Может быть, может быть; мочь быть – это уже очень много, а Гоша почти что не может. «Не может быть» – это ведь так о тебе, сколько раз мне случалось смотреть на тебя – и воздавать удивленную хвалу небу. «Бывает же» – это тоже ты, твоя жизнь, твое тело, твои фокусы.
Не бывать этому больше никогда.
Вокруг – плач земли; чтобы вынести из него сердце целым, приходится делать вид, будто и сердца-то нет. В каком кулачке? Да оба пустые, оба. Одно утро началось с сотни сообщений в дружеском чате: «Девочки, пейте йод. Мы – в зоне поражения». Соседка сказала трехлетней дочке, что на неделе придется эвакуироваться. В спам ежедневно падало письмо с инструкцией, как сдаться в плен. Глаз каждый раз цеплял одну-две орфографические ошибки. Маме позвонили с незнакомого номера и сообщили, что по городу будет ракетный удар.
Гоша слабел, но он же всегда слабенький; приглядишься, заметишь, отвлечешься, забудешь, всё пустое. Он зачем-то начал смотреть видео с пытками – и больше не мог спать. Пересматривал немигающим взглядом катастрофические прогнозы по экономике. Точно решил, что всё будет очень и очень плохо. Но ведь будет же! – будто и не сомневался.
К апрелю у него начались тяжелые головокружения. Когда вставал на ноги – опасно пошатывался; я вскакивала вслед за ним, ловила. Запаниковал, побежал на МРТ – мозги как мозги. Врач сказал, что не надо мешать травку с водкой. Так ведь боли, непослушное тело, голова, вобравшая все ужасы мира. Накуренный – он был такой тетешка родной, складывай ручки и ножки как хочешь, обнимай, тешься.
– Нельзя, дорогой, хватит, не надо больше.
– Да ничего, блин, нельзя.
По городу рассы́пались горошины людей, одетых с южным блеском, но по моде двадцатилетней давности. История вспомнила свой ход, понеслась опрометью, а мы заплутали вслепую, как в кротовой норе, не ведая выхода на свет божий.
Но ведь и в этом густеющем аду бывали хорошие дни – просто вместе. А значит, то был вовсе не ад; демо-версия, пробник.
Часть четвертаямай 2022 – май 2023
Амфибия
Ты спросил кукушку – и она ответила:
– Ку-ку, ку-ку, ку-ку.
Три года, значит. Твоя улыбка: ого, хорошо как.
– Да горлица это, их вечно путают.
– Выходит, прогноз – ерунда?
Кто б догадался, что птица та меряла – в месяцах.
…Но ведь был день – долгий, счастливый. Смешная собака, похожая на кабанчика, жалась к твоим ногам, хозяин еле оттащил. Качели – как подвесная скамеечка на двоих, и твои ноги на моих коленках, и облака туда-сюда, вверх-вниз, а в небе отражаются наши лица, как в воде. И какие-то шутки, глупости.
Дальше – кино по плану; Гоша пренебрег привычной серией уточняющих вопросов и включил «Человека-амфибию». Мы жалели синеглазого ихтиандра, хихикали с аргентинского Крыма, любовались Вертинской.
– Она что, реально только что спела, что хочет любить дьявола? Ну баба дает! – так я подначивала, а Гоша только вздохнул. – Представь, как Боуи смотрелся бы в главной роли! – согласился, что хорошо.
Амфибию сунули в бочку, так и меня душить стало. Да неужели ж заморят, да как же так. Гладила Гошу по ребрам – ну уж ты-то со мной, уж у нас-то всё будет нормально.
Герои расстались у моря, вот так, навсегда, волна с перехлестом, небывалая драма. Наивная глупость избыточная, а смаргиваешь, не смотришь в глаза. Гоша честнее:
– Ну вот! Хотел доброе кино про любовь, где все счастливы. А тут всё плохо, как в жизни.
Он ведь знал этот фильм; только забыл финал.
Костюмчик
Мальчик мой, под два метра шалопайского щегольства, идет сквозь улицу прямой, как на параде. С праздничным чувством я ловлю его, он наклоняется и целует. Он говорит, что на нас как всегда смотрят, но мне наплевать – уж я-то смотрю только на него. Дальше мы маршируем вместе: мое левое, его правое ухо в наушниках. Это парад победы – радости над серостью, жизни над смертью. Прохожие не салютуют лишь по невежеству, но что мы им. Уж эти и Бога призна́ют, только замучив и оплевав.
Было время, он ходил серьезный на работу. В рубашках, в брюках с отглаженной стрелкой. Надо было кормить семью, надо было, чтобы дети. Надо, надо, – а хотелось, очень быстро стало понятно, что хотелось – сиять звездой на небе.
В руки мои Гоша попал уже после падения. Я отряхнула, поцеловала, – и он светился между моих ладоней так, что кожа сходила с них, как кожура. Джоггеры в разноцветные кислотные пятна, к ним кофта в ядовитый цветной тай-дай – его обычная одежда, ну так, прогуляться в центр. Упакованный, как подарочек. Мой подарочек от щедрого бытия.
Я любила твой костюмчик – сложного кроя, фирмовый, с накладными карманами на коленях и на груди. Ткань будто лен, но схимиченный чуть ли не до шелковой гладкости, очень приятный на ощупь; пришиты лоскуты – малиновые и желтые. Гоша повадился носить с костюмчиком кеды из разных пар: левый – черный, а правый – белый.
Как-то его позвали на свадьбу – одна коллега решила закатить пир на весь мир, и вот. Гоша собирался так тщательно: намылся, набрился, волосы чуть гелем уложил, – ну и кто тут жених, а? Думала, наденет свой костюмчик, и ждала, – но Гоша приехал ко мне в костюме, и я ахнула. Брюки, пиджак, ну надо же. Белая рубашка навыпуск, это вообще что такое. Это как это. Когда он поднимался по лестнице, мне показалось, что костюм – из картона, а сам Гоша – из дерева. Обычно в его теле была размашистая грация, пусть и голова порастяпски не ведала, чем заняты ноги, и они, покинутые, знай себе спотыкались и бились. Но вот он двигается как Железный Дровосек в погоне за Буратино, и я повторяю нелепость его движений косноязычностью метафоры. Да что это блин такое.
– Мал мне костюм, мал! Это выпускной еще, – и улыбочка.
Чуть задрал край рубашки – и стало понятно, почему он надел ее навыпуск к строгому костюму. Молния на ширинке застегнута только на половину, выше лобка светится клетчатый треугольник трусов, перетянутый сверху ремешком.
– Ну и как ты весь вечер? Неудобно же. Есть же у тебя хороший костюмчик, чего не надел?
– Так ведь свадьба, серьезно надо, – вслед хохоток, очень смешно же, что в мире бывает серьезное. – Зато пиджак – почти впору! Плечи у меня еще тогда выросли, а вот животик – только сейчас.
– Да где живот у тебя, не вижу! – наклонилась и ткнула чуть ниже пупка.
– Прямо вот здесь! – и толкнул мою макушку к животу, вдавил мое лицо, и захохотал, дьяволенок, мальчик.
Живота там было столько, что можно носом позвонки пересчитать. Костюм мы стянули, умостили на вешалку, забрались в кровать. Он уехал от меня днем, и, пока мы ждали машину, я потешалась с костюма, хватала Гошу за бока и живот, он вскрикивал и манерничал. Когда я выбралась в город, он прилетел на встречу в костюмчике, костюм свой выпускной как тяжкое недоразумение позабыв. Я весь вечер гладила его по спине, и льняная ткань мурлыкала у меня под руками.
Гошины похороны устраивала Надя – и я, слепая и тупая от горя, не понимала, как мне там появиться. Она обо мне – не знала, а я бы так выла у гроба, что ни за что бы не сошла за просто знакомую. Смотреть на него – на такого, на мертвого – было невыносимо, немыслимо. Он всегда был живым доказательством божьей гармонии, высшего промысла. Как жить, когда живое доказательство больше не живет, кто ответит.
У меня месяц как были куплены билеты на море; подруга затолкала в купе, я уехала. Убегает город, мчится поезд, попутчики весело переговариваются друг с другом. Я на верхней полке в двухэтажном составе – и места там едва ли больше, чем в закрытом гробу. Сесть невозможно, лежи себе смирно. Вокруг так много земли, сплошь степь. Теперь она вся – твоя.
Я не просила маму идти на похороны, а она пошла. Назвалась коллегой Гоши, помогала Наде, дала немного денег. Поникшие гости толпились у морга, не понимали, что делать. Мама взяла на себя роль траурного полководца и распоряжалась перемещениями печального балагана. Вдова причитала:
– Сколько раз забирали на скорой, а он возвращался. Я и в этот раз не испугалась, ждала его дома. Не верю, невозможно это всё, кошмарный сон. Костюм на нем – еще свадебный. Он ведь совсем ребенком был, ему восемнадцать было, когда женились. Да, по бабам одно, да, не жили уже вместе, – а всё равно, муж. Как я теперь одна, как.
Я вернулась домой через две недели – и мама мне рассказала. Не могло у него быть сразу два костюма, выпускной и свадебный, кто бы тратился с разницей в год. Надя рассудила трезво: смерть – событие серьезное, юридическое, и требует официальной одежки. Даже если костюм и при жизни едва сходился на покойнике. Разрезали, наверное, как-то, подогнали. И последний костюм сел как влитой.
А льняной костюмчик Гошин Надя кому-то подарила, наверное. И носит его беззаботный мальчик с длинными ногами, и всё так же светофористо светят малиновые и желтые латки, и обнимает он девочку, и гладит она его по спине. Однажды мы встретимся на ростовской улице, ласковым вечером, в сиреневой духоте, я узна́ю костюмчик – и брошусь на землю. И купол неба треснет над городом от моего крика.
Твой уходящий шаг
Гоша свалился с велосипеда, поэтому на выходных мы не увидимся. Максимум его подвижности – прохромать до уборной. Несся же, как угорелый, выпросил покататься, летел сломя голову. Его обычная борьба с законами физики. Они побеждали, он до последнего бился. Достойно оваций, но мне грустно, что неделя прошла без него. Я злюсь, что он опять себя покалечил. Левое колено теперь тоже резать будем? Но что тут сделаешь, ты – это просто ты.
К четвергу мне упали ключи: снова подругина кошка, живите хоть три дня. Живу, живем. Гоша появляется вечером, такой же любимый, но какой-то другой. Чем больше любишь, тем хуже помнишь, я давно приметила эту неприятность моей головы. Будто сознание не может выдержать великолепия целого – и дробит его на детали, чтобы каждый раз охнуть при реальной встрече, возблагодарить.