Я снимала с сынишки рубашечку, и руки мои дрожали. Если я увижу синяки, не знаю, что со мной будет. Мне не хотелось звереть… ладно, хотя бы не при детях. Но тельце ребенка было чистым, разве что ссадинки, полученные, вероятно, в игре. Насколько я могла понимать, и не то чтобы я была экспертом, это не следы побоев.
Чье-то счастье, подумала я, вот Лукеи, к примеру.
— А, барыня, я гляжу, не спишь, — протянула старуха, поймав мой взгляд. Она стояла, привалившись к дверному косяку, и наблюдала за мной равнодушно. — Молочнику бы дать три медяка. Задолжали.
— Так дай, — дернула я плечом. — Стой. Сперва согрей мне воду, принеси сюда, да не кипяток, и ткань чистую.
Лукея осклабилась. Я почувствовала неладное.
— А где взять, барыня? Вона, каша какой день и та на воде. За барина еще дохтурам должны. А воду сейчас принесу, гретая.
Она, преувеличенно громко топая, ушла, а я решила, что конюшня ей не помешает. Дрянь, нарочно будит детей. Но проснулся только старший мальчик, я улыбнулась ему, пожелала шепотом доброго утра и принялась примерять одежку на среднего.
Удивительно послушные и безропотные малыши это следствие воспитания или характера? Удобные дети… кто-то порадовался бы, но дети должны быть не удобными, а здоровыми. И если они решат, что хотят вести себя по-другому, как все нормальные дети в мире, я не буду препятствовать. Пусть спорят, учатся выражать свое мнение, свои чувства, оценивать мнения и чувства других, потому что иначе они не смогут ни жить в полную силу, ни любить.
— Мама? Это мои штанишки, — словно пробуя каждое слово и проверяя мою реакцию, вмешался старший мальчик. — Не Мишенькины.
Вот я и узнала имя одного из сыновей. Прекрасное имя.
— А ну-ка иди сюда, — позвала я с улыбкой, одной рукой придерживая Мишу, а второй пытаясь дотянуться до кроватки. Но конструкция не предусматривала, что решетчатую стенку можно опустить. — Ах… Стой, Мишенька, я сейчас, — и я подхватила старшего и перетащила его через решетку. — Ты у меня старший, ты моя опора теперь, помоги мне найти Мишенькину одежду?
Мальчик серьезно, как взрослый, кивнул и потопал к комоду. Длинная ночная рубашка волочилась по полу, и я подумала — малыши еще в коротеньких рубашках и штанишках, а в пять лет ребенок считается уже взрослым. Детство здесь не предусмотрено, но хорошо, что не крестьянская семья…
— Что молочнику-то сказать, барыня? — в дверях появилась Лукея с кувшином и полотенцем, которые я у нее тотчас отобрала и начала обтирать ребенка.
— Да что хочешь, — хмыкнула я. — И вот что. Из моей спальни выкинуть все вазочки, ширмочки, лишние стулья, а детские кроватки перенести туда и вещи тоже. И протопи там, но и проветри. Поняла?
— Как не понять, барыня, — Лукея хмыкала тоже непревзойденно. Или она в самом деле дразнила меня. — Я погляжу, ты вчерась уже протопила.
— Рот свой закрой, — отчеканила я. — Иначе отправлю на конюшню. Не твоего бабьего ума это дело.
Так и осталось загадкой, что в моих предупреждениях ее смутило, но она убралась, бормоча себе под нос: «От скажет барыня — конюшня, что я там не видела-то». Проснулась девочка, приподнялась, увидела первым делом старшего мальчика и протянула к нему через решетку кроватки ручки:
— Сереженька!
Сережа замер со своей рубашечкой в руках, посмотрел на меня, будто спрашивая разрешения, я взяла малышку, вытащила ее из кроватки, и она, растопырив ручки, кинулась к братику на шею. Тот обнял ее в ответ, и у меня сердце запрыгало от счастья и умиления как чокнутый на поминках.
К моменту, как с подносом явилась в очередной раз Лукея, дети были уже одеты, кроме младшего, и я сидела, досадуя, что молока за ночь прибавилось не то чтобы много. Малыш фыркал и тряс отощавшую грудь, я кусала губы и злилась. Идиотка, кормящей матери нужно хорошо питаться, а я даже не вспомнила про еду!
— Что по милости Всевидящей в дом ниспослано, — проворчала Лукея, расставляя на столе тарелки, и на вид это была пареная или печеная репа с медом. — Вона, Ефимкин батька прислал, а то ведь детей кормить нечем.
Она неодобрительно покачала головой, оценивая, видимо, мои усилия покормить малыша, и поставила плошечку с кашкой.
— Вот, барыня, вот куда разодела барчуков? — спросила Лукея, тыча пальцем в Сережу, который степенно помогал сесть на стульчики близнецам. — А на поклон?
— Что на поклон? — нахмурилась я.
Лукея демонстративно вздохнула, обняла поднос, я видела — ей не терпелось врезать им мне по голове, и я где-то ее понимала. Может, барыня и не рехнулась со вчерашнего вечера, но памяти лишилась как есть, и с ней непросто.
— Он отец им был, барыня! — каркнула она. — Да и люди что скажут? Как на поклоне родных нет, стало быть, не родные? В байстрюков записать барчуков хочешь?
Глава пятая
Значит, это мой муж в гробу, и у меня на этот счет никакой скорби. Возможно, без него мое положение будет лучше, чем при нем, как минимум я ни с кем не буду обсуждать никакие свои решения. Например, это.
— Нечего детям делать на похоро… на поклоне, — мотнула я головой, вовремя прикусив язык. С местной лексикой нужно быть осторожнее. — А люди пусть болтают всякое.
Я жестом потребовала подать мне тарелочку с кашкой, попробовала варево — без молока, но это и ожидаемо, раз молочнику я должна и у меня нет даже каких-то копеек, чтобы с ним расплатиться, и принялась кормить малыша с ложечки. Вот теперь я познала все тяготы материнства! Ребенок вырывался, ревел, ни в какую не хотел есть пресную кашу, и я его понимала, но поделать ничего не могла, другой еды в доме не было.
Это было пренеприятнейшее известие, но без проблем преодолеваемое посредством продажи имеющихся вещей. После поклона я займусь выяснением своего материального положения.
— Мед есть? — я перевела дыхание и утерла очередной плевок кашей с щеки. Малыш с силой выхватил у меня ложку и отшвырнул ее в сторону. — И ложку принеси. Да не эту, дура! Чистую!
Лукея скривила губы, смерила меня исподлобья тяжелым взглядом и, как специально выводя меня из себя, обтерла ложку о юбку.
— А ну дай сюда, — я протянула руку, подозревая, что вредная баба особо заморачиваться не станет и только сделает вид, что ходила на кухню, ну или специально не станет ложку менять. Ложку я так же нарочно снова бросила на пол. — Неси чистую.
— А чего меду не быть? — равнодушно пожала плечами Лукея. — Вот мед, то еда крестьянская.
— Вот ее и неси.
В дверях противная баба столкнулась с растрепанной Палашкой, и хотя уже совсем рассвело, город ожил и заголосил — и надо сказать, он был на удивление громким! — та с утра была такая же неопрятная, как и вечером.
— Барыня, там барин прибыли, — доложила Палашка и застыла. Может, барыню в истерике или не в разуме, как вчера, она видела не однажды и даже по щекам получала от нее, но перемазанная кашей хозяйка с грудничком на руках произвела на нее неизгладимое впечатление. — Ба… ба… ба?..
Я закусила губу, подвинулась на скамеечке, взяла ложку у Мишеньки, зачерпнула немного меда с его тарелочки и дала малышу — ура! Он сперва остолбенел, широко раскрыл глазки, потом вцепился в ложку и начал ее облизывать… я догадалась, что отнимать ложку будет себе дороже.
Если с утра притащился молочник требовать долг, велика вероятность, что и баре за тем же потянулись. Возможно, это первая ласточка, после похорон их будет египетская тьма, и я, конечно, обговорю с ними условия… Сукин сын у Веры был муж, долги все-таки есть.
— Что за барин?
— Брат барина покойного, — пролепетала наконец справившаяся с собой Палашка. — Ой, барыня, матушка, обмыться бы вам…
— Пусть ждет.
С выходом в свет я не торопилась, хотя Палашка металась, словно я ее пришпорила. Меня эта суета раздражала, я рявкнула на нее пару раз, но особого эффекта не возымело, она как носилась туда-сюда, так и продолжила. Я же закончила кормить малыша, вытащила из ящика игрушки, немного позанималась с детьми, хотя, признаться, я не заметила, чтобы детей заинтересовали потрепанная лошадь-качалка и грубые деревянные куклы, изображавшие непонятно кого. Палашка, пробегая мимо с грязной посудой, поставила перед Лизонькой маленькую фарфоровую чашку, и я коршуном налетела и отобрала чашку. Малышка надула губки, глазки налились слезами, но она не заплакала, лишь проводила чашку мученическим взглядом.
— Ой, барыня, то все что осталось, прочие побила она, — отмахнулась Палашка, и я закрутила головой в поисках нормальных игрушек. А ничего нет.
— Нет, солнышко, это опасная игрушка, — сказала я Лизе и пересадила малыша — я так и не знала его имя! — на другую руку. Оставался самый нижний ящик комода, и с ребенком на руках я умудрилась присесть и не потерять равновесие. Я угадала, в ящике действительно были игрушки, да какие! — Вот, смотри! — и я, усиленно засовывая в себя ругательства, потому что было мне крайне неудобно, принялась вытаскивать из ящика роскошную куклу в деревянной коробке. Потом я смекнула: — Сережа, достань-ка куклу сестре! А вот тут еще солдатики!
Ну, солдатики — не то, во что я бы дала играть детям, но на безрыбье…
— Ай, барыня! Да гляди, гляди, чего барчонок тащит! — завопила Лукея, за каким-то чертом опять поднявшаяся в детскую. — То ж самим амператором, храни Всевидящая, подарено! А положьте, барин, взад!
Вот теперь Лиза, напуганная старухой, заревела, и я, не без труда поднявшись, выхватила у Лукеи коробку и сунула сыну.
— Отдай Лизе, Сереженька, и сам можешь поиграть, — проговорила я, снова стараясь, чтобы никакие лишние слова в моей речи не проскользнули. — Я приеду, и мы посмотрим, с чем еще можете играть, хорошо? Лизонька, милая, не плачь, смотри, какая кукла красивая! Давайте она будет принцессой? Вот, конь уже есть, а вот и охрана, куда поедет наша принцесса?
— Замуж! — восторженно крикнула Лиза, хватая куклу и младшего брата за руку. — А Гришенька жених! А Миша доктор!
М-да. Дети у меня развиты не по годам, и не сказала бы, что я восторге от ключевой идеи их игр. Но Лукея уже нахохлилась, я сообразила, что она пришла капать мне на мозги по поводу визита брата усопшего и какого-то там поклона. Я не ошиблась.