Зайцева тронула поспешность, с которой она напомнила о себе. Как человек, который привык, что о нем забывают.
– Вы?..
– Я по делу. Личному, – запнулась она, щелкая сумочкой и оглядываясь на угрюмых посетителей, сидевших напротив стойки, и на шлемы дежурных милиционеров.
– Выйдемте, – предложил Зайцев, пропуская ее вперед.
В вестибюле она сразу заговорила вновь.
– Видите ли, я хотела… Извините.
– За что? – удивился он.
– Вы извините… Просто я… Я видела, что вы… Когда приходили в театр… Понимаете, просто они такие. Она не специально. Она не хотела вас смутить или напугать. Когда она… – Алла жестом расстегнула невидимый костюм. – Балетные. Они совсем не понимают, что такое быть голым. Когда мускулы по всему телу. Они же почти спортсмены. Я не хотела, чтобы вы подумали…
Зайцев поймал себя на том, что не слушает Аллу, а смотрит на нее. И рассердился.
– Ясно, товарищ Петрова. Только какое уж смущение? Здесь уголовный розыск, а не институт благородных девиц.
И добавил мягче:
– Здесь, если хотите знать, иные гражданки, которые паразитического образа жизни, они и не такое вытворяют. Всего хорошего!
Он взялся за перила лестницы, давая понять, что разговор окончен.
– Я просто хотела… – Алла опять принялась теребить застежку на сумочке.
– Вы вспомнили что-то о том бутафорском ожерелье?
– Да. Нет. Я не знаю…
В этот момент входная дверь распахнулась. Самойлов и Крачкин втащили с улицы тяжелый, чуть пахнущий сухой землей мешок. Они обрушили его на пол.
– Все, я грыжу заработал, – задребезжал Крачкин.
– Товарищ Зайцев, а ты свое продовольствие тоже сам из авто вытаскивай, – поучительным тоном пригласил Самойлов, пялясь на Аллу Петрову.
– Какое еще продовольствие? – буркнул Зайцев. Он увидел, что в глазах Крачкина блеснул знакомый ликующий огонек: был ли Зайцев наседкой или нет, провокатором, подосланным ГПУ, или все тем же их верным товарищем, это сейчас было не важно – упустить такую возможность Крачкин просто не мог.
– Товарищ Зайцев замечен в контактах с организмами, – радостно оповестил он.
Его остроумие срочно требовало выхода, понял Зайцев. А значит, Аллу Петрову надо было быстро выводить из-под огня.
Самойлов тоже сложил один плюс один в любовную пару. Красота Петровой явно впечатлила и его. Но повел он себя благородно:
– Не обращайте внимания, гражданка. Мы старые боевые товарищи этого монаха. И просто за него рады. Это картошка, которую мы закупили в колхозе. Он вам, наверное, не сказал. Вот она, современная романтика. Есть у вас авоська с собой? Сетка? Что же вы сетку дома оставили? Как же вы домой понесете? Она грязная же, картоха.
Алла Петрова глядела на него ошеломленно. Она открыла рот:
– Я… Мы… Мы не…
А Самойлова осенило:
– Знаете что? А пусть ваш мешок здесь полежит. Вася его сам вечером притаранит. Верно, Вася? Ведь подходит? Подходит? – пристал он к ней.
– Подходит, – пролепетала Алла, беспомощно глядя на Зайцева.
– Зайцев? Так ведь лучше? – не унимался Самойлов.
– Да-да, – раздраженно бросил Зайцев.
– Я пойду. Мне пора. – Алла схватилась за ручку двери.
– Он, может, даже на авто картоху закинет, – все продолжал Самойлов. – Если авто свободно будет.
– А вы заходите к нам еще! – крикнул ей Крачкин.
Дверь хлопнула.
– Мерси, – протянул Зайцев, изничтожая Самойлова взглядом. – Рыцарь печального образа.
– Чего?
Крачкин уже все понял и захохотал. Он перешагнул через мешок и стал подниматься по лестнице.
Но Самойлов был полностью занят таинственной незнакомкой.
– А ты что, другой бабе картоху эту отволочь должен был? – донимал Самойлов.
– Это не баба, Самойлов, а свидетельница. По делу.
Зайцев взялся за мешок. Он, казалось, был набит чугунными болванками.
– А бабец ничего.
– Картошку ей отсыпать не забудь! Зайцев! – крикнул с лестницы Крачкин.
– Да помоги мне хоть этот мешок с дороги отволочь.
– Куда?
– Самойлов, – позвал Крачкин с лестницы. Тот лишь повел головой на звук.
– Ты куда хочешь, Вася? Под лестницу? Сопрут, – убежденно заявил Самойлов. – Давай хоть в дежурку.
Они взялись за мешок вдвоем.
– А бабец ничего, – опять повторил Самойлов, пыхтя. – Хотя для нашего брата, конечно, слишком. Такие бабцы – им больше народные артисты, или вот как были нэпманы богатые, или начальники подходят. Не шобла типа нас.
– Самойлов!
– Да чего?
7
Коптельцев осторожно стукнул. Приоткрыл дверь. Так и есть – никого. Лабораторию перевели в подвал. От стены к стене тянулись шнуры. На них, прикрепленные обычными бельевыми прищепками, сохли фотографии – какие-то морды, очередной мордобой на рабочей окраине: на черно-белых снимках кровь казалась пролитыми чернилами.
Коптельцев быстро метнулся к картотеке. У Крачкина во всем был медицинский порядок. Негативы расставлены по датам. Коптельцев быстро нашел пальцами май. А дата? Дату он не помнил. В Ленинграде убивали. Вот и все.
Ладони вспотели. Что ж он так потеет, не лето ведь. А Зинка ноет: к врачу. К черту.
Наконец нашел нужное. На негативе занавеска казалась светло-серой. А женщина – чернокожей. Проклятый негр-коммунист, как будто без него всем тут головной боли мало.
Коптельцев нашел общий план комнаты. Быстро сунул негатив в карман. Проверил, глядя каждый негатив на свет, где еще попала в кадр злополучная этажерка. Вот, еще один: хорошо видна статуэтка – пастушка с цветами в подоле, кокетливо приподнятом фарфоровыми пальчиками. И явно пустое место рядом с ней.
Коптельцев сунул в карман и этот негатив. Быстро втолкнул ящик обратно.
И вышел спокойно. Шел вальяжно. Бегают только те, кому есть чего скрывать. Чего бояться.
Глава 8
1
Все пошло наперекосяк уже на пароходе. На пароходе, который – как предполагалось – нес шестерых юных американских коммунистов навстречу светлому будущему в стране, победившей классовые и расовые предрассудки.
Так думал Оливер Ньютон. Но так не думали остальные пятеро.
Самойлов сверился с блокнотом: Аманда Грин, Кэтрин Барроу, Майкл Браун, Патрик О’Нил и Мартин Макдонах.
– Местонахождение их нынешнее известно? – быстро поинтересовался Зайцев.
Самойлов кивнул.
– А Мартынов где застрял? – вдруг перебил Зайцев.
Крачкин дернул плечом.
– Пошел посрать и провалился, – ответил обычной присказкой Серафимов.
– Ладно. Давай что у тебя там дальше, Самойлов?
Тот продолжил.
…Вернее, они сами толком не представляли, что их ждет: будущее расплывалось в радужном тумане. Расовые предрассудки уж во всяком случае они не спешили стряхнуть с себя вместе с нью-йоркской пылью. Как оказалось.
Затрещал телефон.
– Да? – крикнул Зайцев.
– Проститутку привели.
– Молодцы, – буркнул Зайцев и повесил трубку.
– Ну, Самойлов. Они что, сами вот так все тебе и выложили? – не поверил Зайцев.
– Она. Аманда Грин.
– Интересно. Значит, ей это в порядке вещей показалось. Не секрет, значит. Вот и выложила как на духу. – Зайцев стоял перед окном. Но видел перед собой лишь пароход, океан. Мертвое лицо чернокожего.
– Американские нравы, – резюмировал Самойлов.
– Между прочим, товарищи, я читал в прессе, что в Америке негров до сих пор линчуют, – вставил Серафимов. Он, как всегда, занимал диван. И, как всегда, исправно посещал комсомольские собрания.
Аманда Грин была теперь студенткой Ленинградского университета. Остальные американцы отправились из Ленинграда дальше – в Москву. «Интурист» дал Самойлову адрес товарища Грин, оказавшейся совершенно русской на вид девкой с коротко стриженными волосами. Только хороший трикотажный костюмчик был явно не советским. И еще акцент, конечно. В остальном товарищ Грин говорила по-русски довольно бойко.
«А Оливер Ньютон – нет», – отметил себе Зайцев.
– Она русский уже здесь выучила?
Телефон опять издал трель. Зайцев поднял и бросил трубку на рычаг.
– Говорит, еще в Нью-Йорке. Там полно евреев, которые бежали от царских погромов. У них и выучилась. Когда вела коммунистическую работу.
– Ну-ну, так и что на пароходе? – напомнил Зайцев.
Оливер Ньютон, по-видимому, решил, что для него светлое будущее уже наступило. Прямо на пароходе. Он пригласил потанцевать даму. Белую.
Свои же товарищи-коммунисты отозвали его в сторонку.
– Рыло начистили, в смысле? – уточнил Зайцев.
– Нет, рыло пока не трогали. Внушение сделали.
С этого же первого вечера отношения между американцами не то чтобы напряглись. Но чувствовалось, что теперь Ньютон плывет сам по себе, а остальные пятеро – сами по себе.
– Несознательные какие товарищи. А еще коммунисты, – заметил Серафимов.
– Американцы, – пожал плечами Крачкин. – Двести лет предрассудков в один миг не вытравить.
Ситуации, как назвала это Аманда Грин, продолжились и в Ленинграде. Пошли сигналы по партийной линии. Предубеждения белых американцев стали расползаться по студенческому коллективу, как это дипломатично назвал Самойлов. Советские студенты – вчерашние дети рабочих – оказались более восприимчивы к дремучим идеям, чем к прогрессивным. И в конце концов вмешалось отделение Интернационала. Оно, однако, продолжало смотреть на рабочий класс идиллически – как на источник прогресса, а не предрассудков. Да и кто бы позволил смотреть не идиллически? Кто бы рискнул?
Со студентами провели мягкую беседу – ознакомили с положением чернокожих в Североамериканских штатах.
Четверых американцев от греха подальше перевели в Москву.
А Ньютона засунули на «Русский дизель». Чем только ухудшили дело. Аманда училась в университете, Ньютон там только числился. Ситуации загасили. Но они теперь тлели на глубине, как тлеет ленинградский торф. Чтобы однажды прорваться на поверхность пламенем пожара.
Зайцев понял, что Аманда Грин рассказала Самойлову не все.