Все курят у входа в зал, но Сеня не может – запалят родители, попадет. Мы отходим чуть дальше в сквер. Сумерки, битые шашечки плитки, лысая клумба, последняя, крупная, чуть тронутая увяданием, топорщится желтая роза. Я прикуриваю, Сеня закашливается – привык к вейпам. Он болтает о молодом, но расчетливо. Поступать, мол, надо на мехмат, буду программистом, уеду. Куда уедет, зачем, – не знает. Если закроют границы, уедет хотя бы в Москву, лишь бы не здесь. Я говорю, что мне и на юге нормально. Сеня не понимает. Выключаюсь из разговора, оставляя вместо себя социально-приемлемые «угу». Сене этого вполне достаточно, и он болтает всё больше, ободренный моим одобрением. Мы возвращаемся в зал вместе, он наливает мне в бокал шампанское. Хороший мальчик.
Рубенсовозадая и левитаноокая зашушукались. Снулый очкастый будто очнулся – и налил шампанское остальным девушкам за столом. Деревенский докапывался до диджея. Мы чокнулись за молодых. Сенина матушка порхнула мимо столика, крякнула:
– Рыбка, смотри не напейся!
Сеня потупился и будто жаром пахнул, кажется, даже мне от такого стало теплее. Я улыбнулась:
– Не парься, это же предки. Пей сколько хочешь, ничего не будет.
Мы выпили, и выпили сколько хотели. На танцполе давно шевелил телесами веселый кружок. На свадьбах всегда танцуют, собравшись в кружок; может, это всего лишь дань древним солярным символам. Я поделилась мыслью с Сеней, он смешно закивал: «Знаешь, моя мама тоже думает, что на солярке ездит только что-то древнее. А на солярке сейчас и мерседесы еще как».
Ведущий объявил медленный – и я протянула Сене ладонь; он понял не сразу, я кивнула на танцпол, он дал мне руку. Вот так я обнимаю за плечи, да что за напасть с освещением, уже и забыла, какого цвета его глаза. Светлые, да, хорошо бы зеленые, влечение мое вечное к редким видам. Талию держит, будто всю жизнь держал. А я с семнадцатилетними и в свои семнадцать не танцевала, кто же танцует с девчонкой с загонами, пусть хоть какая красивая будет. Вместо загонов у меня теперь – биография, а ее на лбу не прочтешь. И я кладу ему голову на плечо, так дивно, и сердечки друг другу тук-тук навстречу, будто тоже объятий жаждут, мечтают сойтись в липкое месиво. Я поднимаю подбородок, Сеня наклоняет голову, проводит языком по моим губам, я отвечаю, молодая слюна вперемешку с шальными парами дешевого шампанского, коктейль «Юниор», заказывали? Очень противно, конечно, но и приятно тоже, этот едва ощутимый, терпкий вкус душистого мальчишеского нутра. И я долго-долго целую Сеню, с едва выносимым звериным удовольствием. Тут песня заканчивается, в зале резко врубают свет, возглавляющая процессию с тортом официантка цокает на изуверских каблучках.
Как только я открываю глаза, встречаю взгляд Сениной мамы. Она берет меня выше локтя твердой хваткой и уверенно уводит из зала. Становится против меня и смотрит так, будто выдрала бы пинцетом каждую мою тушью покрытую ресничку.
– Милочка, вам ведь тридцатка, поди?
Киваю.
– С ровесником целоваться не пробовали?
– Пробовали.
– И что?
– Да умер он, – пожимаю плечами и ухожу в зал, оставив мамашу в вопиющей растерянности.
Сени на месте нет, зато подали торт. Я ковыряю его вилочкой, надо же, выпендрились, десертные вилки на свадьбе детей электрика и сантехника. Рубенсовозадая фыркает, левитаноокая глядит на меня с влажным туманом, завидует что ль. Деревенский родственник отплясывает один на опустевшем танцполе. Сеня провалился сквозь землю. Я невозмутимо жую меренговое облако с кисловатой прослойкой джема, пока в голове эхом не взрывается мой же бесстрастный голос: «Да умер он, умер он, умер». Грудь трясет от всхлипываний – и я прячу лицо в блестящую глянцевую ткань салфетки.
Реанимация
Кто ее раздевает, тот слёзы проливает. Может, так и написано у меня на лице, вот никто и не рискует.
Подруга позвала в гости. Ее друзья, друзья ее парня, пицца разложена на полу совсем по-студенчески, пузырьки сидра шипят в кружках. Парень подруги моложе ее лет на пять, его друзья тоже, а мы симпатичные и им, в общем, плевать.
Мои красавчики все одинаковы с лица, и этот такой же, но честнее и проще как будто, и не по себе от того. Я улыбнусь ему, а он чуть сведет брови, ну и как это понимать, красавчик, блин. Схватить бы тебя за щиколотку… Хорошая тонкая щиколотка длинноногого мальчика. Давай ты хоть немного продемонстрируешь взаимность, красавчик, и тогда я, может быть, тебя за эту щиколотку даже кусну.
Но красавчик стоит, отвернувшись к окну, будто он деревянный, пап карловый мой буратиночка, тепла от тебя дождешься, лишь камин тобой растопив. Я тащу подругу на кухню:
– Анют, а что за херня с Даниилом? Я и так, и эдак, а он по нулям.
– Устал с работы, может.
– Так все устали!
– Он в ординатуре учится, детский реаниматолог. Младенцев откачивает человек.
Ох. Знаете, Даниил, я сейчас тоже своего рода младенец, нуждающийся в реанимации. У меня каждый день где-то тягуче болит, и я никак не могу понять, где, потому что болит у меня – нигде, завелось у меня где-то в теле нигде, на его месте когда-то была душа. Знаете, Даниил, вчера от горя я плакала пять раз.
Знаете, Даниил, у меня от воздержания ноет лобковая кость, да и чувство, будто внутри к тому же что-то оторвалось, оторви и выбрось, сожри, убей. Вы, наверное, и не с таким на работе справлялись. Боженька создал вас, чтобы спасать, – ну так спасите же, отработайте хлеб земной.
Даниил сидит на полу, тулит уставшую спину к тумбе с телевизором, тумба шатается, он выпрямляется. Спустя пару минут снова прислоняется к тумбе, телевизор качается, Даниил вздрагивает. Компания смеется, наливает, снова смеется. Даниил смотрит в одну точку. Да что у него с выражением лица? Будто вселенская жалость к миру застыла. Брови поднимаются с внутренних углов едва заметно, он медленно моргает, смотрит вперед, но не видит. Брови ползут вверх. Будто снова и снова, каждую секунду на глазах у Даниила из крошечного тельца выходит жизнь. Потрясти его, прокричать «очнись», да куда там, доктор уже сделал всё, разве это поможет. Вот и кончено, было и нет. Следующие пару минут никто не умирает, в глазах Даниила просто пусто. И он снова жмется спиной к тумбе, тумба шатается, Даниил вскакивает на ноги, и, раз уж привлек внимание, спрашивает:
– Кто пойдет курить со мной?
Вызываюсь только я. Подруга перехватывает мой взгляд, ободряюще кивает. Стены подъезда – в скорлупках зеленой краски, тусклый свет, мы с красавчиком дымим. Мечты моих старших классов сбываются не так и не тогда, когда надо.
Даниил молчит. Я пытаюсь завязать разговор, он поддерживает, но разговор тот – слон, на его плечи усевшийся. Даниилу тяжело. Я и не знаю, каково было бы мне, если б у меня перед глазами постоянно умирали младенцы. Поубавилось бы веселия, может быть. Хотя у меня и от личного горя не поубавилось, просто теперь всё стало вместе: проснулись, улыбнулись, обрыдались, посмеялись, застрелились. Но сейчас я всего лишь пытаюсь понять, как бы так сделать, чтоб держащий свод небесный на плечах Даниил вспомнил хоть на секунду, что он мужчина. И пусть небо рухнет, на черта лысого оно вообще нужно. Земли достаточно, нам хватит земли. Я улыбаюсь, я накручиваю локон на палец, я прикасаюсь к его запястью. Он отдергивает руку, будто я – это кипяток.
Мы возвращаемся в квартиру, и сидр допили, и новый не купишь, и нашелся коньяк, и сгустились тучи. И Даниил не стал садиться, оперся на дверной проем, выпил коньяка, выпил еще, выпил еще, и начал шататься, как телевизор, прежде угрожавший его голове. Вокруг продолжалась кутерьма, кто-то решил, что будет иронично включить Меладзе, кому-то и правда нравилось, словесная битва, прощай, цыганка, были твои губы.
Я опрокинула стопку в отчаяньи и пошла на таран. Под ручку, под ручку его увела, посадила в детской, сынишка подруги у бабушки, другой вот мальчик нашелся, чтоб комната не скучала. Мы сели на кровать. Даниил обслюнявил мне шею и уронил голову на плечо, тяжелая его голова и мои тяжелые мысли. Я тронула ладонью его макушку, густые табачные волосы чуть пружинили. Он захрапел. Медленно уложила размякшее тело, накрыла одеяльцем и чмокнула в лоб.
Вышла. Вдохнула улицу. Раздавила носком ботинка голубой экран льда в луже. Проследила за дальним гулом авто.
Дни – это аномалия, притворство космоса, будто бы его нет. Ночь – настройка мира по умолчанию.
Дело к зиме – и ледяная бездна опустилась на город. Плюнь в произвольное место на улице – точно не промахнешься, если не в лицо, так на волосы бездны попадешь. И я плюю в эту бездну, пока Даниил, небесную твердь на плечах не сносивший, спит сном мертвого младенца.
Снайпер
Какой-то ебаный Джонни, мы болтали пару дней о том о сем. Социология знакомства понятна: я дизайнер, он аниматор для игр на смартфон, покупаем шмотки в одном и том же неочевидном магазине, травим друг другу байки из ростовского рок-клуба, шарим за местный фаст-фуд.
И тут Джонни пишет: «У меня только что кошка умерла». Я пытаюсь ему посочувствовать, он говорит, что кошка была старая и мамина, приятного мало, но что уж. Он же не позовет меня закапывать кошку вместо свидания, за окном ноябрь, ладно бы летом. Вообще-то, я бы пошла, если б он пригласил, но не буду же я напрашиваться. Я люблю животных и не люблю похороны, ну и зачем.
К субботе мне стало очень тошно и одиноко, подруги разъехались, кто-то завел себе нового хахаля, кто-то уехал к родне в пердя, взрослая скучная жизнь благополучная. Ай, ну вас. Горе ощущается как гиря на шее. Тянет вниз, ломит от напряжения, бьет в грудь при неосторожном движении. Отвязать ее принудительно невозможно, и я пишу Джонни, ну а что. Он, наверное, уже закопал свою кошку, так что если не занят, то наверняка свободен. Гипотеза подтвердилась, в семь вечера мы встречаемся в сетевой бургерной на районе. Прекрасно, сегодня вечером я не сдохну от тоски. Восхитительно, большего нельзя и желать.