Выходные без Гоши – это очень плохо. Я хожу по съемной комнате, как медведь по клетке. Можно выйти на улицу, но то ж разве свобода. Только наживешь зевак, будто цыгане тебя ведут. Да не смотрит никто, не смотрит. Просто я настолько не чувствую себя собой, когда Гоши нет рядом, что мне кажется, я – это кто-то косматый и неуместный, униженный и поверженный. Как символ России, пляшущий в кабаке.
Ладно, первые выходные, – но вторые, третьи! Можно ебу даться. Мы звоним друг другу по видео и постоянно на связи, едва ли легче от этого. Когда Гоша рядом, всё в мире правильно. А когда его нет – ничего толком нет. Огрызки какие-то, шелуха. И никакой красоты в мире не остается. Серость, грязь, смерть. Всякая хуйня.
Лето мы протаскались по улицам и редким квартиркам друзей, к августу осели в моей съемной комнате. Черт знает, чего к Гоше нельзя было. Я не выспрашивала, молчит, ну и ладно.
Страшно пролить из полной чаши: это ж потом уборка, морока. Мы пили и пили из нее, а она ни на капельку, всё за малым не через край.
Я решила, что мама оставила ему в наследство какого-то очередного пьющего отчима. Приведешь тут подружку, когда чужие друзья чуть не до поножовщины отдыхают.
Во время звонков я видела, что ремонт у Гоши замшалый. Его смешные псы всё лезли в кадр. Три штуки, и им всегда что-то надо – кормить, гулять. С ночевкой Гоша оставался редко: вечно нянчил свой псиный детсад. Еще кошка была – толстая, лысая. «Но она тоже собака». И жили они все стаей, вуф-вуф.
Дело шло к четвертым выходным, и я не вынесла. «Давай я приеду, соскучилась – жуть. Ну, чего ты боишься?» Прочитано. Минут пять тишины. Сбивчивое голосовое: «Ты это, у меня вообще жена. Мы не вместе уже давно, но живем. Ну, семья такая. Помогает, когда я болею. Вроде как мама. Прости».
Не помню, чего я там понаписала в ответ. Наверное, опять прокляла, пожелала встречи с метеоритом, назвала Гошу как-то нехорошо.
Забанила. Впала в какую-то бессвязную горячку. Вынесла мозг всем подругам. Причитала. Решила, что найду себе кого-то получше, и сама в это не поверила. Почувствовала пустоту в животе, это от сердца, пустота от сердца всегда отдает в живот.
Потом прислушалась к пустоте, присмотрелась, – и нашла внутри нее теплый белый свет. Он залил всё: ноябрь, брехню, жену. Не ложь, но недоговаривание, и как и нет ее, стерто. А ведь что-то же было. Отважная моя слабоумная любовь.
Я написала спустя три дня, мы созвонились – и Гоша всё рассказал. В браке с Надеждой он десять лет, ей уже за сорок. После первой операции он лежал совсем крошкой, едва совершеннолетний, весом с двенадцатилетнего. Медсестра стала болтать с ним, такая чудесная, на первую его любовь похожа. Только старше. Поженились, уехали жить на юг, чтобы Гоше стало полегче. Несколько лет был как пасочка: любил, не изменял, носил домой зарплату. А потом суп с котом – бабы. И теперь уже ничего нет, ну, семья вроде есть, опора. Хотя он и готовит себе сам. Когда может встать с постели.
Сразу не рассказал, потому что я ему очень понравилась; испугался. Потом полюбил, меч над головой висел, совсем невозможно. Такой вот герой, ну что вот с ним делать. А медик ему и правда необходим, да просто чтобы дома был кто-то: вызвать скорую, поставить капельницу. Такие дела.
Когда мы закончили говорить о серьезном, Гоша принялся развлекать меня. Устроил разбор ящиков стола с комментариями, вроде перфоманса. Таблетки, капли в нос, какие-то леденцы – это понятно. Три складных ножика, два из них явно опасных – «Нашел, подарили». «Может, и грохнули ими кого?» «У предметов свои секреты». Вздох, улыбка горькая, облегчение. Игрушки из киндера, цветные карандаши, резиночки для волос, бальзам для губ – да сколько там лет этой девочке? Бесполезные проводки, медиаторы, струны, едва опознанная флешка, нервный взрыв хохота: «Это мне человек один дал, очень в меня влюбился, но я прям никак. Смотреть страшно!». «Может быть, вместе откроем?» «Ну не-е-ет!» Записки, визитки, блокнотики. Смазка – «Хе-хе, по твою душу». Всё ненужное валится в пакет из супермаркета, и в конце разговора Гоша торжественно демонстрирует его в камеру. «Видишь, теперь у меня порядок. Может, приедешь в субботу?»
Гошина комната пахла чистой старушкой, собаки водили вокруг хороводы, гитары застенчиво жались к стене. Мы обнимали друг друга как потерпевшие.
Чуть первый нерв спал, забрались в постель, хрустели чипсами, очень довольные. Я гладила его разноцветную голову, мальчик мурчал, кошка мурчала, кто-то из собак выразил солидарность. Я провела по Гошиной шее пальцами и заметила черноватую полосу, будто синяк. «Что это?» «Ой, не важно, не хочу даже и вспоминать». А я, по всей видимости, не выдержу этого знать, вот и не спрашиваю. Некоторые вещи в нашей любви неизменны.
Я ведь чуть не сдохла, когда услышала про жену. Три дня расставания были мучительно-вечными, черными, безысходными. Сейчас я вспоминаю о них с таким чувством, как недавний ампутант вспоминает перелом потерянной конечности в далеком детстве. Была же тогда нога? Была! Заросла, зажила как миленькая. Долго-долго еще прослужила, а потом…
В тот месяц мне снился странный сон, что я переехала жить к ним третьей. Я проснулась в слезах, увидела привычное Гошино «Доброе утро», смешной стикер с бодрой от кофе кошкой. Стало хорошо и спокойно, как под тяжестью одеяла. И я решила провести с Гошей столько времени, сколько это вообще возможно. Ну а что есть Надя, это к лучшему. Ведь лучше жить с надеждой, чем без.
Новый год
Кто бы подумать мог, что мне будет страшнее в первый Новый год вместе с Гошей, чем в первый без. Это ж надо: полюбить легочника в разгар пандемии.
– Вот слягу в красную зону и помру, – дрожал мой мальчик, и как ему не хотелось.
А я целовала в ответ – и любовь грозила убить в самом буквальном смысле. Такие у меня поцелуи были: свинцовые пули, русская рулетка, заряжай и стреляй снова и снова.
Мы как-то держались от ковида всё лето и осень, я засела дома и выходила к людям по минимуму, совестясь каждый раз, надевая маску даже в такси. И лосей косило, а тут – тростиночка. Вакцины нет как нет, что будет дальше – неизвестно. Гоша всё равно где-то шлялся, а что я ему – подхватит, пусть Бог спасает. Да хотелось же дать по шее, конечно, но любимой хотелось быть больше, чем усыновительницей. Я оставляла решение за ним.
Мы ждали вакцину, как светлого воскресения, как чуда, как на футболе ждут гола. Все вокруг нудили и пугали друг друга, а мы знали, что уколемся первыми, как только сможем. Какой-то паскудной ночью я молилась за ученых, текло море из глаз. Каждую ночь текло: вдруг ведь и правда помрет, как потом с Солнцем в небе погасшим жить. В декабре начали колоть в Москве, оставалось дождаться вакцину у нас.
Не дождались.
На солнцестояние веселый праздничный мальчик мой написал, что ему очень плохо, шпарит под сорок. Врач дошел спустя пару дней, перегруз, мест в ковидке не оказалось. Гоша писал мне раз в сутки, что он лежит и ничего не может делать. Что ему не хочется умирать.
Я всё равно поставила елку, но это я помню плохо. Записывала Гоше видео, где я нарядная и улыбаюсь, и желаю поправиться поскорее. Он отправлял в ответ привычный стикер с воздушнопоцелуйчатой летучей мышкой, но и стикер этот казался слабым и выцветшим, будто с того света привет.
Конечно, решила, что заразила я. И что всё кончено, и что если больше его не увижу, то прекращу существование одним из давно известных, как на подбор, малоприятных, способов.
Били куранты, а я выходила из-за стола, проверяла смартфон, видела тишину. Кто знает, может, прям ночью этой бессонной умер, маленький, белый, синий мой, и сердце твое больше не бьется, кукла моя человеком быть перестала. Пиши не пиши – всё без ответа. За столом тост, бутерброд, икра, огонек бело-синий, голубой, а жизни больше нет и никогда не будет, календарь вылинял цифрами, и новое будто умерло, толком и не успев родиться.
А ведь утро настало. И днем я получила сообщение: пережил, жив, да всё теперь переживет.
К третьему января Гоше стало получше. Как я смеялась и хохотала! Девятого приехала в гости, и мы разлеглись в постели. В холодильнике нашлись сыр косичкой, колбаса батоном, немного выпивки, мы лежали, и ели, и пили, не видывал мир счастливей людей, и Гошины собаки у наших ног были, анубисы большие и маленькие, брехливые. Гоша прогнал собак и аккуратно, выученным специально узлом, связал мне руки. Да не было же полнее счастья, не было.
Неделю спустя прислал фотокарточку: лохматый, смешной, линялая радуга на голове, усики над губой в растопырку, как у кота, за плечами какой-то зал. Как, что, когда? Да гуляли с Никитосом, еще седьмого. Сученыш мелкий даже не сразу соизволил со мной встретиться, как оклемался! А я и простила. Потому что куда без тебя, куда.
Имитации
Сказали б мешок риса вручную перебрать – почла бы за счастье, разве что твоя скука чадила б в процессе. Мне всё равно, что делать, лишь бы с тобой. Когда ты рядом, я готова красить траву, штукатурить небо. Звездочку запылившуюся полировать носовым платком.
Так что мне интересно сидеть рядом, когда ты играешь в приставку. Но ты ведь и не играешь, ты показываешь, как играешь. За девочку, за эльфийку с сиськами, вот меч у нее. И я немножко ревную к этому скопищу пикселей, оптически сложенных в округлости.
Даже чистая имитация выглядит плотнее, чем я, чем мы с тобой. Она – приукрашенная копия реальности, а мы – ее угасающий блик. Неуловимей несуществующего. Мы точно всё еще люди? Гордимся этим – от страха, от безысходности. Надеваем корону перед тем, как голову на плаху положить.
Эльфийка – понятно, но зачем гитаристу «Guitar Hero» дома – загадка.
– Хочешь, сыграю? Что хочешь?
И пальцами ловко по пластику грифа, тощая рыба, саламандра моя, цветной гребешок. Жалуешься потом, мордочку кривишь:
– Ну ты и выбрала… Роллинги, героинщики, мать их ети.
Дую на твои пальцы – длинные, тонкие. Джаггеру – всё хоть бы хны. Тебе же чужая эйфория всегда боком. Голову мне на колени – и смирно лежи. Так ты будешь моим, так ничего не случится.