Вообще, быть высоченным молодым парнем с инвалидностью – неудобно. Да, тощеват, метр девяносто на пятьдесят шесть килограммов веса – это все-таки заметная худоба. Но в остальном ничегошеньки не понятно, не видно. Вот чего ему плохо стало? Выглядит лет на двадцать, футболка цветная, шорты, кепка. Ну точно же упоролся! Справедливости ради, иногда версия попадала в точку.
Положенное по закону «без очереди» грозило скандалом столько раз, что Гоша перестал и пытаться. Места для инвалидов в автобусе тоже не по его честь: не будешь же каждый раз махать справками, когда бабки гневно смотрят. Зато парковочные места – все его. У инвалидов больше мест для парковки, чем автомобилей.
– Можем прилечь прям здесь!
Ха-ха, любимый, ха-ха. Нам бы лучше кабинки по городу для интима; и чем только занята соцзащита? Со скидками в места культуры и отдыха тоже всё очень плохо: они обычно действуют со второй группы и выше. Гошино здоровье и тянет на вторую, но дают всегда третью. Всё проверяют, не выросли ли у него новые легкие. Сорок процентов ампутированы, выреза́ли два раза с интервалом в несколько лет. Что осталось, тем и дышит. Трансплантация положена только в самом крайнем случае – свои органы всегда лучше, чем чужие.
– Хоть жабры пришили бы, да ну их.
Махнул рукой, взглядом поймал золотую рябь на воде.
– Гоша Донской! Вот это был бы шансонье!
Ты бы им спел, ты бы им, ты бы. Но мы идем дальше по набережной. Подруга оставила мне ключи, чтобы я кормила ее кошку. Едва щелкает замок, мы с Гошей бросаемся друг на друга – без слова, без вздоха. Кошка смотрит на нас, не мигая; такие мы сволочи.
– Место для инвалидов! Присаживайтесь!
Голенький, голенький, мой. Самое лучшее место на свете, просто умереть от счастья можно.
Как она умирала
В день, когда Гоша поцеловал меня в первый раз, он рассказал мне, как умирала его мама, высокая, еще молодая женщина.
Она работала на кассе в «Пятерочке»; уже здесь, в Ростове. Смены длились вечно и приходилось таскать тяжелое. У нее много лет страшно болела спина, за душой ныли три неудачных брака, но она всё еше была красива. За ней и в последние годы кто-то приударял, да как нет.
…Она упала с инсультом, приехала скорая, долгая предгробовая неделя в больнице. Врач позвонил Гоше и сказал будто c сухой усмешкой: «Всё. Умерла». Гоша запомнил, как их собака Даша выла на пустую мамину постель. Он прогонял ее, а она всё выла, выла.
Хоронить решили на родине, везли под Воронеж. От месяца в формалине мама была уже не совсем мама.
После похорон в голове осталась только церковная дурнота, свечной дух поплыл в легкие, так и кружился в них кольцами.
Уже на кладбище одна из Гошиных теток повисла у него на предплечье, сказала:
– Вон там, чуть левее, лежит твой отец.
Могилу отца Гоша искать не стал.
Так и не понял, как прожил весну. Не выходил из дома, выкрасил волосы в синий, смотрел мультфильмы целыми днями.
Я сжала его руку покрепче, мы помолчали. А потом между нами будто лопнул невидимый шар; мы говорили о пустяках и смеялись.
Он решил прочитать вслух свой любимый рассказ про лесную соню, и мы, разморенные, уселись на траве в тени. Герой ушел жить в лес, нашел там чей-то оставленный дом и завел себе ручного грызуна. Было им хорошо и уютно, огонь трещал в печке, снег падал за окном. Весной соня пропала, но герой ее ждал, ждал.
– Она и вернулась потом, но уже не в книжке. Мама мне так объясняла, – Гоша чуть приподнял уголки губ.
Мы еще помолчали, сплетая пальцы. В книжках расскажут, да как же.
Человек без легких
Как-то, мечтая о Гоше, я пыталась вспомнить, с какой стороны у него шрам на спине, – и не смогла. Когда мы в следующий раз оказались в постели, я проверила – и охнула: обе его лопатки были перечеркнуты чуть впалыми, давно затянувшимися надрезами. Так тебя вскрывали, как мясник поросенка, мальчик мой.
– А еще смотри, вот тут, на локте; это я просто упал.
И звонкий смешок. Ну и как тебя не любить?
Под ребрами – шрам от кислородной трубки, размером с пятирублевку. Китайский карпик шлепает губами на рукаве с недобитым фоном, пошлейшая розочка распускается на правой кисти. Идеально круглая родинка темнеет на внутренней поверхности левой ягодицы. Впору рисовать карту для прогулок в поисках артефактов. Столько ослепительных сокровищ, недоделок, маячков. Каждый из них воспет, по заслугам расцелован.
Некроз пошел в восемнадцать лет, пришлось оттяпать кусок левого легкого. Лет через пять всё повторилось справа. Тяжелые твои легкие, судьбина твоя нелегкая. Нагрузку берет на себя сердечко, тук-тук, тук-тук, колошматит без продыху, как у здоровых при беге. Только ты уже час лежишь в моих объятьях, а оно всё… Страшно прислониться ухом к твоей груди: всё суета крови, да куда же твое сердце спешит, голову очертя, не поймаешь, не догонишь, ну, запнется, что делать будем? Разве успокоишь его? Но вот полюбить-то можно.
Нездешний твой свет заложен анатомически. Лирика – продолжение физики, ее отражение. Сердце бьет обратный отсчет; бьет твое сердце – меня, а убьет – тебя. Но то когда еще будет. А сейчас мы лежим на траве, в солнечных мурашках, близко-близко, и в высоком небе летит птица, и если смотреть на нее достаточно долго, то поймаешь в животе холодок восторга, будто сам рассекаешь небо пополам.
Фокусы
Перед нами на поводке – пушистое рыжее облако.
– Песя-угнетатель! – комментирует Гоша с интонацией почтительного утю-тю.
– Почему угнетатель?
– Гнетуще прекрасен!
Длинные Гошины руки взметнулись ввысь. Ажитация! Экспрессия! Ух!
Шпиц оборачивается на нас с подобьем собачьей улыбки, немного пружинит в позвоночнике, встает на передние лапы, делает несколько шажков. Снова опускается на четвереньки, поворачивает мордашку, смотрите, мол, как могу. Стойка на руках! Мы в обмороке.
Но Гоша проигрывать животному не намерен:
– Придумай два трехзначных числа.
– Пусть будут триста пятнадцать и пятьсот тридцать шесть.
Гоша подвис на несколько секунд, затем выдал:
– Если сложить их, будет восемьсот пятьдесят один!
Малодушно ринулась за смартфоном. Да, всё так. Пробежались раз пять, и каждый раз – всё верно.
– Молодой человек, у вас ЭВМ в голове?
– У меня ты в голове.
– Сомневаюсь. Я-то считать не умею.
Слово за слово, специально тренировался что ли, или как? Оказалось, что Гоша складывает в уме трехзначные числа во время секса со мной. Это чтоб продержаться подольше: уж больно красивая. Вот и как теперь не хохотать в процессе? Только вспомнишь, взглянешь на его лицо, и… Но я вспомнила даже не раз, а, может быть, половинку раза. И уж точно не хохотала. Может быть, улыбнулась.
Дела мальчишек
Известно, у мальчишек свои дела. Ломать, драться, лапки отрывать. Ярый веселый моторчик в мальчишках, им и живут; им и воюют. Даже если запястья тоньше девчачьих, костяшки кулаков напрягаются плотоядно, хищная кровь в венах стучит. Челюсть, опять же, сильнее женской – так куснет, как я сроду не укушу, зубы клацнут, мамочки. Любить мальчишку – как завести ручную злую собаку. Сидит вроде смирная, а в утробе уж теплится нутряной страшный рык. Рвать будет.
У мальчишек – друзья. Ванюха остался у Гоши со школы, единственный приходил в больницу, когда резали легкие в первый раз. Гоша уехал, парни писали друг другу, братские сердца. Гоша туманился, когда говорил о Ванюхе, рябь по глазам плыла; я сжимала ладошку – и булыжники б плакали, где уж нам.
Как-то Ванюха приехал. Спали они на одном диване, пили как кони, выбрались ко мне. Ванюха был с неприлично мохнатой грудью, но уже лысеющий; может, это от работы на атомной станции – в его городе больше негде. То, что Гоша из Питера – всего лишь версия для девчонок, удобная при знакомстве. Из Соснового Бора он; Ванюха там живет до сих пор. На той же АЭС Гоша проходил практику, еще до первой операции. Когда я представляю, как он, уже смешно высокий, и уже страшно худой, с облаком выкрашенных волос, пялится в электрощиток на объекте чернобыльского потенциала, – в душе аж похрустывает. Мальчики вспоминали с восторженным ужасом, как некто зашел куда не надо в неправильных ботинках – и стал помещаться в горсточку. Глаза мальчишек сияли нездешним светом. То смерть сверкнула плащом, отразилась, да и пролетела мимо.
Мы шли по набережной, мальчишки залезли на статую рака, гигантские клешни колко впивались в асфальт со свастикообразным размахом. Мальчишки сказали сфоткать их вместе. Кровеносной точкой отразились сетчатки.
Ванюха-то уехал, а вот Никитос накручивал казачий ус, учился на философском, был фанатичным скейтером. Немало так откусил от моего первого сладкого лета с Гошей. Я скрипела зубами, – а что тут сделаешь с делами мальчишек. С Никитосом катали, с горки, пьяные. Вечно-длинные Гошины ноги с багровыми корочками на коленках. Вечно-глупая Гошина голова с очередным сотрясением. В травматологии узнавали, здоровались: «Ну что, опять?». Я чахла над утекающим золотом потраченного без меня времени. Но ведь это было его время, думаю я сейчас горько.
Никитос пропал без объяснений. Спустя две недели нашелся за прилавком скейтшопа, здоровался холодно. Гоша был разбит. Я гладила по плечу, говорила, что нельзя принимать на свой счет, нормальные люди объясняют, в чем дело, а не отмораживаются так просто. Гоша грустил. А на следующих выходных сверзился со скейта так, что едва не разошлись швы на ребрах.
Скейтплощадка рядом с Гошиным домом открылась позже. Там он познакомился с Ильей, мальчиком лет на десять старше. Илья коротко стрижен, небрит, мал ростом, с виду опасен. Живет один, принципиально носит кнопочный телефон, неловко танцует, переминаясь с ноги на ногу, любит водку. Интернета у Ильи нет, зато есть тощая полочка с бумажными книгами; Гоша лично притащил некоторые из них. Однажды Илья попросил книжку, в которой написано, как вызвать дьявола. Гоша зачем-то спросил у меня совета, будто я только и делаю, что вызываю дьяволов. Я сказала, что они идиоты, и советовать я не буду, и пусть забудут, и пусть Илья лучше сходит в церковь. В ответ Гоша рассказал мне, как прошлым вечером они вдвоем прислонились лбами к стеклу забегаловки с фастфудом и строили рожицы влюбленной парочке. Девушка вроде как испугалась, отвернулась, парень истуканил, шаурмен погрозил кулаком. Что ж, в большинстве случаев дьявол вполне заменим санитарами.