бессмысленно, мне важно не навредить бедной девчонке, войти и успокоить ее до того, как явится доктор, которого Леонида в таком состоянии не воспримет как помощь.
Натыкать бы физиономиями всех, у кого вредная мать накануне ЕГЭ выкинула любимую куклу или злой отец с зарплаты чуть выше прожиточного минимума не раскошелился на велосипед. Травматики, в кого ни плюнь, а зарабатывают довольно, чтобы кормить психологов, ну да, ну да.
— Потап, неси топор!
Дворник кивнул и юркнул в соседнюю клетушку. Я вяло проследила, как его спина пропала в пасти кладовки, послала смазливую горничную за водой и стояла, слушала рыдания Леониды и от всего сердца напрасно надеялась на благополучный исход.
Я прикинула в руке вес топора, все очарованно застонали. Драма завораживала, горничная, принесшая воду, приплясывала, губки стянув в куриный зад.
Кто из владельцев ларьков не умеет отжимать заевший замок? Я сунула лезвие в щель, минусуя из заработанных денег стоимость ремонта. Я-Ольга была сильнее, чем я-Липочка, или замки за прошедшие сто с лишним лет начали делать более хлипкими, но провозилась я минут пять и изрядно вспотела. Дверь подалась, я с усталым торжеством всучила дворнику топор, народ безмолвствовал, горничная валялась в обмороке.
Я обозвала собравшихся полудурками и шагнула в темноту.
Меня могло поджидать что угодно, возможно, даже смерть. Красивая же ловушка, и любой суд — а суд в эту эпоху падок на красноречие в ущерб фактам и логике — признал бы Леониду невиновной. Взгляните на эту горемыку, господа присяжные заседатели! Защищаясь, чтобы не быть поруганной снова, она убила бы вестников самой Всемогущей, давайте ее простим.
Я хотела сохранить в себе прогрессивный дух двадцать первого столетия и облить Леониду холодной водой, а вынуждена была прибегнуть к веками проверенным методам, и все из-за впечатлительной дуры, которую топор в барских ручках снес в нокаут. Закусив губы для пущей решимости, я толкнула Леониду в плечо и отвесила ей оплеухи. Вторая прозвучала уже в тишине, но я не могла остановиться.
— Это я, Олимпиада! Липа! — громко сказала я, не желая, чтобы мне сейчас вцепились в горло. Леонида давилась слезами, но уже без истерики, я села рядом с ней на сундук, бесцеремонно притянула к себе.
Духота страшная, темнота, за дверью скребется голодная до зрелищ прислуга. Господам не пристало совать носы в бесчинства, им интересно, но втихаря, слуги все, что видели, передадут и от себя добавят, чего не было. И, что самое странное, Леонида не против.
— Что случилось, то случилось, — с фальшивым участием изрекла я, гладя Леониду по роскошным спутанным волосам. Она всхлипывала, уткнувшись мне в колени, и это был уже не ужас, а его серая тень, как после ночного кошмара. — Об этом знает всего несколько человек… — Уцелевших, кстати, человек. Знало больше. — Я, ты, Кл… Лариса. Тяжело? Трудно? Обидно? Но зачем всему миру рассказывать?
Леонида дернула плечом, давая понять, что мои речи ее коробят. Хорошо, я не напрасно распинаюсь, утешитель из меня все же аховый.
— Придется ли тебе с этим жить? Да, придется, — я хмурила брови, хотя кто рассмотрел бы мою скупую мимику в этом мраке. — Но если бы тебя ограбили, ты береглась бы, деньги прятала, вечерами по улицам не ходила, но не кричала бы всем и каждому — смотрите, я жертва ограбления! Ты же печать сама на себе ставишь, зачем? Теперь половина дома знает, что с тобой было, а утром вторая половина будет знать.
Леонида привстала, сильно оттолкнула мою руку, но продолжала лежать на моих коленях, и у меня затекали ноги.
— Ты, Липа, понимаешь, что это такое? — перебила она так сипло, что рука дернулась проверить, не держит ли ее кто-то за горло. — Я людям в глаза не могу смотреть!
Дура.
— Ты, Липа, знаешь, что такое, когда всю твою жизнь перемололи в двадцать лет? — высокопарно выкрикнула она, и у меня в ушах зазвенело.
Я даже знаю, что такое, когда всю твою жизнь перемололи в двенадцать лет. До двадцати я могла бы и не дожить.
— Ты лучше бы по Николаю скорбела и по ребенку! По матери своей, которая ради тебя на убийства пошла! — утомившись от ее выспренности, рыкнула я. — В участок ходила? Нет? И доктору заявлять не велела? Жалеть, значит, тебя должны, а что других девок те выродки после тебя перепортили? Ложный стыд порождает вседозволенность! Безнаказанность преступников — твоя вина, об этом подумай!
Завтра отправлюсь в полицию и все узнаю. И уточню все, что касается смерти Матвея и Зинаиды, я это не сделала зря, кто мешал Евграфу или соврать, или придумать. А для Леониды максимы, которые я излагаю, — пустое, считалось, что люди были сердечнее и мудрее, на деле — каждый сам за себя, человек человеку даже не волк — саблезубый тигр. Что Леониде до других девушек, у нее своего горя полны штаны, мы с ней обмениваемся неубедительным патетическим трагизмом.
— Поди отсюда вон! Дверь поломала, — досадливо шмыгнув носом, Леонида сползла с моих колен, откинулась навзничь на сундуке, наверное, заломила руки. По тону ее мне померещилось, что она прикидывает, не слишком ли я на этом свете зажилась.
Видит Всемогущая, я хочу быть понимающей, отзывчивой и эмпатичной, но не так же, чтобы заносчивая дрянь при каждом удобном случае вытирала об меня ноги. Я встала с сундука, ойкнула, вытерпела миллионы противных иголочек, промчавшихся от бедер до кончиков пальцев, проговорила про себя длинную фразу, которую Липочке не то что произносить не следовало, но и неоткуда узнать, и вышла.
Прислуга провожала меня разочарованными взглядами. Я, пошатываясь, поднималась к себе и лютовала — Евграф приведет доктора, придется еще и ему платить. Клянусь, в этот момент я была на стороне Клавдии, да и Парашка предупреждала сколько раз — не привечать противную девку. Горбатого могила исправит, и это сказано про меня.
Кой черт Леониде нужно столько жалости ценой дополнительного позора?
Глава двадцать девятая
Ночной переполох переосмыслили, приукрасили, убрали лишнее, добавили недостающее. По версии, считавшейся уже официальной, Леонида пострадала сперва от распутства моего покойного мужа, после — от безумств неизвестного графа, которого я, такая-сякая, клейма на мне ставить негде, бросила. Посему я чувствую себя перед Леонидой виноватой, но так как ревность к мужу и графу меня еще гложет, я сослала бедолажку в конуру, а кем работать заставила — молвить страшно. Не барыня, а злодейка из манхвы, хохотнула я, дослушав увлекательный Прасковьин рассказ.
— Гони ты ее, матушка, в шею! — сердито заключила Парашка, скрестив руки на груди и привычно пыхтя. — Попортит тебе Леонидка крови, спохватишься, поздно будет!
— Да и попортила бы, — поддразнила ее я. Ночь вышла дрянь, а настроение у меня с утра было отличным, планы — грандиозными. — Я про брак с моим братом…
Прасковья, обхаяв меня с нежностью, убралась хлопотать по дому. Я заглянула к детям, немного послушала урок и направилась в полицейский участок.
Я готовилась потерять несколько дней, пока узнаю хоть что-то, но убытки составили всего двадцать целковых. Где один, где два, где пять, и уже к обеду я вернулась в ресторан. В кухне царствовал Мирон, и хмурая, как осенняя туча, Леонида остервенело начищала единственный наш серебряный набор покусанных вилок и ложек. Меня она не удостоила даже взглядом.
Деньги развязывали языки, служители закона брали охотно и открыто и сожалели исключительно о том, что много за их сведения я не заплачу. Дела не сдавали в архив, никто ничего никуда не прятал, чего барыне не помочь, к тому же такой щедрой.
Мой муж покинул сей бренный мир без чьего-либо умысла. Сначала полицейский доктор счел, что я грешу на его коллегу за ошибочное лечение, и держался неприязненно, но, услышав от меня неуверенное «грибы», он нерасположение выказывать перестал. Нет, нет и нет, картина совершенно различная, студент-двоечник и тот не спутает, и из тощенькой папки был изъят скорбный лист. Занудно, в деталях, доктор описывал мне посмертное вскрытие, полагая, что чем больше тошнотворных подробностей, тем больше в итоге денег.
Зинаида скончалась — я попросила прощения у Евграфа — от отравления хлебным цветом. В этом участке доктор был молоденький, худенький, шепелявый, в пенсне, напоминал персонаж известного мультика и чванлив был точно так же. Он даже денег брать не хотел, лишь бы я послушала лекции, и я оставила ему на столе три целковых, чтобы он пошел уже и поел, но перестал шлифовать мне мозги.
На Леониду напали прошлым летом, в самом его начале — все, что мне было известно из ворчаний Парашки. Пока я терзала городового, пришел пожилой мужчина в гражданском, приказал оставить нас наедине и со всем тактом поведал, что такой сыск полиция учиняет по слову доктора или если тело найдут. Барышни, а тем более дамы, прибавил он, совсем уж понизив голос, срам на люди не несут. Тем не менее он обещал выяснить, проводился розыск или нет, и по любому результату прислать на мой адрес нарочного.
Денег он не взял. Уже выходя, я услышала, как к нему обратились «ваше превосходительство», и подобрала несколько справедливых слов для оценки своей наблюдательности.
Гибелью Ларисы и Домны занималось особое ведомство — инквизиция, я входила в мрачное здание с витражными окнами с понятным холодным страхом. Меня сожгут на костре, зачем я пришла, думала я, сидя на жесткой скамейке в коридоре. На пол падали яркие краски, ходили люди с колкими взглядами, колошматилась о стекло муха, пока проходивший мимо громила не прихлопнул ее газетой.
Я приуныла — здесь, однако, не церемонятся. Но под жутким названием скрывалась полиция, в чьи задачи входило расследование происшествий, связанных с приориями, будь то смерть легкомысленной девицы по дороге к пристанищу или осквернение колонн. Лариса погибла по пути с кладбища в присутствии сестер и братьев, а Домна возвращалась из приории, и статный, одно загляденье, дознаватель выцыганил десять целковых и ушел, оставив меня в пустом кабинете — два стула, стол, чучело совы. Вернулся он спустя полчаса, когда я от скуки уже начала делиться сомнениями с совой, и известил, что Лариса Мазурова утопла, а Домну удавили.