— Мне было восемнадцать лет, — мужчина выговаривал слова четко, ясно. — Я поссорился в корчме с лучшим своим другом, и он, и я — оба мы были выпивши, я выхватил нож и ударил его. Он умер.
Тишина сделалась весомой и плотной. Луны не было видно, она скрывалась за домом, и в отсвете ее угадывались контуры узорчатой решетки изгороди и сосны в саду.
— Десять лет я отсидел в Сегеде, — продолжил мужчина. — Шесть недель как освободился… Вот нигде и не могу устроиться на работу.
Жофии все стало ясно: так вот почему он не похож на других! Вот она — тайна, которая придает трагический изгиб бровям, линии рта, делает запоминающимся каждый его взгляд, каждое слово. Господи, сколько же ему пришлось выстрадать!.. Она не отодвинулась от Агоштона и чувствовала тяжелое биение его сердца. Даже вроде бы слышала, как оно стучит. Но вот удары сделались громче; Жофия удивленно подняла голову. Не сразу догадалась она, что это за звук: стучат в дощатую калитку. Неужто опять этот мерзавец?..
— Что это? — спросил рядом с ней мужчина.
— Ничего, — ответила она с бессильной злостью. — Стучится кто-то.
— Кто? — удивился мужчина. — И зачем?
— Не знаю, — стыдясь, ответила она. — Какой-нибудь пьяный. С тех пор как одна осталась, часто пристают.
— Прогнать его? — Тело мужчины напряглось.
— Да ну его… Надоест стучать — сам уйдет.
Вскоре действительно стук прекратился, долетали какие-то обрывки звуков, а потом улица совсем стихла.
— Я получил расплату сполна, — тихо проговорил мужчина. — Мне его лицо до сих пор снится… Стыдно жить, стыдно дышать, когда он мертв… Даже матери родной я опостылел… — Настало тяжелое молчание, а потом он едва слышно продолжил: — Мне хочется снова вернуться к людям. Поможешь мне?
Жофия прижалась к его руке и беспомощно прошептала в ответ:
— Я полюбила тебя.
Рука мужчины налилась жизненной силой, Агоштон судорожно стиснул женщину, и это было не просто объятие, а отчаянная попытка ухватиться за опору.
— Давай никогда больше не говорить об этом! — взмолился он. — Никогда больше! Обещаешь? Мне и без того больно!
На следующее утро они вдвоем отправились в контору сельхозкооператива. По пути Жофия отвела малышей в ясли и с ужасом заметила, что взгляды всех встречных подолгу задерживались на ней. Может, удивлялись, что она не в трауре: сегодня к черной юбке она надела серую блузку.
Председатель Деметер Реже в растерянности второй раз перечитал рекомендательное письмо офицера-воспитателя из сегедской тюрьмы. «Старательный… дисциплинированный… спокойный… за десять лет ни разу не подвергался взысканию…» Мать родная, десять лет! «Глубокое раскаяние… все условия, чтобы вновь стать полезным членом общества… Обращаемся за поддержкой к компетентным организациям…»
Уткнувшись в бумагу, председатель украдкой разглядывал сидящую перед ним пару. Жофика влюблена, но стыдится своего счастья и полна опасений за будущее своего избранника. А во взгляде мужчины — затаенный страх, будто он постоянно ждет пинков и ударов. Он явно истосковался по доброму отношению и благодарно откликается на каждое проявление симпатии. Суровое лицо его смягчается всякий раз, когда он, не поворачивая головы, исподтишка бросает взгляд на Жофию. Обоим в жизни не повезло… вот они и потянулись друг к другу.
Отложив бумагу, председатель посмотрел прямо в глаза Агоштону. Он взял себе в привычку не сводить взгляда с лица собеседника все время, пока идет разговор; люди почти не решались лгать ему.
— За что вы отсидели?
Мужчина ждал этого вопроса, и все же взгляд его дрогнул:
— За поножовщину.
— Десять лет?..
— Десять.
— Уложили его насмерть?
— К делу примешали политику, — пояснил мужчина.
— Тогда понятно. — Председатель заметил, как Жофия вздрогнула от неожиданности. — Давно вы знакомы?
Жофия уловила укор в его вопросе.
— Пять… нет, четыре недели, — вспыхнула она. — Почти четыре недели, — упрямо повторила она. Уж кто другой, а председатель лучше помалкивал бы. Прожив с женой восемнадцать лет, он бросил ее ради молодой потаскушки, которая прижила незаконного ребенка от какого-то итальянского туриста и каждый месяц получает алименты из Турина — пятьдесят тысяч лир, это всему селу известно. Однако у председателя и в мыслях не было упрекать женщину.
— Можешь поручиться за него?
— Да, — решительно ответила Жофия.
— Ну, ладно. — Грузный председатель с трудом протиснулся из-за стола и, подойдя к двери, распорядился: — Пришлите ко мне Дяпаи.
Он опять сел за стол, задумчиво вертя в руках рекомендательное письмо.
— Не так все просто. Я мог бы задать вопрос, почему вы обратились ко мне, если вас ничто не привязывает к нашему селу, но я не спрашиваю вас об этом, потому что сам вижу… Люди предпочитают иметь дело с теми, чью родню знали до третьего колена. А если уж приходится работать бок о бок с чужаком, то желательно, чтобы он заявился к вам не прямиком из тюрьмы. — Лицо Агоштона дернулось, но председатель, успокаивая его, махнул рукой: — Погодите, я не собираюсь вас обижать…
— Дядя Деметер, — несмело вмешалась Жофия, — об этом не обязательно знать другим.
— Конечно, это тоже выход из положения, Жофика. Но я-то ведь знаю. И если он устроит тут какую-нибудь заваруху, то спрос будет с меня: с какой стати навязал нам этого…
— Товарищ председатель… — принялся клятвенно заверять мужчина. — Да я сроду больше… никакой заварухи… ни за что на свете…
Ввалился Дяпаи в очередном клетчатом пиджаке. Глаза в красных прожилках, лицо багровое и одутловатое от ночных возлияний. Поздоровавшись за руку с председателем, он удивленно уставился на вдову, скинувшую свой траур, и незнакомого интересного мужчину.
Деметер Реже прикрыл своей огромной пятерней рекомендательное письмо.
— Ты мне все уши прожужжал, будто тебе грузчиков не хватает. Даю тебе работника, вот…
Агоштон встал, вежливо поклонился:
— Агоштон Чер.
Дяпаи переводил недоумевающий взгляд с мужчины на Жофию и обратно. Соображал он с перепоя туго, но когда до него дошло, что эти двое находятся тут не случайно, лиловые прожилки на скулах проступили еще ярче, а взгляд потемнел.
— Когда выйдете на работу? — резко спросил он.
После неторопливой, по-домашнему спокойной речи председателя этот резкий тон полоснул, как удар бича.
Агоштон инстинктивно втянул голову в плечи:
— Со следующей недели.
— Мы начинаем с шести утра, — прохрипел Дяпаи и, клокоча от ярости, выскочил вон. Даже председатель недоумевающе уставился ему вслед.
Должно быть, желая сгладить грубость бригадира, председатель протянул Агоштону руку и вернул ему рекомендательное письмо.
— Ну что ж, молодой человек… научитесь сами уважать себя, тогда и другие вас уважать станут… А формальности уладьте в бухгалтерии.
Агоштон уехал взять расчет с прежней работы и сняться с квартиры. Жофия понимала, что надо как-то объяснить родным, но у нее не хватало духу отправиться к свекрови. Она радовалась двум дням отсрочки, поскольку на субботу-воскресенье в помощи свекрови не было нужды и та оставляла Жофию в покое. Но в понедельник, возвратясь с работы, она застала свекровь в мрачном настроении. Детишки играли в песке, а старуха, сидя подле них, чинила спортивный костюм.
— Целую руки, мама, — поздоровалась Жофия с наигранной легкостью. — Как себя чувствуете?
Свекровь, облаченная в черное платье, пожала плечами. Лично она носит траур и снимать его не собирается.
— Идет тебе эта голубая кофточка, — язвительно заметила она. — Давно ты ее справила?
— Жара в теплицах сорок градусов, мама, — попыталась было оправдаться Жофия. — В черном платье свариться можно.
— Не от черного платья тебя в жар бросает… — проворчала Буркалиха.
Сознание собственной вины придало Жофии дерзости.
— Может, вы что прослышали обо мне, мама? Тогда так прямо и скажите!
Буркалиха опустила на колени рукоделие.
— Якобы ты спуталась с каким-то чужим мужиком!
— А если и спуталась? — спросила Жофия.
Буркалиха сочла за благо не принимать ее слова всерьез.
— И то верно, возвести напраслину на одинокую женщину — дело нехитрое… Стоит с вечера кому в доме припоздниться, или ночью с пьяных глаз кто стукнет у калитки, а народ уж и рад стараться наплести бог весть чего, уж я-то знаю… А ты, дочка, не давай пищи злым языкам. К чему до срока траур снимать?
— Но это правда, мама, — сказала Жофия, зная, что сейчас на нее рухнут небеса.
Буркалиха застыла.
— Правда?
— Правда.
— Уж не тот ли это мужчина, что в четверг вечером тебя дожидался?
— Он самый. А что, разве он вам не по нраву пришелся? Вы ведь тоже с ним разговаривали.
— Разговаривать-то разговаривала, но не знала, что у вас до этого дело дошло… Никак ты и на работу его устроила?
— И на работу устроила.
Буркалиха вскочила на ноги; красный спортивный костюм, ножницы, нитки, вырезанная заплатка — все попадало у нее с колен.
— Как ты можешь? Ведь еще и году не прошло! Что люди скажут?
— Мама! — усмирила ее Жофия. — Я своему мужу смерти не желала. Уж вам-то хорошо известно, что я чуть не помешалась с горя. Но если так случилось, то не оставаться же мне на всю жизнь одной. Этого мне не вынести, да и люди не вправе от меня этого требовать. Я молодая и не хочу погребать себя заживо. Я жить хочу, и на любовь я имею право!
— Гуляй, коли приспичило, но не на глазах у всего села! — грубо оборвала ее Буркалиха. — Не боишься брать грех на душу, так путайся с кем угодно, лишь бы никто не знал! Избавь нас от этакого позора! Что люди скажут: моя невестка — распоследняя шлюха?
— При чем тут позор, мама? — улыбнулась Жофия. — Я не собираюсь делать из этого тайну. Я люблю этого человека, и мы будем жить вместе.
— Вместе?.. Где же это?
— Здесь, — Жофия развела руками.
— Здесь?! — захлебнулась гневом старуха. — Да здесь ничего твоего нет! Здесь все принадлежит моему сыну! А что не его трудами нажито, то всем селом в дом принесено! Решила на все готовенькое чужог