Джонни ростом с меня и некрупный, вжимается плечами в кресло напротив. Обсудили меню, он выбрал бургер самого скотского размера, да куда в вас лезет, в мальчишек. У девочек внутри полость для зародышей, по большей части пустующая, а у парней по ходу всегда внутри троглодит. Что уж, поедим.
Вообще, Джонни так себе, но у него есть совершенно очаровательный ракурс, когда он держит подбородок чуть вверх. Губища, похожие на те, что я когда-то любила. Не Гошины, еще до него; у Гоши тонкие были. В общем, губища, да и глаза с зеленцой, ну, сойдет. Ты так и сиди, главное, не шевелись.
Джонни зовут Анатолием, имя без альтернативы не стыдного сокращения, можно понять желание его сменить, но, конечно, курьез. Мне-то с именем повезло – Ольга, льды, гуси, короткое восклицание перед ними. Если сокращенно – всего лишь одна удивленная нота. Прелесть, да и только.
Джонни был барабанщиком, играл в кавер-группе, выстукивал «Батарейку» в турецких олл-инклюзивах, экспортный гимн почившей империи. Села батарейка – и всё тут, союз нерушимый. Холодный ветер с дождем и нет пути обратно. Прикидываю, что они с Гошей могли бы играть в одной группе, но в разных составах. Возможно, были знакомы. В Ростове живут три человека, полтора из них играют в кабаках, остальные пьют.
Но у музыканта уж больно нестабильный доход – и Джонни выучился рисовать. Показывает монстров на экране смартфона; выглядят реально стремно, у парня талант. Умение создавать уродцев и один симпатичный ракурс у мордочки – перспектива секса не то чтобы безнадежна. И даже перетереть есть о чем, может, мероприятие не будет разовым.
Принесли бургеры – и это, вообще-то, неловко. Всё валится, разговаривать невозможно, сыр тянется, соус капает. Наверное, не стоит друг на друга смотреть, но не смотреть совсем тоже как-то глупо, мы же вместе пришли. Я ем быстро, может, это рудиментарная привычка с тех времен, когда еды было мало, а детей много. Вполне вероятно, что те, кто быстрее ел, в итоге оставили потомство.
Но ведь надо же и к самцам ответственно подходить. Я-то всю жизнь выбираю так, будто гордо иду ко дну, целенаправленно планирую вымереть.
– Джонни, а ты в Ростове родился?
– Не-а, в Томске. Я тут года четыре всего, до сих пор там прописка осталась. Вот и пригодилось, а то сейчас повестку прислали бы как здрасьте. У меня в военнике учётка – снайпер, призвали бы сто пудов.
Приехали. Рядовой Джонни скрывается от мобилизации. Соединенные штаты России разберутся как-нибудь сами.
– Не понимаю, какого хрена они всё это начали. Точно дед таблетки забыл. Ну а я тут при чем? Почему я должен убивать? Или сдохнуть?
Я молчу. Не скажешь же вот так живому человеку – «Иди и умри». Отправлять убивать других тоже было бы странно. Джонни ломано пересказывает новости из-под VPN, мне скучновато. Он опустил подбородок, серьезно вытаращил глаза, и теперь выглядит нескладным и большеголовым.
– Давай уж не будем о политике.
Джонни откидывается, расслабляется и снова становится посимпатичнее. Но уже как-то всё равно стало.
Думаю, что если б я была мужиком, то пошла бы. Среди ныне живущих я всерьез люблю только Россию, хоть какая-то рыбка хвостом в сердце бьет. Такое я бабье кромешное, даже логика убийства ищет корешок – в любви, без него – не растет.
– Может, посчитаемся?
Кивает, махнул официантке.
– Счет, пожалуйста.
– Наличные, карта?
– Карта.
Разговор подвис. Я что-то говорю – безопасное, чисто о работе, Джонни отвечает, но его внимание расфокусировано. Он вскакивает с места и несется куда-то за мою спину, я любопытно оборачиваюсь: сортир с другой стороны, куда он там ломанулся? Джонни на ходу перехватывает официантку и вопит:
– Нас раздельно, забыл предупредить, извините!
Я прикрываю рот, чтобы спрятать застрявший смешок. Ёкарный бабай, Джонни. Тебя что ли бургером угостить? Тут недорого, мне по карману, вообще-то. Джонни снова садится передо мной, объясняется нарочито спокойно, как бы убеждая себя самого в своей правоте:
– Я вообще считаю, что норма, когда траты пополам. Не очень понимаю, почему принято платить за девушек. Какая-то устаревшая патриархальная ерунда, человек – он всегда человек, все едят, все потом, уж прости, в туалет ходят. Одни люди лучше других, что ли? Не понимаю этого.
– Что ж, твое право, – и я улыбаюсь; ну, не читать же ему лекцию про экономику размножения в человеческом обществе, в самом деле.
И выгнанный с позором, он нищим стал и вором; но нет, конечно. Мы просто вышли в ноябрьскую морось, перебросились еще парой слов, и растворились в мокром тумане.
Уехал
Осенью 2022-го дейтинги в Ростове стали походить на дембельский альбом. Но кто б знал, когда там дембель. Лично я не вывезу встречаться с военными, мне более чем достаточно одних похорон за год.
Мой взгляд цепляет светлую голову и улыбку какого-то есенинского свойства, но без душка погибели. Он пишет в профиле, что психолог и ищет серьезные отношения. Лично я просто психованная – и ищу хоть кого-нибудь, кто не умрет в ближайшей перспективе. Наверное, мы поладим.
Обычная болтовня, пытаюсь выяснить, в каком подходе он работает. Говорит, что подходы – фигня, у него – интегрированная техника. Надо же, умный какой! Что ж, понаблюдаем. Кажется, ему и правда интересно всякое про меня; наверное, это профессиональное умение слушать. Он отправляет мне фотки из путешествий по России. В стилевой такой рубашечке на фоне блеснувшего сталью моря. «Золотая голова», – выдыхаю я вслед за Айседорой. Блондины пахнут деликатно, почти нежно. Брюнеты пахнут зверьем. Так всегда пах Гоша, несмотря на вечную свою маскировку под беленького.
Но Сережа, его еще и зовут Сережа, золотая сережка в чумазом от солнца ушке нашего города. На третий день он объявляется около полуночи, дежурно спрашивает про мои дела и спустя минут десять переписки говорит, что хочет приехать ко мне прямо сейчас. Занятно он придумал, конечно. Часто ли соглашаются?
Вот незнакомый парень появляется на пороге. Здоровается, и тут же сворачивается в смешную уязвимую позу, потому что надо бы снять ботинки. Идет мыть руки. Рядом толчок, на котором я восседаю каждое утро, белый партизан, затаившийся в сумерках, преждевременное знакомство. Ванная вся в моих штучках, пшикалках, пузырьках, исподнее красоты. Я ставлю чайник, ну надо же выпить чай для приличия. Разговор не особо клеится, ситуация искусственная, принужденная. Вроде как собирались заняться сексом, но липнет чувство, будто, протерши очки и нацепив самое строгое выражение, на нас глазеет педсовет захудалой районной школы.
Я пытаюсь отшутиться, что приезжать ко мне среди ночи можно только после личного знакомства, не то мой кот будет в шоке. «Кота задобрим»; ну да, ну да, эдак тебя там приперло, сладкий. Отвечаю уже серьезнее, что это вопрос безопасности. Ты же банально сильнее, и неплохо бы для начала прикинуть адекватность в приличное время и в публичном месте. «Ну что ты, я просто шучу. Дышим, дышим, дышим под мой счет». Такой ты профи, конечно, Сережа. Какого-то хрена лечишь меня, хотя я не просила.
«Я военный вообще» – решил налить на макушку ледяной воды, чтоб разговор свернул на другую дорожку. «Военный психолог?» – надо же разобраться все-таки, епт. «Да. На горячей линии сижу». «И как тебе с ПТСР-никами?» «Они ничего еще, хотя бы понятные. Жопа в том, что знаешь кучу всего такого, за гранью понимания. И даже обсудить ни с кем не можешь, секретка». «А если с коллегами?» «Так они подчиненные. Я честно с ними не смогу».
Сережа пишет мне, что смертельно устал. Что прошлой ночью какая-то женщина ломилась в штаб. И чем она думала, хорошо, что ему не положено табельное. Дома он всё время лежит и ничего не может. Может разве что выпить, чтобы хоть как-то уснуть. И, в общем, понятно, что ему хочется приехать среди ночи к неизвестной девушке, сразу увидеть ее с изнанки, ткнуться в нее туда, где помягче, двигаться и застыть. Звон свой спрятать. Быть вместе гладкими, голыми, маленькими, защищать друг друга от оскаленной, брызжущей красной слюной пасти мира, войны. Но боже, Сережа, на мне и самой живого места нет. Ну куда мы друг другу, только последнее светлое выжечь дотла, дотоптать.
Позже он позовет меня встретиться днем, прилично, в кафе. Я была не в городе, привычно бежала от горя, куда только глаза глядят, в другие декорации, в другую пьесу. По дороге обратно я получаю от него сообщение: «Меня переводят в Мариуполь». «Или куда похуже?» – чую неладное, переспрашиваю. Сережа отвечает эмодзи с обезьянкой, которая закрывает глаза ладонями. Он пишет и позже, но редко: связь ловит не всегда. Я забываю о нем. И вспоминаю лишь с толчком в груди – осознав, что не помню, когда он объявлялся в последний раз.
До дыр
Когда я не рыдаю, веду себя как полная дура. Подруги перестали меня выносить. Коллеги лишний раз не трогают. Родители ходят вокруг меня на цыпочках, будто я – забывшаяся беспокойным сном, всех задолбавшая бабка.
Догорает панический двадцать второй год. Единственная радость, что в моем прифронтовом регионе нет прямой границы. Свист самолетов, вой ветра в степи, если прислушаешься, заметишь дальнее тра-та-та. Это в пригородах Ростова так слышно луганщину. Наш израненный регионсосед щедр. Когда его уже как следует подлатают, когда это всё кончится, когда.
Первый месяц горя я плохо помню. Две недели провела, не трезвея, а когда хоть немного окстилась – грянули истерики. Звучит как какая-то бабская ерунда, слёзки, игрушки, но на деле это ощущается, будто твои кишки перемалывают в мясорубке живьем. Несколько часов не можешь прекратить рыдания, срываешься на рев, вой, скулеж, ходишь кругами по комнате, пытаешься продышаться, остановиться, но только задыхаешься. Если приложить к тыльной стороне руки лед, не почувствуешь холода. Ты идешь трещинами изнутри, вся боль – там, поэтому твои рецепторы не регистрируют внешний раздражитель. У них и так перегруз.