Спотыкаясь, влипая ботиночками в дерьмо, я неслась, уповая, что дорогу запомнила — впереди большая колонна во имя чуда избавления от чумы, от колонны — направо, там снова взять лихача. Я запыхалась, легкие жгло, адски хотелось пить, сердце выпрыгивало. Посреди улицы раскорячился самоходный экипаж, и бравого молодого купца брали в кольцо недружелюбно настроенные извозчики. Лошади ржали, обстановка накалялась, я покачала головой — историческое событие, чему я свидетель! — и пролезла между телег к обочине.
— На Зареченские склады! — завопила я, тревожа сонного ваньку. — Пять целковых!
Бешеные деньги. Я успею, я не могу не успеть. Взгляд застила пелена, пульс зашкаливал, я мчалась вершить правосудие, от этого зависела моя жизнь. Город становился ниже, тише, беднее и зеленее, маячила вдалеке знакомая сирая окраина, и утомленная лошадь ковыляла по засохшим колдобинам.
Купцы завершали сделки, ругаясь и размахивая руками, никто не церемонился ни с кем, и присутствие людей успокаивало. Я махнула ваньке — останови, слезла, посмотрела на дом — еще немного, и он осядет, как мартовский снег.
— Поди сюда, — велела я ваньке, нервно оглядываясь на пустые окна. Я крикнула Евграфу, куда ему срочно нестись с полицией, но понял ли он меня? — Стой у двери. Услышишь крик, сразу беги ко мне, и я дам тебе двадцать целковых.
Я оценила чужую жизнь, зная, что для ваньки это огромные деньги, свою же жизнь я не ставила вовсе ни в грош. Дверь оказалась заперта, я постучала, чувствуя, как ванька таращится мне в спину, и приготовилась ждать, а после — просить ломать эту чертову дверь или бежать к черному ходу, но на пороге возникла Клавдия.
— Ты одна? — глухо спросила я, отстраняя ее и проходя в заброшенный склеп. Клавдия не ответила, я вынюхивала в крысиной тухлятине лаванду или родной ресторанный запах и не выдержала: — Я спросила, ты здесь одна?
— Я давно одна, словно ты не знаешь, — хрипло, будто не говорила ни с кем уже много дней, произнесла Клавдия. — Я живу милостыней и собираю по вечерам отбросы по соседским домам.
Домна держала на веранде немало припасов, успела заготовить еще, и Клавдия стремилась меня разжалобить. Я выглянула на улицу, отпустила ваньку, и редко я видела такую горечь на лице. Двадцать целковых — капитал, ну прости, друг, не сегодня.
— У меня добрая весть, — объявила я преувеличенно бодро, закрывая за собой дверь на засов. — Николай приезжает. Прислал письмо.
Полумрак накрыл нас вуалью, паутина клеилась на лицо, как тейпы.
— Скоро зима, — невпопад сказала Клавдия, явив к новости полное безразличие, и махнула рукой в сторону спальни: — Проходи, я сейчас.
Ни слова о пропавших бумагах. Я обходила высохший крысиный труп, раздавленную яичную скорлупу, чашку, в которой зародилась и погибла цивилизация. Серость кралась из всех щелей, какая-то обреченность.
— Ты его тоже любила? — остановившись, прошептала я, пугаясь чужих незнакомых чувств. — Или так, хотелось нравиться человеку, с которым ты все равно бы не стала близка?
Конкуренция с сестрой, страсти Леониды, смерть брата, гибель Ларисы. Клавдия полагала, что под личиной сестры у нее больше шансов? У всех троих их не было никаких никогда. Я открыла дверь, изумилась, насколько здесь все разительно отличается от остального дома. Чистота, второй кровати нет, яркие новые занавески, исчезли затертый ковер и сундук, бюро пустое, но вряд ли из-за того, что Парашка тут похозяйничала. Я подошла, уставилась на вышивку — корвет и море, и ведь почти каждая девица умела так вышивать, ничем особенным для этой эпохи работа не выглядела. Я задумчиво отлепила от щеки паутину и замерла.
Что-то глухо упало, я решила, что Клавдия опрокинула что-то в темноте, но дробный стук откуда-то снизу повторился, и я вспомнила, как спускалась по лестнице в первый свой день. Черный ход и Домна, молящая меня о молчании. Домны, разумеется, нет в живых, и я, кажется, знаю, как и почему она умерла.
Подсвечник, мой боевой товарищ, настал твой час! Я выскочила в коридор, прислушиваясь к агонии дома. Стон уставших балок, крысиный концерт, хрип человека, на чьей шее затягивают удавку.
Я даже знаю какую, подумала я, влетая в комнату, где все началось. Нет, все началось в кухне и там закончится, или не закончится, если я опоздаю.
Я замахнулась подсвечником, не понимая, кого атаковать. Мне в драке Клавдия проигрывала, но изящную Леониду она с пеной у рта душила ее же широким монашеским поясом. Леонида сучила ногами и отбивалась, глаза ее налились кровью, я очнулась, выронила подсвечник и схватила гулкий таз.
Видит Всемогущая, я не хотела! Я маленького роста, а таз тяжелее, чем я рассчитывала. Я целилась в затылок, лишь оглушить, но промахнулась, и Клавдия закричала, выпустила концы пояса, прижала ладони к разбитому в кровь лицу. Леонида, прихрамывая, шарахнулась в сторону, с болезненным стоном делая каждый вдох, склонилась над столом. Меня парализовало замешательство, все же наоборот, это Леонида сводила счеты с Клавдией, а я перестаралась, мне не избежать расспросов в полиции, и нужно воды хотя бы…
Леонида резко выпрямилась, развернулась, ощерилась, оскал ее был как у самой смерти, сверкнуло тускло лезвие, и я не успела бы все равно, стояла слишком далеко. Клавдия подавилась, уронила руки, Леонида дышала все так же надсадно, мгновение — и она отскочила с окровавленным ножом, а Клавдия рухнула навзничь.
По лифу платья, никуда не торопясь, ползла чернота, запахло металлом, Клавдия открыла глаза, и они остались распахнутыми удивленно и остекленевшими. В наступившей тишине жужжала муха.
— Это тебе за мою мать! — не своим голосом каркнула Леонида и швырнула за плиту нож.
Клавдия умерла за любовь, и за любовь не свою, а чужую. В момент, когда Клавдия согласилась, что отныне она — Лариса, она подписала себе приговор, и его привели в исполнение.
— Теперь тебе придется убить и меня, — негромко заметила я, но Леонида помотала головой. Серьезно нет? — А это уже не входит в твои планы, ведь Николай жив. Так?
Кровь запачкала ей платье и руки, Леонида растирала шею, кривясь от боли, и след от удавки маскировали несуществующие шрамы. Глаза мои привыкли к полумраку, сердце гнало кровь с такой силой, что казалось — кто-то ломится в дверь.
— Ты оболгала свою мать, никто не убивал ни Матвея, ни Л… Клавдию. Что правда, меня Домна пыталась убить дважды, но… хлебный цвет могла раздобыть только ты. Сестры прощают заблудшим ошибки и не ведают по чистоте души, что творится за дверью пристанища для нечестивиц. Смерть Зинаиды — твоя вина.
Хочешь врать — делай это искусно, иначе дьявол, который всегда в мельчайших деталях, тебя погубит. Коварство — наука не из простых.
— Липа, — настороженно проговорила Леонида, косясь на таз, — о чем ты говоришь? Какой хлебный цвет?
Я ей почти поверила сейчас.
— Она ловкая, — я кивнула на тело Клавдии. — Вывернулась, выдернула пояс, набросилась на тебя.
Клавдия Леониду ненавидела и влияла на ситуацию сильнее, чем всем думалось. Она была посмелее Ларисы и не стала бы делить Николая с родной сестрой, но… не с Леонидой, конечно же, нет.
— Твоя мать убиралась в комнате сестер и видела письма, которые писала Николаю Лариса. В моего брата все поголовно влюблены. Но знаешь…
Леонида считала, что на старом складе, как в башне, заперта в одиночестве Лариса и коротает свой век.
— Это ведь не Лариса, это Клавдия.
Дом загрохотал, словно его сносили тараном, но ни я, ни Леонида не шевельнулись. Затем она сделала шаг назад, тряся головой, будто беззвучно хохотала, но хорошо смеется последний.
— Домна хотела получить имение Куприяновых, ей нужны были мертвый Николай, мертвая я и дети в доме Мазуровых. И ты была с ней согласна, Леонида. Почему нет, любви в твоей жизни будет еще довольно. Потом я сказала Клавдии, что Николай жив. А Клавдия передала Домне. Ваши планы разошлись, и ты, — я, отняв одну руку от таза, другой указала на пояс, свернувшийся на полу, — убила родную мать.
Затем поведала мне про месть на розовой водичке. Всемогущая ей судья. Леонида в расчете на вероятный суд была все униженней и все оскорбленней, версия с отмщением прошла проверку, я ничего не заподозрила, а присяжные тупее меня.
— Иначе и Николай бы не прожил долго, а он тебе нужен. А знаешь, Лариса считала, что Домна отравила Матвея грибами, и это не так, в твоем дурном притворстве ты многого не учла, Ларису стоило убить первой. Но вот она снова стала твоей соперницей и умерла.
Паскудства в Клавдии было хоть отбавляй, но смерть все-таки… закономерна. Это Липочку кинули в банку со скорпионами, это ее нужно жалеть.
Леонида что-то пробормотала, раздались крики с улицы, стали громче и стихли. Евграф добрался с полицией, черный ход открыт, у Леониды был ключ, или она взяла его у мертвой матери. Нас разделяли несколько метров и тело, я обязательно останусь в живых, и у меня хватит ума намекнуть адвокату, что я никак не могла нанести такой удар ножом — я била бы снизу вверх, я коротышка. А таз — неумелая самооборона.
— Хочешь, я дам тебе денег, и ты уедешь? Я же не просто так спасла тебе жизнь. У меня с собой двести целковых, я дам их тебе, ты уедешь отсюда и начнешь все сначала. Ты могла отделаться славой порченой девки, а теперь уже поздно что-то менять! Ты убийца!
Я орала безумной чайкой, заглушая чужие шаги. Я не оборачивалась, к черту, полиция здесь не спецназ, Клавдию вот не спасло мое вмешательство. Леонида утирала слезы и размазывала по лицу кровь, пятилась в глубь кухни, припадая на правую ногу, и на лице ее было выражение…
Абсолютного счастья.
Взмахнув руками и не вскрикнув, она вдруг пропала с глаз, и тысячу лет спустя послышался тяжелый удар.
Затопали сапоги, подбежал плотный мужчина и стал спускаться в подвал, все ходило ходуном, и стены, и крыша, и моя крыша тоже куда-то собралась, я приказала ей остаться. Второй мужчина, моложе, выше и стройнее, встал на краю провала и чиркал спичками, а я боялась, что подвал заговоренный. И в теле Леониды кто-то очнется, как прежде я, и не завидую я несчастной, и не смогу ей ничем помочь. Я оглянулась — а где Евграф? Нет Евграфа.