Мужчины горят в топке истории ярче. Вдовы идут по земле горестным маршем. Когда буря стихнет, и пули больше не свищут, они новый мир отыщут на пепелище.
Судьба черная, да почетная, спустили на плечи им крест, они как могут, несут.
А что вдовушки? Крест спускали, а они его не взяли: обманули, извернулись. Да всё равно придавило. Слышали про веселую вдову? Так вот, вдовушка – это вдова херовая: ни прав, ни обязательств, а всё равно пуд соли ешь, не давишься. Чтоб землю родную ей не засыпали, может, за тем и жрешь.
Какие они ясноглазые, боже мой, яростью светятся, как фонарики с адским огнем внутри. У той жениха убили, в отпуске свадьбу играть собирались, платье купила уже, открывает шкаф, глядит на него, не решается тронуть. У этой – бывалый военный, и взрослые дети, и вроде любовь прошла, да где там. Так и сидит на гордой его могилке, приносит тюльпаны. Он ей такие ж всегда дарил. Другая вешает фото в рамке, объясняет, что это папа. Сынишка кивает щеками и подбородком, модельками самолетов гудит.
Россия – та тоже вдова. Мужа-царя убил Красный, с ним жили долго, неплохо, пока не повесился. Сошлась с сутенером; не хочет и вспоминать. И вроде новое началось, но болит в боку, вот-вот с бока самого хлынет. Вызвать бы скорую, но ее нет. Латай себя сама руками. Чтоб не так больно было, «Отче наш» бормочи. Всегда помогало же, ну и теперь тоже. Поможет, поможешь, не может чуда не произойти.
Должна же быть какая-то сортировка, порядок. Вот, скажем, в небесный строй поставили тридцатилетних мужчин, умерших летом на юге России в 2022 году. Плечистая бравость, восемь лет в ополчении, зашевелилось, наконец, да размазало, так и бывает. Кто-то просился на войну от нечего делать, загорал на нарах за лишний грамм, заскучал – и пешком на небо ушел. У третьего в деревне семеро по лавкам, ну, работал, заработал гроб, но и детям что-то, клочок Родины детям. Много как всегда и по глупости просто: мотоциклы, неудачные падения в драке, производственные аварии, разновидности суицидального поведения, доведенного до конца. Реальность моргнула и снова включилась, синий строй на белоснежном облаке, топчет мягкое, не оставляет следов.
Эй, да вот и ты, как всегда, вырядился, ножкой смущенно эть. Солдаты глаза закатывают, вертят пальцами у виска, у одного-другого кулаки зачесались, но разве могут они детей обижать. Шлешь им реверансы, воздушные поцелуи, солдаты злятся, но отводят глаза. До тебя им разве, до твоего ли всегдашнего баловства.
Сапогом бьет солдат облако, будто хочет проделать дырочку, посмотреть, что внизу, как там сейчас без него. Облако уступает; видно, как плачет вдова, молча глядит на холмик мать, братья идут в атаку, потные, от копоти черные, братья идут наступать. «Эй, поднажмите, потом отлежитесь, если смогу, то замолвлю словечко», – шепчет солдат в облака дырочку, и по земле от его слов бежит, задыхаясь, луч.
Очередь движется, строй идет дальше, спина за спиной прячется в пронзительной синеве. Там так светло, что не видишь ступней своих, там так светло, что слепнешь от света, но всё становится ясным, яснее, чем белый день.
Где-то внизу вдова разомнет усталую шею, встанет с колен, подол отряхнет, улыбнется росе. Да и вдовушке тоже на сердце синяя бабочка прилетит.