Этот последний сон принес мне подобие успокоения. Значит, дальше моя птица ушла, не рай, но всё ж не вечные муки.
Следующим утром я пошла в Александро-Невскую лавру. На старинном музейном кладбище обнаружила могилу незнакомого мне Георгия, тумбу в затейливых мраморных складках. Тот Гоша жил на полтора века раньше и меньше моего на два года, был несоизмеримо богаче и знатнее. Я решила, что моему Гоше обязательно нужен памятник под стать, и как только у меня появятся деньги, я его ему обязательно подарю. Может, далекий прохожий из нашего страшного будущего глянет на белизну мрамора – и схватит сердечком частицу Гошиной вертлявой юности и красоты.
Новые области
Но раз уж мы пока живы, надо ебстись, – и я позвала Тимура, и висела на нем, как обезьяна, и жадно щипала за пышные щеки, и так его любила. То был нервный день: объявили о присоединении четырех новых областей. В семь по Москве – саммит НАТО. Я не разрешила Тимуру смотреть новости, пока не кончу, и как-то кончила, не фантастически, но нормально, здорово кончила, а в новостях мы увидели, что наглеж нашей бедной страны пока проглотили, и прямо сейчас нас не станут, скажем, бомбить. Мы поцеловались и открыли шампанское, и сидели довольные весь оставшийся час. Уж столько пожелал выкроить для меня Тимур из своей праведной семейной жизни.
Я выбралась провожать его до метро, никто не танцевал и не плакал, все буднично ехали домой. Тимур меня клюнул в губы и скрылся, а я еще постояла на Невском; вечно праздничный город был совершенно обыденный, будто здесь, на северо-западе, на юго-запад всем всё равно. Или юго-восток? Это с какой стороны посмотреть. Люди вокруг показались мне сродни каким-нибудь клеткам печени, которым плевать на наступившую беременность их организма-родины.
Спустилась в метро и двинула на Петроградку. Долго-долго стояла на мощеной площади перед Петропавловским собором; во всё небо гудели колокола. Когда они замолчали, тишина продолжила колебаться, дрожала, позвякивала. Нева лизала гранит черным бешеным языком. Я прислушалась еще, и услышала страшный хруст в небе. Всю мою жизнь Родина лежала, свернувшись калачиком, баюкала себя, кататонически бормотала под нос. И вот, собрав нежданные силы, она рывком выпрямила окаменевшие за три десятка лет ноги. Колени ржаво скрипели, в икрах гудели иглы. В омертвевшую ткань потекла кровь. Она теперь только и делает что, и так страшно, божечки. Но кто мы такие, чтобы препятствовать великанше распрямиться. Кого не задавит, тот, расположившись над ямкой ее пупка, увидит призрачный горизонт.
Начало
Коктябрю Питер предсказуемо скуксился – и выпроводил меня на крымском пятичасовом. Напоследок я отхватила подзатыльник от дождевой тучи. Чтобы начать путь, нужно вернуться.
Заскочила попрощаться с Тимуром в обеденный перерыв. Хотела тепла, вместо этого милосердно угостил пюре с котлетой. Еда была теплой, уже что-то.
Рука Тимура тоже была теплой. Даже непонятно, почему такой поганец, как он, всё еще встроен в систему земной физики. Еще страннее, что после всего дерьма, что происходило между нами, мне всё еще грустно расставаться. Делаю вид, что нет. Он целует меня, ну и всё. Кстати, у них будет мальчик. Жене нравится имя «Георгий».
– Это мое любимое, Тимур.
– Ну ты и…
И не нашелся. Да и что тут скажешь. Некоторые люди приходят друг к другу, только чтоб на клочки рвать. Наверное, это зачем-то нужно.
Я ухожу и не оборачиваюсь, и мокну, и мерзну.
За плацкартным окошком плывет Россия. Деревья по-южному уменьшились уже к утру.
Дальше Воронежа на путях появляется техника. Я не очень-то отличаю танки от БТР-ов. Частичную мобилизацию объявили две недели назад.
Мужики с боковушки едут восстанавливать Мариуполь. Женам наврали, что объекты находятся в Ростове. Позвали ломать – позвали и строить. Мир гармоничен, даже когда он горит. Я отворачиваюсь к стене на нижней полке.
…Дома мне тошно, но не так, как было до поездки, – и это уже спасение. Я просто ненавижу, что Гоша умер. А еще ненавижу себя; и немножко Тимура, просто до кучи. Если бы Гоша был, его, наверное, уже свалила бы первая осенняя простуда. Но кого тут валить, он и так лежит. Продолжает происходить всякое, а он и не в курсе. Неведение напоминает блаженство.
В один из особенно неприятных вечеров я сунула нос в «Тиндер». В старом профиле сохранилась фотка, на которую тогда клюнул Гоша. Такая я там смешная, красивая, ярко-розовые тени, воздушные шарики за спиной. Ему и понравились эти шарики. Мальчик обожал праздники. В последний раз я была у него дома, кажется, в мае, и в его комнате всё еще висела новогодняя гирлянда. Я немножко побухтела – мол, вот как он собирается радоваться в Новый год?
– Пуще прежнего! – так он ответил, и смешно чмокнул меня в глаз.
Я спросила, что он хочет на день рождения. Наушники. Утешение – знать, что Гоша прожил последние два месяца ровно по своей любимой пословице. Помирать, так с музыкой.
А ту фотку с шариками я удалила. Показывать ее другим не по себе, да и это – уже не я.
Где я, кто б знал. Почти не фоткалась в этом году. Причин для удовольствия от факта своего существования не было, мне не хотелось оставлять следы. Нашла какое-то шлюханистое фото в ожидании Тимура, всё прилично, прикрыто, а всё равно – понятно всё с тобой, девочка, в глаза посмотри только. В конце концов, это достойная цель для дейтинга, и я даже поймала какой-то азарт, энтузиазм.
Всё позорнейшим образом разбилось о реальность, когда выяснилось, что совсем так просто – я не умею. Но было неплохо хотя бы поговорить со всеми этими парнями. Будем честны, на тот момент даже голограмма могла бы удовлетворить мои нехитрые притязания в общении. Страшная правда в том, что если идти в глубину, то тут бы вообще никто не справился. В бездонный колодец и плюнуть не страшно: всё равно не напьешься.
К декабрю я смертельно устала – и разнылась одной из своих теток. В ее голове тут же щелкнуло; мне кажется, у нас есть сходство в скорости реакций. Того, что случилось дальше, я не смогла бы предвидеть.
В тот момент, когда я шла по Пушкинской в фиолетовом лаковом тренче, мне казалось, что я вечно буду одна. Пусть и телефон в кармане прогудел очередным приглашением на свидание.
Дуче
Милый, нежный мистер Дуче, где вы были во время путча ГКЧП? О, вы стояли, бежали там, редкий умный мальчик, не продавшийся за стеклянные бусы и колу. В колонне монархистов, что? Да, наш Древний Рим, СССР. Очередной Владимир Красно Солнышко несет пост в мавзолее. Совершенно никаких противоречий тут нет. А глазища ваши сверкали так, что впору обняться армянам с азербайджанцами. Тремя годами раньше вы пытались среди ночи снять огромное красное знамя – и поймали его хребтиной, позвоночник чуть не треснул. А ту историю с синагогой лучше и вовсе не вспоминать.
Если б мы были ровесниками, женились бы еще тогда, завели бы детей. А позже, годам к тридцати пяти, мне ваши выкрутасы опротивели бы в край. «Чао, Дуче!» – сказала бы я, и мы б спокойненько развелись, высчитав с нахапанного вами за жизнь положенные алименты. Я б завела молодого любовника и совершенно бы по вам не скучала. Дети были бы сыты. У меня были бы дети! Даже немножко жаль, что мы разминулись во времени на двадцать лет.
Нас свела моя московская тетка, всё еще красивая блондинка. Ее бывший муж мелькал по телику и оставил ей фингал на прощанье. Ее нынешний, хоть и бегал по молодым, но души в ней не чаял. Тетка тоже бегала, и не чаяла. И долго, долго шептала мне в трубку, когда узнала о Гоше. Прошло четыре месяца – и тетка позвала меня к себе. Чувство дома я потеряла; быть в месте, которое домом было, невыносимо. Самолеты не летали уже почти год – и я снова села на поезд. Он качался, громыхал, вез.
Знакомство было обставлено. Привычная к свиданиям, я совершенно не смущалась. У Дуче были деньги, это важно, – но ведь сердце важнее. Мы мило болтали, а хотелось – просто на ручки. И сделать вид, будто мне десять. И будто никто у меня не умер, и будто мой город не превратился в прифронтовую столицу, будто первые ласточки беспилотников не докучают нам. Будто мне десять, и даже не пубертат, и вот, добрый дядюшка купил мне мороженое. А небо такое синее над Кремлем… Декабрьская несусветица. Зачем мне зимой мороженое? Может, я детеныш белой медведицы, и не признаю других сладостей.
Чуть что, так русские – в Сибирь. Я там не бывала, но мало ли. Дуче – оттуда, и он там всё знает, каждую кочку в тайге. Если придется прятаться где-то в деревне, он быстро всё прочухает, и выбьется в председатели колхоза. Будут колхозы? Чем только не шутит конец света! При Дуче местная футбольная команда наверняка расцветет. В ней играют несовершеннолетние, это отличная физическая подготовка к фронту.
Я рассказываю цинично, да и оптимизм мрачных сценариев добавляет красок, но ведь всё намного сложнее. У Дуче было сердце, а от меня лишь кожура оставалась к тому моменту. И я ходила пустая по свету, я звала, я хрипела. А Дуче взял меня за руку – и внутри меня снова что-то забилось. Контраст с мучившей меня прежде тишиной был настолько велик, что это можно было принять за любовь.
Пианист
Вфеврале 2023-го я стала узнавать в лицо московских джазменов. Вот барабанщик, похожий то ли на женщину, то ли на толстого мальчика, белые волосы до плеч, тугие два подбородка. Саксофонист с кавказской щетиной и оттопыренной задницей. Контрабасист – уже не вполне человек, а будто часть грифа; гриф вибрирует и двоится, превосходит сам себя, чтобы родить гулкое пум-пум. И всё это диво в легком тумане – от алкоголя ли, нет же. От того, что снова рядом мужчина.
Я прибилась как сиротинушка к московскому дядюшке, интеллектуалу той редкой породы, что откуда-то умеют доставать деньги. Дуче меня холил и баловал, а я его так обожала.
Сиротинка-предшественница сбежала, но уже жалела об этом, и мотала нам нервы. Бывало, пока мы слушали джаз в клубе, она сидела под дверью дядюшкиной квартиры, звонила ему и грозила вскрыть вены. Нервная обстановка, что тут скажешь. Дуче переживал, я боялась – ее и за нее. Сиротку номер один стоило сдать в дурдом, но кому? Ее матушка говорила, что она взрослая и сама разберется. Взрослому человеку недолго разобраться, как вскрывать вены, это правда.