ихи вспомнило, что вода ему не чужда. А может, просто решило, что у загнанной казалось бы лошади еще есть потенциал к искре в копытцах. В хорошей форме эта лошадь была на диво продуктивна и выдавала отменные креативы. Всё решилось до странного быстро – уже через две недели появился Тимур. Лучистая брюнетистая аватарка, тронутая азиатщиной. Неплохое портфолио. Вот и всё, что знаешь о человеке в момент, когда его приняли тебе в напарники.
На личный контакт он вышел в первое же утро; нужно было снавигировать его по исходникам, как это всегда и бывает на старте работы. Я сразу заметила, что с ним очень легко. На второй день мы уже взахлеб хохотали с полнейшей нелепицы, а вечером добавились во всех соцсетях, где только могли.
Наш удаленочный коллектив мне всегда напоминал лабиринт. Подобно Минотавру, я сижу где-то в катакомбах. Время от времени сверху открывается окошко, и появляется гигантский указательный палец с глянцевым блеском красного ногтя – боссиха предъявляет задачу и командует «Фас!». Слышишь дальние голоса, катится эхом зум-зум, но производители этого звука бестелесны. Небольшая кучка золота материализуется два раза в месяц. В целом, всё. Полное устройство лабиринта, кто и чем занят в соседней пазухе, и куда это злоебучее сооружение, черт подери, ведет, – для меня оставалось загадкой, скрывающейся во тьме. Мое дело очень простое – ме-ме-ме-макет. Как мы понимаем, образ Минотавра здесь что-то вроде спасительной грезы, мечты о могуществе. На деле, то животное, которое я отыгрывала на работе, имело голову овцы, чья баранья упертость помогала довести дело до конца, даже если меня саму от него густо и интенсивно тошнило.
От присутствия Тимура у меня появилось чувство, что этот неведомый лабиринт затопило по щиколотку водой, и эта вода – мой добрейший друг, который знает каждый вход, выход, закуток и трещину. Пока я бодалась с задачей, Тимур разбирался, а точно ли она необходима, и частенько избавлял меня от трудоемких и бестолковых безделушек. В две головы и четыре руки мы справлялись со всем легко и быстро. Но от нас всё равно требовалось быть доступными в рабочее время: промедление в ответе больше десяти минут грозило поркой. Сидя на сетевой привязи, мы с Тимуром принялись подолгу болтать друг с другом. Переписочки, мемы, громогласный хохочущий капс. Очень скоро всё это перекинулось и на вечера. Спустя три недели я могла сказать с точностью до минуты, чем Тимур занят в любой день недели, кроме выходных. В субботу и воскресенье он был со своей семьей и иногда пропадал с радаров.
К своим поющим двадцати восьми он уже сделал жене двоих, девочку и мальчика-младенчика. Дочку он отводил в детсад к 8:30, в ледяной мокрой петербургской темноте. В 9:30 мы уже начинали работать. В 17:30 я прикрывала его в последний рабочий час, потому что требовалось забрать ребенка. Мальчик-младенчик весь день буянил на голове Тимуровой жены. В ее профиле на аватарке всё еще стояла свадебная фотография; молодые, красивые – да, но будто живая роза, которую окунули в расплавленное стекло. Она никогда не публиковала свои свежие фотографии, показывая себя публике лишь в этих стеклянноглазых мечтах из прошлого. И в детях, вот фоток малышей у нее на странице была целая куча. Изредка они идиллически сидели на руках у Тимура, улыбающегося во все тридцать два.
В первых числах декабря, на выходных, во время типичной Тимуровой отключки, я поймала странное чувство. Если сконцентрироваться на воспоминании об этом, то в пищеводе возникает такой жар, будто туда воткнули раскаленную кочергу.
ДК Декабрь
Начало этого суетного месяца напоминало мне старый пустой ДК с мироточащим Ильичом в главном зале. Вроде и чудо, но из зрителей – только пыль, и будто бы оно и вовсе отсутствует, раз уж не нашлось сколько-нибудь разумного наблюдателя.
Я все-таки смогла иногда бывать у Гоши, и была очень рада, когда он, уже нечеловечески прозрачный, сдавался на мою милость. Темно-русая, обросшая голова, высокие и крепкие лобные косточки. Какая-то новая тоска в глазах, которую мне только предстояло разгадать. Раньше нам казалось, что мы понимаем друг друга почти телепатически, – но теперь между нами словно появилась кабинка таксофона, в трубке идут длинные гудки. Он спросил, что со мной. Ответила: «Устала на работе, всё в порядке».
Вранье в этой любви – это как закрыть глаза, когда собрался вздремнуть. Если бы мы знали всё друг о друге до конца, уехали бы в дурдом еще раньше, чем Гоша умер. Ну и что нам там делать, скажите. Времени и так слишком мало, поэтому мы всегда врем; я вру. Нам некогда строить прочный фундамент, нам нужно пробыть друг с другом столько, сколько мы можем. А там – трава не расти.
Но знаешь, когда тебе все-таки удавалось дозвониться из того таксофона, я каждый раз была только твоей и говорила только с тобой. И это чувство похоже на то, что приходит под куполом древней церкви. Смотришь вверх – и глазам темно, но присутствие света – несомненно.
Сейчас я вру, что случилось ничего, и ты понимаешь, что я вру, но знать этого не хочешь. Слишком ценно – вот так, просто, за руку.
Эй, а что там за вонь из коридора? «Вы любите животных? / У меня есть одно! / Собака-копрофилка, / Как в андеграундном кино…» Это мы песни сочинять вместе пробовали, и по моему совету Гоша зарифмовал свой бытовой сюжет. Да, гадила прямо в квартире; да, поедала; да, совершенно чудовищный запах. Анубисы бывают шелудивы, что уж мы тут сделаем. Примерно то же самое, что с враньем друг другу, ничего.
К моей поездке в Москву на корпоратив Гоша отнесся, как к листопаду по осени. Насколько же мудрое у тебя было сердце, чтобы сказать – «Птичка, лети!», – когда кроме птички той, у тебя за пазухой оставалась лишь пустота.
Показалось
Перед новогодними в центре Москвы ловишь чувство, будто тебе пять лет, и ты несешься в неведомую даль на самой красивой в мире карусели. Пластиковая грива коня развевается безо всякого ветра, чуть поодаль – важная тыква кареты, машут из нее белой рукой, кричат: «Хе-хей, всадники». И лампочки, огоньки, световой вихрь, и так хочется найти ему место в груди, но он слишком огромен и совершенно туда не помещается. И ты задыхаешься в этой избыточности. Не до смерти, но достаточно сильно, чтобы понять свой истинный масштаб перед действительно огромным – небом, космосом, Россией. И лежат снежинки на твоих волосах, будто ты уже умер. А на щеках – тают счастливыми слезами, потому что ты еще нет. Много впереди долгих лет, а карусель всё будет бежать вперед, набирать ход, пока безумное колесо не сорвет с петель и оно, разогнавшееся со страшной скоростью, не улетит волчком во тьму. Его вращение в космосе – почти бесконечно, но и оно, несомненно, закончится, когда карусель обломает зубы свои об холодную, далекую, неизвестную звезду.
Но что нам центр; так, проехали мимо. Руководство рассудило, что надо бахнуть корпоратив в пригороде. Запереть коллектив вместе на три дня, и пусть мы все, за неимением альтернатив, дружим, пьем, куролесим. Вроде как это должно влиять на эффективность и прибыли. Вроде как приедет специальный тренер по тимбилдингу и будут какие-то задания. Вроде как измены с коллегами – это известная общеукрепляющая настойка для брака, вроде элеутерококка. Спиртовой вкус и чувство неловкости в ближайшей аптеке прилагаются.
Конечно, я не думала ни о чем таком. Чувство к Тимуру работало в режиме всё еще нераскрытой диверсионной группы. Было, влияло на меня, но ведь это же не оно, так, накрыло что-то, показалось? Пожалуйста, давай не, закроем глаза, уши, сделаем вид, что ничего не происходит. Друг, друг, друг, дружочек. Братанчик, напарничек. Но, если допустить искренность с самой собой хотя бы на секунду, выплывет змеиное, с причудливо сплетенными гласными, отдающее сожителями и преступлениями – соучастник.
Ты разговариваешь с неожиданной для отца семейства захлебывающейся интонацией. Быстрые веселые слова толкаются во рту, будто школьники. Появляешься на пороге моей комнаты в куртке, со снежными звездами на плечах, смеешься, обнимаешь меня. Приходится признать твое существование. И эмоция от встречи – как подарок под елкой нашел. Вроде и так знал, что будет, но предположить не мог, что будет настолько хорошо.
Мы хохочем, сидя на подоконнике. Все эти тысячи шуточек, которые так и роились в переписках, обретают плотность и гром при произнесении живьем. За окном – метель, канитель, снежные хороводы в густом подмосковном лесу. Какие же здесь деревья огромные, после моего-то юга. Я бы обняла любую из сосен – и стояла бы с ней так, дурная, а снег бы всё падал и падал. Снег бы всё зачеркнул, обратил в белый свет, в ничто.
До ужина, пока не стемнело, решаем пройтись. Идем в лес – раз он есть, то надо в него идти, сделать его бытие полноправным. Движемся вперед, прыгаем через овражки, скользим на льду, легонько чертыхаясь. Мне кажется, что лес похож на санитарку в белом халате. Но человек уже не в силах справиться с нами, и в медработницу нарядилась ризома. В сером появляется синь перед превращением в темноту. И ведь можно вернуться обратно, мы шли прямо, мы не должны были заблудиться. Но лес нас ведет – и нам даже не приходит в голову идти назад по своим же следам. Выход ждет впереди, да. А вот что такое «впереди» – уже непонятно, система координат безнадежно сбилась, ноль потерялся во тьме, низ перепутался с верхом, икс обломал нижнюю ножку и принял себя за игрек.
Хорошо, поляна, лесная залысина, еще и пригорок, хоть что-то видно. Последние десять минут только и шутили, что умрем в этом лесу. Замерзнуть в получасе ходьбы от отеля с дебильными корпоративными тренингами – несусветная глупость.
– Как так вышло, что у вас открыто сразу две вакансии дизайнера?
– Спустя сутки поисков спасатели нашли ледяные кочерыжки. Одну из них – надкусанной в области щек.
Смех взрывается; было бы жаль не увидеть такое собеседование.
– А кто кого попробовал съесть, как думаешь?
– Я бы тебя не смог. Ты – это слишком важно, Оля.