А в передней еще светлее, чем во дворе. Там бронзовые паникадила и серебряные стенные нанданы, в них горят сотни свечей белейшего воска.
Следуем чередой комнат, одна пышнее другой – тою же дорогой приводят ко мне иноземных послов, и ради их изумления здесь собраны многие чудеса и великолепия.
Впереди – я повелел – бегут расторопные слуги, распахивая поставцы и шкафы, откидывая крышки рундуков и коробьев. Там блестят предивные сосуды, иные серебряны, а иные чиста золота; там переливаются хрустальные кубки и порцелановые блюды; там сверкают старинные ендовы и дары чужеземных государей.
Кошусь на Иринушку – ослеплена ли сими сокровищами? Вижу: разинула ротик, глаза – будто блюдцы. То-то!
– А вот часы немецкой работы, с перечасьем, – показываю. – Двенадцать златых апостолов, по одному на каждый час. Скоро, когда сия стрела коснется вот этой цифири, раздастся звонкий звон, и Святой Петр – вон он, с рыбацкой сетью, подымет десницу.
Идем дальше.
– А се опахало для жаркого дня. – Кручу ручку в стене, и над креслом плавно машут пышные черные перья. – Ты сядь, сядь. Обдувает? То перья птицы Африканский Струс.
– Ух ты! Я птиц люблю. – Дева подставляет лицо дуновению, и я радуюсь: ей нравится, нравится!
Умиляюсь:
– Божьих птах любишь? И я, и я! Пойдем, я тебе своих канареек покажу. Ох, сладко поют!
Тащу Ирину вперед, да спохватываюсь: ночью канарейки петь не станут, они спят.
– Нет! Я тебе покажу чудо еще того удивительней. Шемаханский владыка прислал райскую птицу из Индийской земли.
Поворачиваю в книгохранительницу.
Моя суженая ахает. Она никогда не видала такого множества книг – водит пальцем по златоузорным корешкам. Я же приближаюсь к прикрытой платком клетке, в которой сидит папагал, наперсник моих одиноких ночных чтений.
Сдергиваю легкую ткань.
– Это и есть райская птица? – разочарованно спрашивает Ирина. – Бела. И венчик бел. А в книгах пишут, в раю птицы многоцветны.
Улыбаюсь.
– В раю птицы глаголют человечьими голосами. И эта тоже.
Моя лада не верит, смеется. Думает, я шучу.
Беру с блюда яблоко, показываю папагалу.
– Тебе целиком или порезать?
Провожу ногтем по серебряным прутьям, и птица исправно кричит:
– Ррезать кусками! Ррезать кусками!
Ирина всплескивает руками, пятится. До чего ж она мила, когда не злобится, а изумляется! Сердце мое сжимается от нежности.
Кричать папагала выучил шутник Малюта – вот для какой надобности.
Бывает, приведут ко мне какого-нибудь провинника, и я ему будто бы в задумчивости говорю: «Не знаю, как с тобой, лиходеем, и поступить. Есть у меня вещая птица. Спрошу ее». И обращаюсь к папагалу: что-де мне с имяреком делать, помиловать иль покарать? А тот на всякий вопрос кричит: «Резать кусками!». Иные с перепугу в обморок падают, а один старик, боярин Плещеев, до смерти сомлел. То-то потеха!
– Скажи, райская птица, как мне быть с царем кривоумным? – спрашивает Ирина.
Попугай отвечает:
– Резать кусками! Резать кусками!
И она смеется. Ах и смех у нее! Отрада для слуха! А как посветлел, пояснел ее лик – очам загляденье! И я знаю, чувствую душой, что буду любить ниспосланную мне супругу, как никогда никого не любил. Больше, чем Анастасию, да пребудет она с ангелами!
– Гойда, гойда! – верещит попугай. Когда смеются, он всегда так. Больше ничего, дурак, не умеет, только «резать кусками» и «гойда».
– Пойдем, царскую опочивальню тебе покажу. Там свершается великое таинство: помазанник Господень творит со своею царицей августейшее потомство на благо всей русской земли. Погоди. Я первый войду.
Спальня у меня вот какая: посреди, конечно, ложе меж столбцов, а две стены по бокам укрываются занавесями. Восточная стена – богоугодная, вся от пола до потолка в образах святых заступников. Западная же – бесовская, там висят соблазные фряжские картины с нагими девками, кои предаются плотскому греху. Когда я, бывало, возлежал с венчанной женой, западную стену завешивал, а восточную открывал. Однако с тех пор как вдовею, иконы укрыты. Баб и девок ко мне водят редко и не для продолжения царского рода.
Ныне же я срамную стену закрываю, растворяю священную.
– Пожалуй-ста, – приглашаю матерь грядущих детей моих. – Вот она, кузница, где Бог выкует для Руси нового государя.
– Так уж и Бог, – усмехается она. И, мельком покрестившись на образа, идет к завешенной стене. – А тут у тебя что?
Берется за край плащаницы, раздвигает. Я не препятствую. Мне жарко. Жарко смотреть на деву, что стоит меж иных дев, голых и бесстыжих.
– Как живые! – говорит она, нисколько не смущенная. – А мясисты-то! Ой, у мужика ноги козлиные!
– С царем на лебяжьей перине любиться – это тебе не с мужиком в шалаше. Сейчас спознаешь, – шепчу я ей сзади в ухо, обнимаю упругие плечи, сжимаю ладонями небольшие крепкие перси. – Любушка моя, Каиница моя печатная…
Давно уже не испытывал я такой плотской охоты, даже дышать трудно.
Вдруг дышать становится вовсе невозможно. Острый локоть бьет меня под ложечку, и я перегибаюсь от боли – не менее ужасной, чем давеча, когда колено чувствительно уязвило мне чресла.
– Ишь, руки распустил! Поха́бень старый!
Меня, ослепшего, тащат за ворот, швыряют на постель. Я в обмирании, ловлю воздух ртом, а сказать ничего не могу.
Рвет с меня кушак. Зачем?
Выворачивает руки. Пробую оттолкнуть – но она сильная, много сильней меня.
Прикручивает запястье к столбцу. За ним и второе – рушником.
Усаживается на меня сверху, спиной. Привязывает и ноги.
Я уже могу дышать, но не сопротивляюсь. Как это, оказывается, сладко, когда не повелеваешь, а подчиняешься – кому-то сильному, уверенному.
– Делай… Делай со мной что пожелаешь! – бормочу я. – Твоя правда! Негоже нам без венчания беса тешить! Станешь царицею – тогда! …Постой, не слезай с меня! Посиди еще!
Но она уже соскочила на пол, глядит сверху вниз, сердито.
А я лежу перед нею беспомощный, растянутый буквой «херъ», словно святой Андрей на кресте.
Шепчу:
– Все мне рабы, а я буду рабом тебе. Кто бы тебя ни послал… Хочешь – на цепи меня води, как собаку. Хочешь – веревки из меня вей. Хочешь – плетью стегай.
Иринушка смотрит уже без гнева, а будто в сомнении, не зная, что со мною делать. Лоб наморщен, посредине розовеет единящий нас знак.
– Не прикоснусь к тебе больше до венчания, Христом-Богом клянусь! Будешь править вместе со мною – если не всей страной, то сим благословенным Островом! Утром, как рассветет, покажу его тебе: храмы, палаты, сокровища! А желаешь – сама всё обойди, без меня. Как должно хозяйке. Ты будешь у меня жить вольно, не как прежние царицы. Ты ведь мне не только жена, но и сестра! Я – Каин, ты – Каиница, не меньшая меня грешница! Дам тебе свою царскую тамгу – перед нею все люди склонятся, все двери распахнутся, все запоры откроются…
Я не знал, слушает она меня или нет, но здесь в ее лице что-то меняется.
– Какая такая тамга?
– А вон, на малом столе, в ларце.
Тамга – златая пластиница с двуглавым орлом. У кого она в руках – тот изъявляет царскую волю, и никто перечить не смей. Раньше, бывало, я давал тамгу Алексею Басманову, когда он от меня езживал в Москву к боярской Думе. Ныне, редко, вручаю Лукьянычу, если отправляю его к войску или куда-нибудь с карами.
Иринушка берет, рассматривает.
– Покажешь эту дощечку, и все слушаются?
– Все, душа моя! Иначе – лютая казнь. Бери тамгу, будь в Слободе госпожою. Хочешь – иди в мою сокровищницу. Покажи страже тамгу – впустят. Там ожерелья дивные, саженья драгоценные, алмазные перстни. Открой любой сундук, возьми что захочешь!
Наклоняется надо мной. О, сколь прекрасны строгие ее черты!
– Открой уста.
– Поцелуй меня! Царица моя! – умоляю я, повинуясь.
Что это?!
Она сдергивает у меня с головы тафью, комкает, запихивает в рот. Еще и платком поверх привязывает.
Не понимаю. Мычу.
Ирина, подбоченясь, глядит на меня.
– На что ты мне нужен, урод припадочный, жить с тобой, детей тебе рожать? Кого полюблю, тому и рожу. Сыщу себе здорового, ясного, веселого.
Помахивая сверкающей тамгой, идет к двери. У порога оборачивается.
– За дощечку волшебную спасибо. Я с ней за ворота выйду. Мне бы до леса добраться, а там меня не сыщут. Русь большая, лесов много… Лежи, царь. На картинки свои смотри. Скажу охранникам, что ты не велел заходить, а кто ослушается – на кол.
И вышла. И нет никого.
А может, никого и не было. Может, все оно мне примерещилось – прелестное от Диавола видение.
Лежу я в своей хладной опочивальне, на сиротском ложе. То ли сплю, то ли бодрствую. Не могу пошевелиться, не могу молвить слово.
Один аз, бессильный и безгласный перед Господом, Который рек слугам Своим: «Связаше ему руце и нозе, возьмите его и вверзите во тьму кромешную». И вот я ввергнут во тьму кромешную, и бессилен перед судьбой, а все надежды на отраду и любовь – не более чем сатанинская прелесть. Нету мне, Каину, ни утешения, ни пристанища. И поделом мне.
Аминь.