А что толку? Что он скажет? Товарищи, кто изъял и скрыл материалы по делу?
Теперь даже не доказать, что такие материалы в деле Барановой вообще были.
Но кто? Кишкин? Самойлов? Любой мог.
Видно, здорово тряхнул их товарищ Киров со своим пламенным коммунистическим желанием получить ясные ответы. Да поскорее.
Зайцев понял, что ему больше не верят. Не верят уже профессионально. Думают, Зайцев тащит следствие в сторону. В тупик. Только бригаду подставляет. Понимают: в случае неудачи товарищ Киров одним лишь Зайцевым не насытится. Опять вспомнится всем дело Петржака. Опять полетят головы. Ведь верно. Что терять какому-то Зайцеву – он и так почти покойник. А Коптельцев? Вот вам и новый начальничек угрозыска: опростоволосился. Не справился, мол, на новой должности, порядок не навел, не оправдал доверия. Терять свой пост Коптельцев явно был не готов. В лучшем случае – пост. Товарищ Киров с врагами не церемонился.
Коптельцев войти и забрать материалы мог очень запросто. Зайцев вдруг представил себе это.
Ему стало тошно.
Он придвинул к себе фотографию убитой. Фаина Баранова в кресле: цветочек, метелочка, усталое, навеки успокоившееся лицо. Никому не больно-то интересная при жизни, она так же мало интересовала окружающих и после своей трагической, жестокой смерти. Бедняга.
Фарфоровый пастушок пропал из ее комнаты – это факт.
Но факт единственный.
Кто притащил пастушка на Елагин?
Убийца Фаины Барановой?
Чернокожий коммунист Оливер Ньютон?
А что, если Оливер Ньютон и есть убийца Барановой? Советский Отелло.
Но кто тогда убил самого Ньютона?
Поговорить с Фирсовым следовало во что бы то ни стало. Он единственный на «Русском дизеле», кто мог объясниться по-английски, а значит, говорил с американцем.
«Mary had a little lamb», – внезапно запело в голове. Зайцев на миг увидел старательные губы, выпевающие слова. Губы и валик волос надо лбом, как носили тогда, давно-давно…
Зайцев сидел за столом, вертя в руках карандаш. Пытался сосредоточиться. Пристальнее вглядеться в туман: туда, куда уводили расходящиеся дороги версий.
И не мог. В голове его, как на заевшей пластинке, крутилась лишь английская песенка про Мэри и ее барашка.
Дело Фаины Барановой теперь касалось только его одного. Зайцев чувствовал, что должен ей это.
А песенка все зудела в голове:
What makes the lamb love Mary so?
The eager children cry.
Oh, Mary loves the lamb, you know.
The teacher did reply.
4
– Так, а картоху свою забирать думаешь, товарищ Зайцев? Она корни тут уже пустила.
Черный мокрый город в раме двери казался особенно неприветливым. Дождь стекал с козырьков, лился с зонтов. Жирно блестел асфальт, шуршали автомобили, оранжевые окна ласково подгоняли тех, кто был еще не дома. Тех, кого дома никто не ждал, их свет заставлял еще острее почувствовать одиночество.
Зайцев постоял в дверях.
– Думаю, думаю, Свиридов, – успокоил он дежурного.
Быстро взбежал по лестнице обратно в свой кабинет. Нашел блокнот, нужную страницу, нужный адрес, торопливо выдернул листок и сунул в карман. Проходя мимо кабинета Коптельцева, он услышал за дверью шумные голоса. Тянуло табачным дымом: городская операция планировалась с размахом, вбирая в себя все новых и новых участников.
– А вон мешок твой, в углу, – дежурный кивнул туда, где притулился мешок. Он явно успел несколько обмякнуть: уже не выглядел таким тугим и полным. Дежурный заметил взгляд Зайцева, понял:
– Подтибрили малость на ужин, – честно сказал он.
– Да о чем ты, Свиридов? – дружески воскликнул Зайцев. – Еще возьми!
Дежурный отнекивался недолго. Запустил обе руки в мешок, потом еще, прижимая картофель горстью к животу.
– Кончай миндальничать, – распорядился Зайцев. – Лавочку скоро закрою.
Дежурный выдвинул ящик стола, переложил папки и газеты прямо на пол. В пустой ящик со стуком посыпался картофель.
– Сыпь, сыпь. Полный мешок мне все равно одному не допереть.
Дежурный заржал.
– Пока, Вася. Мерси за картоху.
– Бывай, Свиридов.
Зайцев закинул похудевший мешок на спину и вышел вон.
Дождь сразу принялся за него. От мешка потянуло рогожей и землей. Соваться с ним в переполненный трамвай нечего было и думать.
Мешок постепенно наливался тяжестью, ладони горели. Намокшую кепку хотелось сорвать с головы и метнуть подальше.
На Морской Зайцев перехватил мешок одной рукой, другой выудил из кармана бумажку. Проверил номер дома и квартиры. Квартира оказалась на самом верхнем этаже. Зайцев несколько раз нажал кнопку. Лифт не отозвался. Видимо, дворник отключил его – надоело убирать за новыми пролетарскими обитателями дома, для которых лифт был вроде туалета. Зайцев потопал на шестой этаж пешком. Двери квартир глядели на него множеством почтовых ящиков, табличек с именами жильцов: с десяток на каждой двери.
Наконец Зайцев скинул мешок с нывшей спины. Нашел табличку с нужным именем. Она была картонной. Чернилами было выведено: «три коротких». Все вместе таблички эти являли типичную азбуку Морзе типичной коммунальной квартиры со всеми ее позывными: три коротких – один длинный, два длинных – короткий, длинный – во всех мыслимых комбинациях.
Зайцев коротко нажал три раза на медную пуговку звонка. Послушал. Тихо. Может, нет дома. «Глупо», – только и успел подумать он. Уже собрался уйти. Дверь внезапно щелкнула, открылась. Блеснула цепочка. В темноте сияло лицо.
– Вы? – удивилась Алла Петрова. Она явно пыталась и опять не могла вспомнить, как его зовут.
– Я же вам обещал картошку.
Глава 9
1
Ленинградский вокзал в Москве оказался почти точной копией Московского в Ленинграде, так что еще несколько минут пассажиру могло казаться, что он никуда не приехал, а просто провел ночь под стук колес и храп попутчика.
Воздух на перроне пах гарью, но приятно освежил Зайцева после ночи в жарко натопленном купе. Разморенные пассажиры высыпали из вагонов. У большинства были помятые лица. Зайцев вспомнил звон стаканов и пьяную болтовню за стенкой своего купе. Очевидно, большинство воспользовалось первой ночью в командировке для изнурительного «отдыха». Попутчиком Зайцева, к счастью, оказался необщительный толстяк, который повесил на крюк пальто и шляпу, задвинул вниз учрежденческий портфель из свиной кожи, подозрительно покосился на Зайцева с его сумкой от противогаза, в которой помещался весь багаж: явно соображал, не перевести ли бумажник для безопасности под подушку.
– Успокойтесь, товарищ, я из милиции, – равнодушно сказал Зайцев, затылком ощущая лакированную прохладу стенки купе. И снова прикрыл глаза.
Толстяк смущенно пробубнил что-то извиняющееся. Быстро переоделся во фланелевую пижаму и завалился спать.
От жары Зайцев несколько раз просыпался ночью. Мимо проносились черные столбы. В голубом свете толстяк, с головой укрывшийся ломкой крахмальной простыней, казался айсбергом. Мысли донимали Зайцева. Они были темные, быстрые и бесформенные, как тени, криво проносившиеся по стенам купе. В конце концов стук и качка убаюкали его. Очнулся Зайцев от того, что стук колес прекратился.
Толстяк уже сверкал вымытыми прилизанными волосами. От него сильно пахло мылом и мятным зубным порошком. Не глядя на Зайцева и его бедную залатанную одежду, он так же молча переоблачился в доспехи советского управленца и быстро смешался с толпой на перроне: пассажиры ленинградского поезда почти все были в шляпах, почти все несли портфели. В этом потоке были почти одни лишь мужчины чичиковского возраста и округлости.
На выходе из вокзала уже сомнений не было: Москва.
Огромная чаша площади трех вокзалов кишела самым красочным людом. В Ленинграде ходили медленно: даже заводские рабочие, подчиняясь общему ритму, фланировали. В Москве – бежали. Зайцева быстро подхватило и понесло, отволокло на несколько метров, прежде чем он сумел вырваться и выбраться из потока. Он отошел к самой стене вокзала.
Пассажиры ленинградского поезда – безошибочно опознаваемые по портфелям, шляпам и озабоченно-деловому выражению, которое они придали своим лицам, – тем временем устремлялись к автомобилям московского такси, ведомственным «виллисам» и «паккардам». Зайцев стал высматривать, кого бы спросить в толпе, как отсюда дойти до Лубянки. Пешком, конечно. Московских трамваев он все равно не знал, да и на город взглянуть было любопытно.
Но тут к нему подошли двое в фуражках с голубым верхом. Это так напомнило ему арест, что на миг Зайцев ощутил холодный кулак под желудком. Оба взяли под козырек.
– Товарищ Зайцев? – уточнил старший по званию. Получил кивок и тотчас показал рукой: – А мы вас встречаем. Пожалуйста.
Имя Кишкина ни разу не прозвучало. Гадая, не московская ли эта манера арестовывать, Зайцев прошел с ними. Прохожие быстро зыркали на него. И тотчас прятали глаза. Человек в бедной гражданской одежонке с двумя добрыми гэпэушными молодцами по бокам не мог быть никем иным, как арестованным. Зайцев сел в черный автомобиль. Дверца хлопнула. Страх все сидел где-то под желудком.
Машина летела по широкой столичной улице. Оба молодца приветливо молчали, готовые в любой момент рассыпаться объяснением, и лишь добродушно поглядывали на него. Цвет лица у обоих был не питерский – яркий, здоровый.
Автомобиль лихо вырулил на Лубянку.
– Это к Кишкину. Товарищ из Ленинграда, – вместо пропуска бросил молодец на бегу в окошко. Часовой кивнул. Железные ворота поехали в разные стороны. Автомобиль вкатил.
Первым делом Зайцева отвели завтракать. Столовая тоже была новенькая, приветливая. И очень-очень сытная. Оба молодца поели за компанию: перебрасываясь шуточками и вовсю заигрывая со статными официантками в кружевных наколках.
Потом долго вели его коридорами по пухлым коврам. Осенний день в Москве был рыже-солнечным. И Зайцева не покидало ощущение, что он вовсе не в главном замке ОГПУ, а в загородном санатории. После сытного завтрака и беспокойной ночи в поезде клонило в сон. Зайцев подумал, что если он заявит своим спутникам, что настроен поспать, то его в самом деле отведут в спальные чертоги. Он бы не удивился.