— И вы молчали.
— Тогда война была. Война ожесточает людей. И женщин тоже.
— Неужто?..
— Ты не знаешь, что такое война, дочка. И не доведись тебе узнать никогда.
— А потом?..
— Через две недели пришли ко мне два полевых жандарма. Требовали, чтобы я выдала мужа, сказала, где он скрывается. Это для вас же лучше, если сами выдадите, говорят, ведь если мы найдем, тут же его пристрелим. Дезертиров велено стрелять на месте… Джузепп стоял за спиной у жандармов и смотрел на меня. И я сказала, что даже не видела мужа, он домой не приходил… Потом кончилась война, и пленные вернулись на родину. Джузепп тоже.
— А вы, мама… и дальше… с ним?
— Я не смела противиться ему. Но больше уж ничего к нему не чувствовала… только ужас. Он насмехался надо мной. И рассказывал, скольким людям на фронте головы прострелил. Скольким животы вспорол.
Аннуш содрогнулась: неужто и такое бывает? И попробовала представить, как Фабиан вспарывает кому-то живот. Или кто-то Фабиану… Нет, нет!
— Я никогда не спрашивала у итальянца, что он сделал… что сделал с моим мужем. Но чувствовала: рано или поздно это откроется. Я не знала покоя ни днем, ни ночью и все время боялась. Когда все открылось… мне стало даже легче.
— И рассказали суду?..
— Рассказала. Но мне не поверили. Конечно, проще всего свалить на того, кого нет. Ну, так ищите его. Написали в Италию, а оттуда через несколько месяцев получили ответ: человека под таким именем не найдено. Меня осудили. Я терпеливо сносила кару. Я виновата в том, что изменила мужу и что стала заодно с убийцей. А другой вины на мне нету… Ты веришь мне?
Аннуш страдальчески вздохнула:
— Верю, мама.
Из груди старухи вырвался вздох. И какой-то странный звук. Всхлип, тут же подавленный. Голос ее зазвучал теперь тише, покойнее. Голос, оставшийся молодым:
— Сколько я вспоминала тебя! Считала годы. Вот ей шесть лет. Теперь семь. Господи, да ей же идти к первому причастию. Вот ей десять лет. Теперь… пятнадцать лет. Наверное, парни на вечеринках приглашают ее танцевать…
— Танцевать! — простонала дочь.
— И тогда сказали, что если я и впредь буду так же примерно вести себя, то через десять лет меня выпустят… Господи, эти десять лет! До тех пор я ни на что не надеялась, и это было даже хорошо. Я была в оцепенении, как мертвая. И вдруг во мне ожило все, что я оставила на воле, и все, что ждет меня там. Колодец. Нет двух колодцев с одинаковой водой. И я чувствовала на губах вкус воды из нашего колодца. Груша, которую молния пометила с одного бока. Солнце, когда оно утром вдруг вылезет из-за холма. Кружечка в горошек, из которой ты так любила пить молоко… И все это мое! Иногда думалось, что я не выдержу… И страх: вдруг тебя и на свете уж нету. Вдруг наш дом сгорел и пепелище перепахали. Колодец обрушился. Порог зарос травой… И так целых десять лет! Это и было наказание!
Аннуш слушала мать и чувствовала, как душу и тело ее сковывает бессилие.
А старуха неумолимо продолжала:
— Но длиннее десяти лет был путь от белого креста досюда…
— Хватит! — вскрикнула дочь и в безысходной муке впилась зубами в кулак.
Настала тишина. Мертвая тишина наполнила комнату, как заброшенный погост.
Прошло много времени. Аннуш осторожно пошевелилась.
— Мама, — окликнула она шепотом, — вы спите?
Ответа не было. Аннуш неслышно сбросила с себя перину, на цыпочках ощупью прокралась к двери и беззвучно выскользнула из комнаты.
Старуха смотрела ей вслед.
— Фабиан, — прошептала женщина. — Тебе надо уйти.
— Аннуш? — послышался заспанный голос.
— Да, это я. Проснись. Ты должен уйти.
— Уже пора? — бодро откликнулся мужчина. — Пойдем сажать картошку?
— Нет, проснись же! Ты должен уйти!
— Куда? — после долгой паузы беспомощно спросил мужчина.
Голос Аннуш дрогнул:
— Надо уйти. — И она повторила тверже: — Совсем уйти отсюда.
— Но… почему?
— Не спрашивай ни о чем.
— Ты больше не любишь меня?
— О господи!
После долгого молчания мужчина покорно сказал:
— Ни на минуту не поверил я, что это случилось на самом деле. Я знал, что все это мне приснилось. Просто уснул в поле, и мне приснилось, что кто-то любит меня.
— Тебе не приснилось, Фабиан. Я люблю тебя.
— И все-таки я должен уйти?
— Да.
— Когда?
— Сейчас.
Была ночь.
— Скажи хоть почему.
— Потому что сейчас я еще в силах сама тебя прогнать. Но позже — позже ты бросил бы меня, а мне этого не перенести.
— С какой стати мне бросать тебя? — растерянно спросил мужчина.
— Ты не знаешь меня, Фабиан, — тяжко вздохнув, проговорила женщина.
— Знаю. И детей твоих знаю и люблю их.
Она не отвечала.
— Ладно, Аннуш, — покорно сказал мужчина. — Не плачь… Утром я уйду…
— Ах ты… гостинец с ярмарки…
Она проснулась в хлеву. Светало. Едва только она отодвинулась от мужчины, Фабиан испуганно вскочил и с искаженным лицом ухватился за нее, как утопающий. Она отстранила его и бросилась в дом.
Постель, на которой лежала мать, была пуста. Не видно было ни платья ее, ни палки, ни узелка. Аннуш искала ее повсюду — в доме, в саду, во дворе. Наконец она выбежала на улицу.
Тетушка Роза с охапкой крапивы под мышкой шла откуда-то с поля.
— Тетушка Роза… вы не видали?..
— Что, Аннуш? — остановилась соседка.
— Не видали старушку, седую совсем?..
— Ту, что вчера распевала с ребятами? Как же, видала, у белого креста. Она уходила из деревни. И еще тихо так напевала про какую-то птичку… А зачем она тебе понадобилась? Или украла чего?
Перевод Т. Воронкиной.
Минное поле
Поразительно необычное уголовное дело слушалось в N-ском комитатском суде в ноябре 1959 года: крестьянка покушалась на убийство. Она ударила топором по шее спящего сына и тут же, придя в ужас от содеянного, чистым полотенцем перевязала рану и бросилась в ближайшее отделение милиции. Дежурный по телефону вызвал «скорую помощь», пострадавшего моментально доставили в больницу, и жизнь его удалось спасти. Крестьянку арестовали.
На судебное разбирательство явилась вся деревня, вернее — весь сельскохозяйственный кооператив. Одни только свидетели заполнили четыре ряда широких скамей, и, в сущности, за исключением дежурного милиционера и врача, все были свидетелями защиты.
На скамье подсудимых между двумя охранниками сидела покушавшаяся на убийство женщина, одетая в черное, сидела очень прямо, словно и в эту минуту она держала на голове корзину с едой, предназначенной для работающих в поле. Подсудимой было пятьдесят лет; из-под черного платка, низко надвинутого на лоб, виднелись только суровые, устремленные в одну точку глаза, узкие губы и маленький строгий подбородок. Лицо поражало какой-то противоестественной жестокостью. И в то же время в ней чувствовались внутренняя собранность, достоинство, честность — женщина, немало изведавшая и умудренная жизнью, как бы представляющая эпоху матриархата. Странно было видеть ее в окружении бездушных ружей охранников.
В середине первого ряда, то есть почти за спиной у матери, сидел ее сын: молодой человек двадцати шести лет, с тонкими, мягкими чертами лица. На нем — темно-серый воскресный костюм новомодного покроя: брюки дудочкой, просторный пиджак с покатыми плечами, застегнутый на одну пуговицу. Лишь руки, костистые и натруженные, выдают, что парень привык к крестьянской работе. Время от времени он украдкой и как бы случайно подносит кулак к глазам и трет их: парню стыдно, но глаза его через секунду снова наполняются слезами, как водосборный бассейн.
Поговаривали, что назначенный ранее комитатский прокурор не справился с делом и пришлось обращаться за помощью в Будапешт. Во всяком случае, молодого человека в очках и с реденькой шевелюрой — теперешнего прокурора — не знал никто из односельчан. О защитнике, представительном мужчине средних лет, знали больше: он был давним покупателем обвиняемой, еще с тех времен, когда женщина с неизменной корзинкой крестьянской снеди на голове поутру пешком отправлялась в комитатский центр, чтобы «наторговать» деньжат. (Крестьянка, конечно, не деньгами торговала, а выручала небольшие суммы за свой товар, но такого рода операцию в здешних краях называют именно так. И про дом тоже не скажут, что его строят, принято говорить «они строятся».)
Защитник рассчитывал сбить срок до десяти лет.
Подсудимая вообще ни на что не рассчитывала. Ей было все равно. Она совсем не думала о том, что с ней будет после суда, но даже если бы и думала, то ей было безразлично. В душе ее все перегорело.
Парию хотелось, чтобы мать оправдали… Нет, вернее, даже не этого ему хотелось. Хотелось, чтобы ему вернули мать. Но эта женщина, которая собиралась убить его… разве она ему мать! Сыну хотелось, чтобы всей этой истории вообще не было. Но она случилась, так чего же ему теперь хотеть? И глаза его снова наполнялись слезами, как колодец водой.
Судья, лысый, степенный, и двое народных заседателей: председатель сельскохозяйственного кооператива и уполномоченная женского совета. Начинаются обычные формальности.
— Подсудимая, встаньте.
Женщина встает.
— Ваше имя?
— Жена Яноша Тёрёка, в девичестве Мария Кути.
— Возраст?
— Родилась в тысяча девятьсот девятом.
У прокурора вопрос. Судья не выказывает удивления, видимо, между ними это было оговорено заранее. Он разрешает задать вопрос:
— Вы жена Яноша Тёрёка или вдова Яноша Тёрёка?
— Жена Яноша Тёрёка, — слышится спокойный ответ.
— Следовательно, ваш муж жив?
— Жив.
— Вы живете вместе?
— Нет.
— Сколько времени вы не живете вместе?
— Пятнадцать лет.
— Почему вы не живете вместе?
— Потому что он еще не вернулся домой.
— Откуда не вернулся?
— С войны.
Голос женщины дрогнул. В зале мертвая тишина.
— Ваш супруг находится в плену?
Женщина не отвечает.