсем неурочный час.
Парашка увела Леониду к дворничихе, не было ее безумно долго, и я сидела, клевала носом и бесновалась, потому что раздеться без посторонней помощи не могла. Пришел Мирон, доложил о пересчете, я рассеянно покивала, потом мы прикидывали, что закупить для кухни. Прасковья вернулась без малого через час, и мне захотелось кинуть в нее чем-нибудь.
— Тебя только за смертью посылать, — застонала я, поднимаясь и даже пошатываясь, — расстегни платье. Я и до ванной не дойду.
Парашка развернула меня спиной к себе и начала расшнуровывать платье. Я чувствовала себя как медуза, которую опустили наконец в воду.
— Что ты так долго? — с наслаждением ныла я. Быть железной леди — бесценно, зато терапевтично по поводу врубить бабью дурь.
— Так, — уклонилась от прямого ответа Прасковья, а у меня сил не было ее трясти. — Пока дворничиху уговорила, а то знаешь, какая она сорока, все-то ей расскажи… Пока комнату отыскали. Вона, где барин с нижнего этажу для лошади сбрую хранил. Ругаться будет завтра барин за сбрую. Два целковых-то взяла с меня за комнату, кровопийца.
Она принялась меня раздевать. Делала она это без деликатности, едва не вывернула мне руки, пихнула в поясницу, чтобы я подалась вперед и ей было сподручнее. Я терпела, зная, что если вздумать Парашку гонять, она, чего доброго, «случайно» щипнет до синяка.
— Зачем ты ее пустила? Леониду?
— И-и, матушка! С вечера тут ходила, дворник все ее со двора гнал, — Парашка разоблачила меня, потеряла ко мне всяческий интерес, расправила платье на спинке стула и прилипла к нему со свечой в руке. — Баба-то она добрая, работящая, норовом вот дрянна. Свистелка, гордячка, барыня сыскалась. Она мне с порога — знаю, кто всех убил. А зря пустила?
— Да нет, не зря… — я, как была в исподнем, так и села, зайдет кто — его проблемы. — Добрая, работящая… то хаяла Леонидку почем свет, а то хвалишь?
Сколько бы раз я ни ловила Парашку, смутить я ее не могла.
— Шла бы ты, матушка, спать, — посоветовала она недовольно. — А Леонидка, добра, хороша, а с рылом свиным в калашный ряд лезть негоже. Тебя хватит, страдалицы, тебя от лиха не огородила, за то мне перед Всемогущей отвечать. — Она встала, кряхтя, и уперла руки в бока. — Купчина она и есть! Какая из нее барину жена, вот скажи?
— Тебя не поймешь, — вздохнула я, поднимаясь, и снова куснула ревность к брату. Парашка и мужа моего ни в грош не ставила, что говорить, но я — женщина, мой брат — мужчина, предполагается, что я со своей долей битой жены могла смириться, а Николай достоин равной партии, не суррогата.
Упрекать Прасковью, что она дитя своего времени, глупо. Все сказали бы мне то же самое, что и она.
— А тебе понимать меня, барыня, и не нужно. Ты делай, что я скажу, и все ладно будет… вот спать иди, и добренько.
Уже в дверях я остановилась и обернулась. Парашка закончила осмотр платья, пятен я наставила на подол и на рукава, как ни береглась, и получила клеймо неряхи.
— Я думала, ты помогла ей плод извести, — сказала я, и Парашка, достававшая из буфета какие-то склянки, чуть все не выронила. — Ты мне тогда не ответила, помнишь? Когда я спросила, кто ей помог.
— Дура ты, барыня. — Прасковья, не глядя на меня, грохнула склянкой о стол, мало не расколола. — Если разбойница, так душегубица? Ась?
— Не сестры же, — растерялась я. Она задета моими словами за живое? Я не хотела, прости-прости.
— Тю-ю… скажешь — сестры! Вот, матушка, ты где разумница, а где ну вот! — и для убедительности она несколько раз стукнула костяшками пальцев по столу. — Туполобая, хоть гвозди о тебя правь. В пристанищах вороваек да шалаболд поболе, чем в подворотнях! В ноги сестрам кинутся, повоют, покаются, опосля втихаря нахлебаются, чего надобно, отлежатся в сытости да тепле, рожи бесстыжие, да на промысел. А кто дите родит да сестрам подкинет. Спать иди!
Это за кого меня принял тогда дед Осип, когда любезно подвез от дома Обрыдлова до наших выселок? Впрочем, понятно, за кого.
По крайней мере, мне дали выспаться, и когда я продрала глаза, было уже почти десять утра, детей Прасковья подняла, покормила и отправила на прогулку, а вскоре должен был явиться учитель. Я хотела устроить Парашке разнос, но передумала. Как ни крути, все, что она делает, вообще все, еще ни разу мне не повредило.
К полудню меня ждали в банке, а дальше завертелось все колесом.
Соседний зал мне сдали в аренду. Не столько мне, сколько Фоме Фокичу, но я на такие мелочи внимания не обращала. Псой Кондратьевич заинтересовался детскими площадками, но не мог взять в толк, какая с них выгода, а стало быть, зачем нужны на них деньги, и эта затея пока потерпела крах.
Парашка меня оберегала от неразумностей, ее ужимки имели смысл, что стоило к ним прислушаться, а не яриться, что старуха сует нос в мои дела. Я отдала Леониде старое, вышедшее из моды платье и целый день наблюдала, как вредная девка натягивает рукава, подтаскивает вырез выше и пытается одернуть юбку, чтобы наряд не походил на холуйский. Она отказалась выходить в зал, и я зло велела ей встать к лохани и мыть посуду, а вечером передала с Парашкой нитки с иголкой и серый отрез.
Неизвестно, как Леонида за непроглядную ночь со всем справилась, но наутро она пришла в закрытом платье, с криво надставленной юбкой, с красными от недосыпа глазами. Я получила ведро помоев, суть немые укоры королевы в изгнании, и мстительно указывала Леониде на дверь зала каждый раз, когда появлялись дамы. В основном это были купчихи с навьюченной по самые уши прислугой, пару раз заглянули рафинированные дворянки, посмотрели на цены и разочарованно ушли.
Сила, которому я довольно обидно — и опять спасибо Обрыдлову, удружил! — отказала, не был в претензии и с успехом меня заменял. Я же, как и обещала Агафье, гуляла с детьми, а Агафья, как я советовала, выгуливала Авдотью. Макару она не доверила даже такое простое дело, как пестовать собственную жену.
О, это был сущий кошмар, я ошибалась в своей первоначальной оценке. Характер у девчонки был мерзейший, свекровь свою она доводила капризами, истериками и слезами. Старухе я сочувствовала от души, куда ей было деваться.
Но Агафья уперлась рогом, вернуть невестку к жизни она хотела во что бы то ни стало, мои дети оказались стимулом не столько для Авдотьи, сколько для ее свекрови, и она пасла девчонку, как упрямую ослицу. Сказано гулять — значит гулять, сказано есть — значит есть, и наплевать, что ты не хочешь или невкусно. Авдотья не притворялась, в самом деле она была больна, но, как это часто бывает, болезнь превратила ее в существо, при долгом общении невыносимое. Я не выдерживала, сбегала, Агафья стойко сносила все.
Недели через две дрессуры Авдотья стала заметно спокойнее. Я ничего не сказала, не то чтобы верила в сглаз, но знала, что может случиться рецидив, и тогда у Агафьи опустятся руки. Пока же обеим на пользу шли и прогулки, и общение с моими детьми, и я предоставила всему идти своим чередом.
Макара Ермолина я ни разу не видела, и это было хорошо.
В обеденное время заглядывали заморить червячка приказчики, и я «изобрела» бизнес-ланч. Мне так казалось, а Мирон, посмеиваясь, поведал, что испокон веков в суп холопам кидали все, что не доели вчера за барским столом. Я сидела, подперев голову рукой, и тосковала, а Мирон учил Леониду сервировать и восхищался ее понятливостью.
Леонида старалась, с посетительницами была тактична, возможно, сказывался прежний опыт в лавках, но в ресторане ей приходилось нелегко. Прислуживать кому-то перед теми, кого она знает, в частности передо мной, ей было унизительно, а я не делала ей поблажек. Так, иногда, когда требовалось что-то узнать.
Я подала купчихе Рогоносцевой чай с трубочками, вернулась в кухню и остановилась рядом со столом, где Леонида в лохани чистила столовые приборы. Мирон и поварята крутились в другом конце кухни, подслушать нас никто не мог.
— Почему ты пришла ко мне, а не к Ларисе? — спросила я, опершись на край стола. — Домна ведь ее отчего-то не тронула. А Лариса, это она выставила тебя за порог.
Если исключить, что ты лишилась дара речи, когда увидела мой дом, и загорелась свить себе гнездышко у меня за пазухой, зачем-то ты явилась именно ко мне.