Я доела, подумала и вытерла руки о юбку. Она настолько заношенная, что ей не повредит пара лишних пятен. Лавочница словно дожидалась, пока я доем, нахмурила брови и жестом поманила к себе, но близко подойти не позволила.
Стоило запятнаться, коснуться изгоя, и я сама стала прокаженной.
— Ты сильная? В тебе свет? — с любопытством спросила лавочница. Я тоже нахмурилась, не зная, что ей сказать, кроме того, что я не магистр Йода, и в этом она может быть совершенно уверена. — А что Миньку-блажного спасла? Как? Зачем?
— А ты бы спокойно смотрела, как он задыхается? — огрызнулась я.
— Он калачом моим подавился, — отмахнулась лавочница. — Отвернулась, а он в лавку проскочил. Весь товар попортил, дрянь этакая, кому я теперь его продам?
Смотри, я тебя за язык не тянула.
— Мне отдай, — хмыкнула я, вознося благодарность высшим силам за своевременное вмешательство. — Бесплатно. Все равно у тебя его больше никто не купит.
Социум наглость не поощряет, а зря. Я была уверена, что лавочница захлопнет перед моим носом дверь, но я хотя бы попыталась, — но нет, она пожала плечами и велела обождать.
Улица жила своей жизнью, и где-то уже разгорался новый скандал. С меня на сегодня склок было достаточно, я всмотрелась туда, куда указывал скорняк. Дом с красной крышей и ширинками — что за ширинки, я не знала, но всегда могла спросить. Хуже будет, если до купца дойдет не только моя вчерашняя эскапада, но и сегодняшняя. Насколько я могу судить, спасение Миньки мне аукнется сильнее, чем угроза приголубить золовку подсвечником. Семейные дрязги — одно, а покушение на общественные устои — совсем другое, но как-нибудь разберусь, не в первый раз.
«Все прежние разы были в другом мире и другом обществе, — возразила я сама себе и сама же себе ответила: — Люди везде одинаковы, не трепещи».
Звякнул колокольчик, лавочница на вытянутых руках протянула добротную корзинку — не захотела мараться и подходить ближе. Но под чистенькой для разнообразия тряпицей была гора выпечки — свежей, еще горячей, истекающей медом. Пока я дойду до дома, все остынет, но не успеет зачерстветь.
— Я молока тебе налила, — сообщила лавочница, смотря на меня уже с сочувствием. — Не видела тебя раньше, ищешь кого? Как звать тебя?
— Олимпиада, — отозвалась я равнодушно. — Олимпиада Мазурова, — и зачем-то прибавила: — Вдова Матвея Мазурова. Спасибо.
— Стой! — сдавленно крикнула лавочница, когда я уже сделала шаг с крыльца. — Мазурова! Не ты за купца Ермолина просватана?
Я остановилась и обернулась. Если верить истерическим воплям золовки, то какому-то Макару Саввичу я была не нужна со своими детьми, но Макар Саввич со своими запросами мог отправляться, куда он телят не гонял. Если это направление ему не понятно, я подскажу другие доходчивые варианты. В гробу я видела все, что исключало из моей жизни моих детей.
Удивительно, что о матримониальных планах моей золовки знают лавочники на этой улице, но если рядом живет и торгует Обрыдлов — немудрено. Люди и без интернета разносили по кухням и дамским салонам сплетни, прогресс двадцать первого века лишь ускорил обрастание истины всякой фигней.
— Зайдите, Олимпиада Львовна, — так просяще проговорила лавочница, что я чуть не выронила корзинку от неожиданности. — Зайдите, что я скажу.
Не подавая виду, что заинтригована, я пожала плечами и поднялась на крылечко. Лавочница предупредительно открыла передо мной дверь, крикнула подать чаю и указала мне на дверь в глубине помещения. Я бы с удовольствием осталась в зале, червячка я заморила, но самую малость, а пахло в лавке изумительно. Но хозяйка с извинениями отобрала у меня корзинку — я внимательно проследила, куда ее поставили, чтобы потом забрать, — и подтолкнула к двери.
Я оказалась в крошечном, но очень уютном кабинетике. Обставляла его канарейка — у сороки, по моим представлением, все же получше вкус, но хаять интерьер я не стала даже про себя. Лавочница уселась, расправила юбку.
— Вы меня, матушка Олимпиада Львовна, не знаете, — вздохнула она, нервно облизав губы. — Да что, пока батюшка хворый, на мне две лавки: его, кондитерская, да своя, швейная. А про швейную-то лавку я вам и скажу. Мне мадам Матильда, когда уезжала, своих покупательниц продала. Спросите, сколько она запросила? Да совести у нее нет, матушка, и никогда не было. Так ко мне от купца Ермолина пришли, мол, пошить для жены его погребальный саван.
Открылась дверь, вошел бравый парень, поставил на стол поднос с чаем и выпечкой, и хозяйка тотчас выгнала парня вон. Она ловко разливала чай, раскладывала выпечку, я даже руки сцепила, чтобы не схватить калач, пока не предложат.
— Так было, матушка, еще до зимы. Я пошила, что не пошить, дело такое. А как снег сошел, приходит от купца человек снова — саван нужен.
Лавочница, имени которой я так и не узнала, сделала страшные глаза. Я почесала висок и взяла калач.
— У него жены мрут каждый отчетный период? — пробормотала я себе под нос, дивясь находчивости золовки. Так изящно извести неугодную родственницу надо еще придумать. — То есть… у него за одну зиму умерла и вторая жена?
— Вторая? — мимика у лавочницы была знатная, впечатление ее ужимки производили. — Так и я подумала. Пошла к Марфе, она еще у мадам Матильды белошвейкой была. А Марфа и говорит, что, мол, купец на жену свою уже какой год каждый сезон шьет по новому савану. Сперва-то была бедняжка в добром теле, — и лавочница жестом обозначила, насколько была прежде жена купца неплоха. Мне такое богатство не полагалось ни в той жизни, ни в этой, несмотря на то, что я выкормила двоих детей. — Теперь схудала вся, а никак не преставится. Я, когда саван шила, сказала бы, что совсем на дитя. Вы уж на что как барышня, а и то вам мало будет.
Нет, спасибо, саван мне пытались примерить уже не раз, погожу пока, похожу в платье. Пусть потрепанное, неудобное, зато на живой.
Как Лариса собралась меня выдавать замуж при живой первой жене моего жениха? Купца-то она хоть в известность поставила, что вдовцом он проходит всего пару дней?
— Так я что звала вас, Олимпиада Львовна, матушка, — лавочница легла грудью на стол, посунулась ко мне так близко, словно собиралась у меня изо рта вырвать очередной калач. — Вы, ясно, молодая да вдовая, худое вдовье житье, одинокое. Ни согреть, ни разуму поучить некому.
Я кивала, не то чтобы выражая согласие, особенно если учесть, какой у бедной Липочки был первый брак, но поощряя лавочницу болтать дальше. Удачно я спасла Миньку от верной смерти, и даже если половина того, что я в этой птичьей комнате услышала, — банальные пересуды, остается безумный факт.
Купец договаривается о новом браке, а жена умирает уже несколько лет. Возможно, что здесь так принято, возможно, невесты с высокой фертильностью нарасхват, даже вдовые, вопрос не в купце и его торопливости. Вопрос в моей золовке и в том, какой резон этой лавочнице предлагать мне какую-то сделку.
Я с раздражением смотрела, как лавочница роется в ящиках стола и бросает все, что подворачивается ей под руку, на пол, на зеленое сукно стола и прямо на еду. Наконец она выпрямилась, натруженно вздохнула и сперва протянула мне, но потом зажала в пухлой ручке какую-то бумажку.
— Вы, Олимпиада Львовна, знамо, барыня пришлая, — сморщившись, объявила она, развернув бумажку, стала ее читать, шевеля губами. — Да кто вас осудит? Все за мужней спиной проще, а что вдовец, так на то воля Всемогущей. И вы тоже вдова.
Я предположила, что купеческий круг довольно тесен — раз, и все друг друга знают. Два — это явно не тот круг, члены которого жарят в печках сотни тысяч и открывают картинные галереи. Так, мелочь: лавки, амбары, ровно то, что я видела утром возле дома. Мой покойный муж был купцом третьей гильдии, хотя у него доставало денег извиняться передо мной за побои баснословно дорогостоящими цацками. Возможно, это были остатки роскоши, или он когда-то ворочал капиталами, или все проиграл.
Мой потенциальный муж, которому овдоветь еще предстояло, — кто он такой?
Глава шестая
— Так про швейную лавку, — лавочница решилась и протянула мне бумажку, но из руки ее не выпустила. — За шитье саванов долг за купцом Ермолиным, но то мелочь, десятки целковых не наберется. Это и после можно. А батюшке моему — долг за три лавки, что Ермолин у него нанимает. Как жена захворала, так он и не платит.
Я слушала ее, разбирая уверенный, с нажимом, но не самый понятный почерк. Если расписка подлинная, то четыреста с гаком целковых для этой семьи не лишние.
Я кивнула, давая понять, что с распиской ознакомилась. Мне все еще было совершенно неясно, в чем суть нашего разговора. Суть, несомненно, была.
— Я вашего сговора не знаю, — понизив голос, призналась лавочница и быстро спрятала расписку обратно в ящик. — Но вы уж примите, что купцу Якшину наперво уплатить надо. Может, из приданого вашего, а ежели по сговору муж над вашим капиталом власти не имеет, так сами пришлите?
Если я сейчас вдруг что-то ляпну, не подумав, то останусь без кренделей и молока. Поэтому я состроила постное лицо и закивала. Знать, что у меня из приданого одни драные кальсоны, купчихе Якшиной необязательно.
— Вам, Олимпиада Львовна, другие тоже расписок покажут, как прознают, кто вы есть, — наобещала мне Якшина, перекосившись от досады. — Вы скажите, что купцу Якшину первый долг. То справедливо, у батюшки у первого Ермолин лавки взял.
У купца Ермолина, дельца, по-видимому, дерьмовенького, куча долгов и умирающая жена. У того же купца Ермолина есть уже и невеста не первой свежести, тоже вдова и такая же, откровенно говоря, нищая. Кредиторы, которых по-человечески понять можно, ждут, что им хоть с брака двух вдовцов перепадет доля малая. Не всем, а кто окажется расторопнее, у кого лучше подвешен язык.
Никаких отличий от коллекторов, которые готовы на похороны с требами прийти. Вместо травок лечат микрочипами, фотографируют глубины океана и планируют колонизировать Марс, а сами ни черта не изменились.