Каспер закрыла папку.
– Я поговорю с мисс Джонни. Посмотрим, что она сможет сделать.
Мой отец – это сигареты и пиво в красно-белых банках. Это грязные футболки белого цвета и коричневое кресло-качалка, голубые глаза и колючая щетина на щеках, это «Ой, Мисти», когда мама неодобрительно смотрела на него. Он днями напролет не вылезал из того кресла, я сидела на полу у его ног, а он рисовал пастелью, карандашами или ручкой – солнце, дома, кошачьи морды. Он мог несколько дней не менять футболки, молчать или порой слишком много смеяться. Это был странный смех, который надламывал его изнутри, пока не превращался в плач; по моему лицу тоже текли слезы, когда я забиралась на него, и мы качались вперед-назад, вперед-назад, только биения сердец, пока не наступал вечер и мир не сгущал краски вокруг нас.
– Ты такая молчаливая. Я рада, что они поселили тебя со мной. Ты не представляешь, как это утомительно – постоянно слушать, как кто-то говорит, – произнесла Луиза.
Она долгое время лежала молча, и я думала, что она спит.
– Ты знаешь, что я разговариваю с тобой? Я имею в виду – мысленно. Рассказываю тебе разные вещи, потому что, похоже, ты хороший слушатель. Но мне не хочется занимать все твои мысли. Если ты понимаешь, о чем я, – сказала она.
Она издала сонное «ммммм». Потом добавила:
– Я расскажу тебе свою историю от начала до конца. Ты славная, умеешь держать слово.
Cлавная, умеешь держать слово, славная, умеешь держать слово – детская песенка девчонки, которая наносит себе раны.
На занятиях в группе Каспер не любила, когда мы говорим «резать», или «порез», или «поджигать», «колоть». Она говорила, не важно, что вы делаете или как вы это делаете, это не имеет значения. Вы можете пить, кромсать куски, сидеть на метамфетамине, нюхать кокаин, поджигать, резать себя, втыкать острые предметы, оставлять глубокие порезы, выдирать ресницы или заниматься сексом до крови – это все одно и то же: причинять себе вред.
Каспер объясняла: если кто-то вас обижает, заставляет переживать, чувствовать себя униженной или грязной, следует прислушаться к голосу разума и осознать, что этот человек сволочь или психопат, заслуживающий расстрела или виселицы, и нужно держаться от него подальше. Вместо всего этого вы принимаете жестокость в свою душу и странным образом обвиняете и наказываете самих себя. Как только вы начинаете себя резать, жечь или заниматься сексом из-за того, что вам плохо и вы думаете, будто ничего не стоите, ваш организм таинственным образом выделяет это приятное дерьмо под названием эндорфины – вам так здорово, мир становится похож на сахарную вату на лучшей и самой красочной городской ярмарке в мире, только кровавый и полон заразы. Но самое печальное то, что однажды начав наносить себе вред, вы уже не воспринимаете себя никем, кроме гадкого уродца, потому что теперь все ваше тело – это поле битвы, покрытое рубцами и ожогами. Девушкам такое не к лицу, никто не полюбит вас такими, и потому все мы, каждая из нас попала в беду, внутри и снаружи. Постирать, прополоскать, и все по новой.
Я старалась следовать правилам. Старалась находиться там, где мне необходимо быть в назначенный час. Сидеть, изображая паиньку, даже если я все время молчала, потому что казалось, что в горле полно гвоздей. Я следовала правилам, потому что если бы я их нарушила, рисковала оказаться НА УЛИЦЕ.
Когда доктор Дули сказал мне, что двое парней подкинули рюкзак? Эти парни, полагаю, раз или два спасли меня. И когда он сказал, что они просили передать, что очень сожалеют? Я думала об этом.
Эван и Дамп. Сожалели ли они о том, что спасли меня от того мужчины в подземном переходе, который пытался ко мне приставать? Сожалели ли они о том, что когда в Миннесоту пришла очень холодная зима, мы не могли втроем жить у Проклятого Фрэнка? Я заболела. Продолжать жить в фургоне было невозможно. Эвану требовались наркотики. Дамп везде следовал за Эваном. Сожалели ли они о том, что я отказалась дать Проклятому Фрэнку то, что он желал? (То, что он требовал от всех девушек, которые хотели остаться в Сид Хаус.) Сожалели ли они о том, что не позволили мне умереть на чердаке в Сид Хаус?
Сожаления, сожаления, сожаления, сожаления, сожаления, сожаления, сожаления, сожаления…
Это слово я заглушила тоже, но оно продолжает возвращаться назад, разрастаясь, становясь сильнее и злее.
Луиза пропускала занятия в группе. Она разговаривала с Каспер по вечерам. Ей звонили поздно вечером, она прислонялась к стене в комнате отдыха, перебирала пальцами телефонный провод и изящно водила носком блестящей балетки по ковру. Луиза могла приходить и уходить, когда ей вздумается, ей не нужен был дневной пропуск.
– Хочу сказать тебе, ты ведь не такая, как мы, ты же понимаешь? Посмотри вокруг. Эти простыни, кровать, наши лекарства, врачи. Здесь все выглядит дорого. Ты меня слушаешь? – шептала Луиза из темноты.
Она перевернулась и облокотилась на руку, чтобы видеть мое лицо. Ее кровать скрипела. В полумраке ее глаза выглядели овальными и как будто подведенными снизу.
– Я просто хочу сказать, тебе нужно быть к этому готовой.
Но я позволила ее словам скользить по мне, они мягкие и теплые. Она отвернулась. Деньги, деньги. Я не хотела думать о том, откуда они берутся или не берутся.
Я просто хотела, чтобы она снова уснула и дала мне возможность съесть сандвич с индейкой, который я спрятала под кроватью.
Дверь со свистом распахнулась. Каспер проскользнула в комнату групповых занятий и села рядом с Сашей, которая улыбалась ей, как щенок. На Каспер были коричневые брюки и ее эльфийские сабо. Волосы соломенного цвета заправлены под красную бандану, напоминающую головную повязку. Серьги в форме луны, розовые румяна – она как чертова радуга.
Интересно, какой она была в старших классах. Наверняка прилежной, такой тип девчонок, прижимающих учебники к груди, всегда с красивыми причесанными волосами, закусывала губу, когда писала контрольную. Возможно, ее фото было в ежегодном альбоме выпускников, или она посещала математический кружок или дискуссионный клуб.
Но существовало еще что-то, нечто, находящееся под чистой наружностью Каспер, недоступное взгляду, словно затаенная боль, деликатная тайна или что-то в этом роде, иначе зачем она посвятила нам свою проклятую жизнь?
Она раздала бумагу и маркеры, и мы напряглись. Когда нам приходилось писать, мы знали, что занятие будет тяжелым. Она попросила положить маркеры и бумагу на пол, и мы сделали упражнение «аккордеон». Я не могла сосредоточиться. Смотрела на настенные часы; мне нужно было уйти раньше. Наконец мне должны снять повязки. При мысли об этом в животе все переворачивалось.
– Напишите, пожалуйста, что вы говорите себе перед тем, как нанести себе вред, – просила Каспер.
Блю тяжело и громко вздыхала, облизывала губы, напрягала голые ступни. Она никогда не надевала обувь. Три серебряных кольца поблескивали на пальцах ног. Когда мы сидели в кругу, она выглядела такой же юной, как все мы, но на близком расстоянии, за ужином или в комнате отдыха можно было увидеть глубокие морщины в уголках ее глаз. Я не рисовала уже целую вечность, практически никогда не ходила на творческие занятия, и когда я смотрела на Блю, очень страдала из-за отсутствия моих карандашей и угольных грифелей. Было в ней что-то такое, что мне хотелось запечатлеть на бумаге.
Сначала я ничего не писала, только сделала пару штрихов красным маркером, потом украдкой посмотрела на Блю, чтобы сделать набросок, еле заметный и нечеткий. Мне становилось хорошо от того, что пальцы держат маркер, вырисовывая то, как я вижу ее кошачьи глаза, полные губы. Мне было немного неудобно рисовать, прижимая бумагу к ногам, но я чувствовала, что пальцы помнят каждое движение. Как будто они ждали моего возвращения.
У Блю очень полные губы. Мои губы, пожалуй, тонкие. Эллис говорила: «Тебе нужно их выделять». Она держала пальцами мой подбородок и проводила холодной помадой по губам. Но это никогда не помогало. Помада никогда не смотрелась на мне. Я не находила, что у меня красивые губы, я просто видела девушку с помадой на губах.
Мои мысли закрутились в круговорот, когда я рисовала Блю. Я не хотела думать о происходящем вокруг, только не сейчас. Всплывали слова «сожаление» и «чердак», «подземный переход» и «мне больно».
Саша хлюпала носом. Фрэнси откашливалась.
Я написала: «ПРОЧЬ. УБЕРИТЕ ЭТО ПРОЧЬ. ЗАГЛУШИТЕ ЭТО». Я перечеркнула портрет Блю большим красным крестом, скомкала рисунок и запихнула его под себя.
Каспер, скрестив руки, вызвала Айсис и стала ждать, пока та прочтет то, что написала.
Айсис ковыряла в носу и краснела.
– Ладно, – произнесла она наконец. Она говорила очень тихо, почти шепотом. – Почему, черт возьми, ты не понимаешь? Я тебе сейчас покажу.
Айсис зажмурилась.
Фрэнси произнесла:
– Никого. Пустота. Всем наплевать.
И разорвала бумагу пополам.
Саша такая горячая от слез, она излучала странное тепло, и я немного отодвинула от нее свой стул. Я почувствовала на себе взгляд Блю.
Саша посмотрела вниз на свой лист бумаги и промямлила:
– Ты. Толстая задница. Черт тебя побери.
Со скоростью птичьего полета Блю пересекла круг и выхватила рисунок из-под меня. Она стояла посередине круга и смотрела на меня, вытаращив глаза.
Каспер бросила взгляд на нее и спокойно сказала:
– Блю.
Это было предупреждение.
Блю развернула комок бумаги, распрямляя его. Она всмотрелась в рисунок, и ее лицо медленно расплылось в улыбке.
– Это что, я? Классный рисунок, Молчаливая Сью. Мне нравится, что ты перечеркнула меня.
Блю показала рисунок остальным.
– Она меня стерла.
Потом она снова скомкала бумагу и бросила ее мне на колени. Я позволила ей упасть на пол. По пути на свое место Блю сказала Каспер:
– У нее лучше получилось это выразить. Это очень даже похоже на то, что происходит у меня в голове, когда я наношу себе повреждения. Сотрите меня.