Срываюсь с места, успевает спросить, куда, отвечаю, что просто в туалет. В уборной путаюсь в застежках платья, поправляю макияж, чувствую отвращение к своему отражению. Да что он блин делает, будто под кожу залазит между слоем жира и мышцами, скатывается в тугой клубок. Написать, что стошнило, а самой сбежать в номер, скрываться, спасаться, выдирать его из себя, пока он не пробрался слишком глубоко. Дернула дверь со всех сил, выскочила, поймала всей грудью счастье побега. И угодила в капкан.
– Я тебе совсем не нравлюсь, да?
Тимур ведь не сразу спросил, какое-то время наматывал круги, от самой поверхности шел вглубь. Он всё петлял, я изворачивалась, держалась; так и змеились. И вот, с отчаянием на лице, будто бы на последнем вздохе, бросает в меня страшное:
– Я тебя люблю. Я никого, как тебя, никогда не любил.
Признанием рыбу глушить впору. Пока я стояла, опешившая, нырнул вперед шеей, будто в петлю, поцеловал меня. Ответила.
Расцепились: увидит еще кто. Вернулись за столик. Молчали. Сжал руку, и снова брови вверх, а уголки на лице вниз. Невыносимо. Моя нижняя губа дрогнула, будто сейчас разрыдаюсь. Носогубные складки горестно хмыкнули. Потянул меня за руку из-за стола. Встали, шли чуть поодаль. Ко мне.
Я люблю тебя страшно, у нас с тобой шашни. Шашни, умноженная на два «ш» из слова «пошлость», раненая, растерянная «а». Шашни.
– А язык у тебя – маленький и острый, как клубника, – замечаю я после всего.
Ты молчишь; за тебя отвечает снег.
Вселенная лопнет
УТимура «Сапсан» в девять утра, значит, выезжать из пригорода в семь.
Прощаться – отвратительно. Вцепилась в него, как мертвец в скафандре – в последний кислородный баллон. Мимо проплывают луны и месяцы, душат равнодушием. Всё светится космическим синим, но это всего лишь предрассветная подмосковная темнота.
Завтракать не могу. Привидением спускаюсь сквозь холл, мимо банкетного зала, по знакомой тропинке, в лес. Почему нельзя лечь вниз лицом и перестать дышать? Зачем нам этот рефлекс, только чтоб мучить нас подольше?
Глянула в смартфон, сообщение: успел. Всё такой же веселый. Чему ты радуешься?
– Тебе. Нам.
Радоваться нечему. Возвращаюсь физически домой, но я всё еще брожу меж тех сосен. Я ложусь на снег, а снег ложится на меня. Вода на лице покрывается тонкой корочкой – и вот, меня уже нет.
Тимур знает обо мне всё. Мы на связи сутками. Болтаем до трех ночи, чтобы снова списаться утром. Без понятия, когда он успевает работать. Как-то вечером я поймала себя на том, что нарисовала одну-единственную черточку за весь день.
Тимур говорит, что очень хотел бы развестись. Но дети – это ведь главное. Будто у него тоже есть кормящая грудь, но она не на теле, а в душе. Не может быть тоньше и трогательней связи между человеческими существами. И вот как ее рвать, разъезжаться? Видеться только по выходным, если жена разрешит… А отчим на горизонте – это вообще такой страх. Дочка растет красавицей, вот как ее оставлять в одном доме с неизвестным самцом? Разве может быть лучше с кем-то чужим, чем с папой?
Я пыталась успокоить, говорила, что дети всё чувствуют, и всем может быть лучше в спокойном разводе с размеренным порядком встреч. Тимур отвечал, что не понимает, как это. В ходе одной из бесконечных бесед спросил, приму ли я детей, если они останутся с ним. Я сказала, что, конечно, приму. В мозжечке кольнуло непрошенным льдом: выходит, ему нормально отнять детей у матери? Он будто почуял тревогу – и был особенно ласков в тот день. Выспросил мой адрес, к вечеру у меня на столе пушился букет голубых гортензий.
Каждое утро было добрым, каждая ночь была спокойной, сны были сладкими. Казалось, безо всех этих пожеланий день не начнется и не закончится, Солнце не встанет, Луна не поднимется в небе. Есть движенье планет, и слова Тимура – его неотъемлемая часть. Если сообщения не придут – верный знак, что мир непоправимо болен, Вселенная поломалась, шестеренки запутались. Небо разверзнется, лава прольется на землю, предметы превратятся в плоские геометрические фигуры, цветовой спектр изменится до оттенков, которые никто раньше не видел и вообразить не мог. Всё сущее лопнет. Но Тимур – на страже. «Доброе утро», «Спокойной ночи», и главное, собирающее мир в единую систему заклинание, – «Я тебя люблю» – летели в меня в размеренном распорядке. Я слышала, как небесные ходики со свистом несутся меж звездами. Это сам ход вещей, их тайный закон.
– А как там этот твой, разноцветноволосый? Мне кажется, или вы редко видитесь?
Я рассказала всё: про легкие, про Надю, про ногу, про то, что Гоша опять с ангиной.
– Моя родная… Нельзя так с тобой, нельзя.
В то время мне начало казаться, что рядом постоянно находится фигура. Я знала, что это Тимур, но при попытке сфокусировать взгляд фигура туманилась и выцветала. Я устала от одиночества и едва выносила себя. Даже тень была отличным дружком, и я представляла ее всё плотнее и вещественнее, чувствовала дыхание на коже. Уверена, спустя некоторое время мы смогли бы заняться сексом. Кто знает, какое инфернальное чудище я исторгла бы из себя по итогам девяти месяцев.
Я честно сказала Тимуру, что, пока он живет с женой, я не буду расставаться с Гошей. Это тоже семья, пусть и кривая, неправильная. Тимур поскрипел, но согласился. Редкие часы, которые я проводила вместе с Гошей, были единственным временем, когда мы с Тимуром не переписывались.
Каждый раз, как и прежде рядом с Гошей, я проваливалась в густое обожание. Да, чуть выпадала сначала, но очень быстро вспоминала, что это такое, когда он рядом. Это чувство, будто держишь в объятьях чистый импульс, несущийся сквозь космос со скоростью света, и нужно взять из него всё, что только сможешь. Это не может долго длиться, это уже утекает сквозь пальцы. Смерть ли физическая, окончательная ли смерть любви, но нас непременно разлучат, и, видимо, очень скоро. И мы присутствуем рядом друг с другом – с удесятеренной силой, вцепившиеся друг в друга так, что покойницки белеют костяшки пальцев.
Но когда я приезжала от Гоши, и Тимур снова писал мне, – всё становилось именно таким, каким должно быть. Мы с Тимуром будем вместе, и это не обсуждается; так мойры начертали, так соловей напел. А всё остальное – казусы, частности, разбитые яйца при готовке яичницы. Может, порядок земной и не добр, но он благ, целесообразен. И мы с Тимуром – в его центре, как единственные живые, разгадавшие его алгоритм.
Всё уже решилось, но еще не свершилось. Я не знаю, как, – но мы будем. А пока еще нет – можно отвлечься, филонить, целовать зажившую Гошину коленку, лодыжку ослепительного нечеловеческого изящества, всего его целовать.
Небо совершенно, потому что небо переменно. И, не надеясь на память глаз, я вдыхаю его полными легкими, веря, что удастся запечатлеть между них точный узор облаков и островки пустоты пронзительной, разрывающей душу синевы.
Крылатые качели
Тем утром «доброго утра» не было. Наверное, Тимур занят, семья все-таки.
Может быть, что-то случилось?
Написал в одиннадцать, просто по проекту, как показалось – суховато. Но в самом деле: он же живой, не может же он всегда быть в одной поре.
К вечеру переписка привычно разгорелась, и сомнения растворились. Я получила свое «Спокойной ночи, любимая», любимая, вообще-то, ну а кто я ему еще. Когда засыпала, представила, что обнимаю тень Тимура. Она теплела меж моих рук, я почувствовала пульсацию в какой-то момент. О, чудеса засыпаний, чего только не.
Следующие три дня «добрые утра» летели в меня по расписанию. На юге февраль задребезжал последним льдом.
Новогодние мы пережили в отчаянии, но каком-то светлом. Загадали под куранты, что проведем друг с другом много времени в новом двадцать втором. Тимуру немного докучала теща, но всё остальное было ладно. Он взорвал хлопушку над салатами, и выковыривал из селедки конфетти. Было смешно. На каникулах Гоша оставался у меня, но ложился спать очень рано, выматывался. Я укладывала его, целовала, и уходила болтать с Тимуром в другую комнату. В это же время как раз засыпала его дочка – и мы освобождались друг для друга. Конечно, так не должно было быть. Но мне чудилась в происходящем какая-то наполненность и глубина, треск очага, успокоительный рыжий блик в непроницаемой тьме первобытной пещеры.
А с февраля что-то пошло не так. И вот, еще одно пропущенное «доброе утро». Что, недоброе уже, не заслужила? Да нет же, чего прицепилась к человеку. Колотушка раскачивалась всё, нарастала. Заткнулась бы, а. На пустом месте. Будто орет пожарная тревога, а огня нет как нет. Хватит, прекрати! В 10:30 я отвлеклась на соцсети – и обнаружила феноменальное: Тимур затейливым фотошопом поздравляет с днем рождения нашу боссиху. Селфи рядом в неизвестном мне месте, смешные короны прилеплены к затылкам, у боссихи – мантия, на Тимуровой щеке нарисован след красных губ. Когда они, черт дери, виделись? Как вышло, что я об этом ни сном, ни духом? Почему нашлось утром время на весь этот балаган, а написать мне – нетушки?
Как-то мелочно расспрашивать в лоб, и слов нужных нет – сплошные подозрения, допрос. Смолчала. Днем списались спокойно.
– Как ты? Вижу, что-то меняется.
– Не знаю.
Снова потеплело. А потом опять – мороз. Спустя две недели этих качелей созвонились на выходных, пока жена у парикмахера. Я много говорила, едва не разревелась. Слушал, всё больше молчал. На февральские – точно никак, а вот на мартовские он попробует вырваться, придумает командировку или что-то вроде того. Меньше месяца до чуда. И не ждала уже, а оно – вот, тут как тут.
Числа двадцатого спросила, взял ли билеты. «Вот-вот, на днях, готовлю почву» – такой ты стратегический почвовед, даже смешно. Ведь возьмет же, приедет? Не может же он мозги мне заговаривать и морочить зубы – после всего? Да, я говорила себе, что у нас просто шашни, но это попытка назвать птеродактиля шершнем. Будто тот, услышав такое к себе обращение, растеряется, ахнет, выпустит добычу из пасти.