Солнечные лучи пробивались сквозь полуоткрытые ставни, золотистыми полосами ложась на вытертый ковёр у кровати. Одеяло, грубое из овечьей шерсти, сползло на пол, свернувшись в нелепый комок. Все было как обычно, так, как я привыкла. И это удивляло.
– И кто ж меня вчера вылечил? Лекарь, что ли? А чем?
Мироздание молчало. За окном щебетали воробьи, где-то вдалеке скрипела телега, но ответа не было. И все, что мне оставалось, – это дернуть за шнур колокольчика, вызвать служанку и попробовать узнать у нее, что же произошло вчера, после моего возвращения с рынка. Может, они влили в меня какого-то зелья? Или… или случилось что-то, о чем я даже не догадываюсь?
На дубовой тумбочке рядом с кроватью стоял глиняный кувшин с тёмным отваром – его шероховатая поверхность была ещё влажной от конденсата, словно его недавно наполнили. Горьковатый запах полыни смешивался с тонким ароматом лаванды, рассыпанной в углах комнаты для отпугивания моли. Рядом валялась смятая льняная салфетка с бурыми пятнами, её края были неровно оборваны – будто кто-то торопился. Я поднесла её к носу – пахло мёдом и железом, как после контакта с кровью, но, проведя рукой по рукам и лицу, я не обнаружила ни единой царапины.
Дверь приоткрылась с тихим скрипом, и в комнату вошла Лина, невысокая полная служанка с густыми рыжими кудрями, которые, несмотря на все усилия, постоянно выбивались из-под белого накрахмаленного чепца. В руках она несла поднос с дымящейся чашкой чая – тёмно-янтарного, с плавающими на поверхности лепестками ромашки – и несколькими ломтиками ржаного хлеба, посыпанного тмином. Её фартук был испачкан зелёными разводами – похоже, травяной мазью, которая пахла мятой и чем-то горьковатым.
– Доброе утро, ваше сиятельство, – произнесла она, ставя поднос на стол так, чтобы не задеть кувшин с отваром. – Лекарь велел передать: пить отвар три раза в день. – Она кивнула на кувшин, затем достала из кармана крошечный пузырёк с мутной жидкостью, напоминавшей болотную воду. – И это… для силы.
Пузырёк был холодным, будто только что из погреба, и от него веяло сыростью. Этикетка стёрлась до неразборчивых пятен, лишь кое-где угадывались отдельные буквы. Я поставила его рядом с кувшином, и дерево тумбочки под ним сразу покрылось мелкими каплями влаги.
– Ваши родители беспокоились о вашем здоровье, велели сообщить, как только вы придёте в себя, – продолжила Лина, расставляя чай и хлеб на тумбочке так, чтобы всё было под рукой. – Матушка ваша даже сама приходила ночью проверить, как вы спите.
– Спасибо, Лина, – сказала я, глядя, как солнечный луч играет в её рыжих волосах, делая их похожими на медь. – Иди, готовь мне ванну.
Она поклонилась, слегка шаркнув башмаками по половицам, и вышла, оставив дверь приоткрытой – ровно настолько, чтобы можно было услышать, если я позову.
Я подошла к окну, распахнула ставни. Створки слегка затрещали – краска на них давно облупилась. Ветер принёс запах свежескошенной травы с лужаек перед замком и дальнего дыма – должно быть, где-то за городом жгли прошлогоднюю листву. Где-то внизу перекликались садовники, а с кухни доносился звон посуды.
Что ж, сейчас выпью чай, пожую хлеб – он наверняка ещё тёплый, только из печи – и пойду мыться. Потом – переодевание. И завтрак. С родителями, да.
Лина приготовила ванну с аромамаслами – вода искрилась в утреннем свете, наполняя воздух сладковатыми ароматами. Я погрузилась по шею, чувствуя, как горячее тепло растворяет остатки напряжения, а пар оседает мельчайшими каплями на ресницах. Волосы, распущенные по спине, плавали на поверхности, как водоросли, то скручиваясь в темные кольца, то распрямляясь в длинные пряди. На небольшой полке у стены ровными рядами стояли глиняные баночки с солями – розовые кристаллы с лепестками роз, зелёные – с мятой, голубоватые – с чем-то морским. Я взяла щепотку розовой соли и растерла между пальцами – в воздухе закружились крошечные лепестки.
Отлежавшись в горячей воде до тех пор, пока пальцы не сморщились, как у прачки, я, наконец, выбралась из ванны. Капли воды стекали по коже, оставляя на кафельном полу мокрые следы. Вытеревшись банным полотенцем, я отправилась в спальню и там переоделась в домашнее платье – не особо нарядное, темно-серое, с синими вставками на рукавах и коричневыми завитками на манжетах. Ткань была мягкой от многочисленных стирок, но приятно холодила кожу. Лина поработала над моей внешностью. Я взглянула в овальное зеркало в резной раме: волосы, высушенные полотенцем, аккуратно уложены в простую прическу, а лицо светится свежестью, будто и не было вчерашнего изнеможения. С чувством удовлетворения я направилась из спальни в коридор, где из щелей между досками сквозило утренним холодком.
По широкой дубовой лестнице, ступени которой слегка поскрипывали под ногами, я спустилась вниз. В обеденном зале пахло жареным беконом и свежим хлебом – этот аромат пробивался даже сквозь тяжелые портьеры. На длинном столе, покрытом белой скатертью с вышитыми колосьями по краям, стояли фарфоровые тарелки с дымящейся овсянкой, медный кувшин с молоком (на его боку виднелась вмятина от старой служанки, которая когда-то уронила его) и блюдо винограда, слегка помятого, с фиолетовыми разводами на белой фаянсовой поверхности.
Родители сидели напротив друг друга: матушка в чёрном платье с жемчужным воротником, её бледные пальцы нервно барабанили по краю тарелки, оставляя на скатерти едва заметные отпечатки от колец. Батюшка, в потёртом камзоле с выцветшими локтями, уставился в окно, где за стеклом воробьи дрались за корку, их тени мелькали на столе. Между ними висела тяжелая тишина, прерываемая лишь позвякиванием ложек о фарфор.
– Доброе утро, матушка, батюшка, – улыбнулась я, усаживаясь во главе стола на своё привычное место, где дубовое кресло было чуть темнее остальных от многолетнего использования. Улыбка получалась излишне искусственной, уголки губ дрожали от напряжения. – Рада вас видеть в добром здравии.
– Да мы-то здоровы, – негодующе фыркнула матушка, поправляя жемчужное ожерелье на воротнике. Зерна жемчуга стукнулись друг о друга с сухим звуком. – А вот ты… Кто тебя надоумил по рынку ходить? Этим должен управляющий заниматься. На крайний случай – экономка. Ты, аристократка, вдова герцога, куда отправилась?
Я покаянно вздохнула, машинально проводя пальцем по краю тарелки, где овсянка уже покрывалась тонкой плёнкой. В душе понимала, что это правда. Мне и в самом деле не следовало так натруждаться. Но хотелось! Очень хотелось вырваться из четырёх стен замка, вдохнуть полной грудью воздух, пахнущий жареными каштанами и свежеструганным деревом, почувствовать себя живой среди шумной толпы на рынке – среди ярких цветов тканей и терпких ароматов свежих продуктов. И теперь, за завтраком в давно изученном обеденном зале, где каждый трещинка на потолке была мне знакома, мысли о вчерашнем рынке, о смехе торговца-горшечника, о тепле солнца на булыжниках площади, согревали изнутри.
Батюшка в отповедь супруги не вмешивался, сосредоточенно размешивая ложкой мёд в молоке. Кружащиеся золотистые нити тянулись за серебряной ложкой, образуя замысловатые узоры. И мне пришлось с показной покорностью выслушать всё, что матушка думала о моей вчерашней вылазке в город. Причём выслушать в подробностях, послушно кивая в нужных местах, пока мои пальцы разминали крошку хлеба в мелкие шарики. Как только параллельно матушка умудрялась есть? Загадка прямо. Вот же умелица на все руки – и отчитывать, и наслаждаться виноградом, аккуратно снимая кожицу с каждой ягоды.
После завтрака она взяла меня в оборот. Её рука с цепкой хваткой легла на моё запястье, и мы вдвоём отправились в гостиную – пить чай. Ну и сплетничать, куда ж без этого. Думаю, батюшка вздохнул с облегчением, проводив нас взглядом.
Глава 14
Время до званого ужина у герцогини Жатарской пролетело стремительно, словно осенние листья, подхваченные порывистым ветром. Я занималась хозяйством с методичной точностью – пересчитывала полотняные мешки с мукой в кладовых, где пахло сушёными травами и старой древесиной, проверяла, чтобы служанки не ленились выбивать ковры во внутреннем дворе. Каждое утро начиналось с обсуждения дел с экономкой, чей пояс вечно гремел металлическими ключами от всех замков в поместье.
С управляющим мы обсуждали посевные планы в гостиной. Он чертил планы прямо на полу обожжённой палкой, оставляя на дубовых досках чёрные штрихи: "Тут рожь, тут ячмень, а у оврага пусть гречиха растёт – земля там кислая, ей по нраву". Я кивала, следя, как угольные линии складываются в знакомый узор наших полей.
В городе я больше не появлялась – той единственной прогулки по неровной мостовой мне хватило, чтобы понять: моё место здесь, среди привычных стен, где ковровые дорожки мягко глушат шаги. Лишь изредка я позволяла себе выйти в сад, где гравийные дорожки хоть и кололись сквозь тонкую подошву туфель, но хотя бы не оставляли синяков на ступнях.
Матушка, словно сокол, выслеживающий добычу, постоянно норовила утащить меня в голубую гостиную. Там, среди выцветших гобеленов, мы пили чай из тонкого фарфора с позолотой, уже потёртой на краях. Её разговоры кружились вокруг одних и тех же тем: "Видела новую шляпку леди Браунтан? Совсем безвкусица!", "А герцог Лермонтский, слышала, опять в долгах?", "Эта кузина Альмира… ну как можно было опозорить род, выйдя за стеклодува?". Я отмалчивалась, разглядывая трещинку в чашке, что тянулась от ободка к ручке.
Батюшка же вел себя как обычно: ел, спал, смотрел в окно с задумчивым выражением лица. Иногда мне казалось, что он погружен в свои мысли о чем-то далеком и недоступном, а иногда – что ему просто неинтересно происходящее вокруг. Даже редкие гости, обычно так любившие наведываться в наш замок, теперь обходили его стороной, словно чувствуя тяжёлую атмосферу, витавшую в наших стенах.
И когда на календаре, наконец, появился заветный день званого ужина, я готова была молиться всем известным и неизвестным богам, лишь бы это событие принесло хоть каплю перемен в нашу унылую рутину.