го «отдыха» лица. Зайцев двигался в сивушном облаке их дыхания.
Американские студенты, с которыми он поговорил в Москве, дружно изображали буддийских обезьянок. Одна – ничего не слышит. Вторая – ничего не видит. Третья – ничего не скажет.
Аманду Грин, впрочем, они дружно назвали «девушкой с воображением». Все трое подчеркнули, как многое изменил в их взглядах Советский Союз. Тем не менее из мелких недомолвок было ясно, что Аманда Грин рассказала правду.
«Ясно», – только и сказал Зайцев. Расколоть каждого из троих было бы нетрудно. Они просто не интересовали его. В драме Оливера Ньютона они были горсткой злобных статистов. Он с нетерпением ждал нового допроса Фирсова.
Это ради него Кишкин сделал несколько звонков.
– Товарищ Зайцев! – вскрикнул женский голос и словно оборвался.
Зайцев обернулся: к нему, ступая по влажному перрону в легких туфельках, шла Алла. Руки ее были чем-то заняты.
– У нас неожиданно потеплело. И я подумала… – она запнулась. Несмело протянула то, что держала в руках.
– А вы уехали в зимнем, – сказала она. – И я подумала…
Она снова запнулась. Дорогое пальто Зайцева бросалось в глаза. А в руках у Аллы был старенький, но прочный макинтош на клетчатой английской подкладке.
– И отлично подумали! – воскликнул Зайцев. – Я чуть не изжарился в этом ящике.
Как всякая обычная ленинградская пара, на людях они друг к другу обращались на «вы».
Он быстро скинул новенькое, но теперь казавшееся дубовым пальто. Сунул руки в прохладные рукава. Алла быстро и ловко свернула его пальто – движением, привычным ей на работе, когда после спектакля укладывать приходится несколько десятков костюмов.
– Зайцев! Вон ты где! Карета подана!
Зайцев издалека увидел у начала перрона Серафимова.
Алла тотчас словно окаменела.
– Ничего страшного, – хотел было успокоить ее Зайцев.
Алла не протянула ему даже руки. Обернулась и, как чужая, как незнакомка, молча пошла по перрону обратно к зданию вокзала, из пасти которого струились потоки людей, дышало светом и слегка вонючим теплом.
Серафимов помахал рукой, думая, что его не заметили. Зайцев махнул в ответ.
Он полагал, что Алла как-то слишком дичилась. Да к чему было говорить, если и так было понятно, что вечером они встретятся. Тем не менее Зайцев почувствовал себя задетым.
3
– Да вы присядьте, товарищ. Ноги-то не казенные, – ласково предложил Зайцеву дежурный.
– Ничего.
Стены здесь были до половины выкрашены охрой. Никакого щегольства – все административное щегольство осталось за закрытыми дверями в кабинетах. Свет ламп под металлической сеткой казался все желтее. Потолки все ниже. Зайцев почувствовал, как кровь шумит в висках.
– Где же задержанный? – нетерпеливо спросил он дежурного.
– Да ведут его. Может, чаю вам?
Зайцев не ответил. Голубой верх фуражки дежурного снова наклонился над бумагами.
Так странно. Несколько месяцев назад он сам входил в это самое здание с руками за спиной.
– Товарищ Зайцев?
Скрипя новенькими сапожками при каждом шаге, вошел офицер ОГПУ:
– Идемте.
Этого горбуна с перхотью на плечах новенького френча Зайцев уже видел. Такого забудешь. Горбун приветливо махнул узкой обезьяньей рукой. Зайцев пошел следом. От горбуна душно пахло одеколоном. Никак не мог вспомнить его фамилию: следователь… следователь… Никак. Это был следователь, который вел дело Фирсова.
Они прошли лестницей, коридором, лестницей.
– Тесновато у нас. Но скоро переедем в новое здание. На проспекте Володарского, – светски болтал горбун.
Опять коридоры. Страшно знакомые. Зайцеву казалось, что с каждым шагом стены делаются все у́же. К счастью, остановились; горбун уже отпирал железную дверь.
– Чаю, может? – спросил он.
– Нет, спасибо, – выдавил Зайцев. Есть или пить в этих стенах казалась ему немыслимым. Вспомнил фамилию.
– Спасибо, товарищ Апрельский.
Посреди кабинета на табуретке спиной к нему сидел, скрючившись, человек.
– Четверть часа и ни минутой больше, – напомнил горбун и вошел следом. Видимо, магия имени Кишкина распространялась только на чай.
Зайцеву это не понравилось.
– Я допрашиваю товарища Фирсова в рамках уголовного дела, – напомнил он горбуну. – ОГПУ…
При звуках голоса Фирсов дернул головой, но не повернулся.
– Хочете говорить – говорите. Не нравится – мы вас не задерживаем, – горбун облизал свои шелушащиеся губы. Прошел вперед и плотно уселся за столом. Зайцев стоял у Фирсова за спиной. Свободных стульев в кабинете не было.
Зайцев обошел Фирсова, тот медленно поднял подбородок. Зайцев оторопел. На лице у Фирсова была свежая ссадина. Нос разбит. Губа тоже. Фирсов сидел, бережно держа на весу собственное тело. Как человек, у которого ушиблены внутренности. Одним, незаплывшим глазом он посмотрел на Зайцева. Мелькнула искра. Узнал. Разбитые губы дрогнули.
– Товарищ Фирсов, – начал Зайцев.
– Гражданин. Гражданин Фирсов, – поправил горбун.
– Я хочу поговорить с вами об Оливере Ньютоне. Помните ведь такого? Имейте в виду, беседа официальная. Допрос свидетеля называется.
Фирсов молчал. Зайцев видел, как взгляд его постепенно прояснялся, твердел.
– Чего молчишь? – встрял горбун.
Фирсов прочистил горло.
– Я убил Оливера Ньютона, – отрывисто просипел он.
Глазки горбуна метнулись. Секунду они с Зайцевым глядели друг на друга. Оба, похоже, были равно поражены.
– Это я убил Оливера Ньютона! Да! – Фирсов пытался кричать, но из горла вырывался только сип. – На почве ревности.
– Я все подписал. Я еще подпишу. Я убил!
Горбун не спеша принялся наливать воду из графина в стакан.
– Гражданин Фирсов, – терпеливо начал Зайцев.
– Не веришь мне? Это я! Я!
– Расскажите по порядку, как убили. Все свои действия.
– Это я! Сперва его! Потом ее! Потом его! Всех!
Горбун быстро плеснул из стакана воду Фирсову в лицо. Крик оборвался.
– Расстрелять тебя, сука, всегда успеют. На тебе диверсионно-вредительского материала целая папка, – спокойно заметил Апрельский. – Тебя товарищ из милиции по делу спрашивает. Ты тут ваньку не валяй. Продолжайте, товарищ, – кивнул он Зайцеву.
– Нет. Этот разговор мы продолжим в уголовном розыске, – твердо оборвал его Зайцев.
4
Идея чрезвычайно не понравилась товарищу Апрельскому. Один звонок Коптельцеву. С четверть часа ожидания. А затем уже товарищу Апрельскому объяснили прямо из Смольного, на какое содействие уголовному розыску с его стороны рассчитывают.
Уши товарища Апрельского сделались малиновыми, когда он повесил трубку.
Приезд свидетеля со Шпалерной на Гороховую переполошил всех. Вернее, теперь уже не свидетеля – подозреваемого.
Сам Фирсов сидел на стуле прямо и глядел перед собой решительными глазами. В них Зайцев опять видел волю, самообладание, ум, которые заметил в нем при их первой встрече. Они словно бы возвращались к Фирсову с каждым глотком горячего чая, который ему дали перед допросом. Кончик носа у него покраснел, на нем стала собираться прозрачная капля, Фирсов промокнул ее рукавом. Снова выпрямился.
Коптельцев захотел присутствовать при допросе. Это был прорыв в деле – все понимали. Зайцев по-прежнему чувствовал холодную стену между собой и бригадой. Но теперь сквозь нее впервые проходили теплые потоки. Стена будто начала подтаивать. Да, они держались с ним все еще настороженно, как стараются держаться подальше от больной бешеной собаки. Но вернулась она с добычей в зубах – это факт.
Если не дружбу, то уважение он себе вернул.
Фирсов назвал свое имя, год рождения. Было слышно, как шуршит карандаш по бумаге, – Серафимов вел протокол. Крачкин держал во рту папиросу, которую так и не зажег. Самойлов глядел исподлобья. Коптельцев выглядел так, будто он тут вообще ни при чем. Всем им Фирсов отвечал взглядом холодным и ясным. Взгляд этот не понравился Зайцеву.
– Я убил Ньютона, чего тут болтать.
– До этого мы еще дойдем, – пробормотал Зайцев. Взял листок из дела. – Когда и как вы познакомились с гражданином Ньютоном?
– Не знаю когда. Не помню, – раздраженно ответил Фирсов.
– Как это не помнишь? – встрял Самойлов.
– А так. Я не придал этому важности. «Когда». Он на завод прибыл. На работу поступил. Вернее, был направлен. Тогда и познакомились. В документах все есть. В отделе кадров. Мне это помнить ни к чему.
Зайцев видел, что Крачкин вынул изо рта папиросу и теперь мусолил ее в пальцах. Он внимательно смотрел на Фирсова. Зайцев испытующе глянул на старого следователя: тот явно был поглощен своим ходом мыслей. «Penny for your thoughts», – вдруг громко сказал в голове у Зайцева давний, знакомый, забытый, внезапный голос. Зайцев отвернулся от Крачкина, заставил себя снова перевести взгляд на Фирсова.
– Ты, может, и женщин остальных не помнишь? – не выдержал Коптельцев.
Зайцеву захотелось шарахнуть его по голове пепельницей. Затолкать в рот ему бумагу.
Поздно. Он это понял.
Фирсов это понял. Зайцев словно видел, как опытный ум инженера быстро пересчитал новую комбинацию.
Фирсов кивнул.
– Не помню. Я не помню, как убивал женщин. Все было как в дыму. В тумане.
По всем в комнате словно пробежала волна.
Внутри у Зайцева кольнуло.
– Убил. Вот и все.
– Так, – протянул Коптельцев. Его большое пухлое лицо покрылось испариной.
В мгновение ока Фирсов из подозреваемого стал обвиняемым.
Допрос пополз по всем формальным правилам. Коптельцев уже прочно перехватил инициативу допроса, сам вел, задавал вопросы. Фирсов отвечал. Шуршал карандаш.
Фирсов говорил, говорил, говорил. Закруглял и выравнивал ветвистые фразы, в которых ясно слышались и запятые, и тире, и двоеточия, и точки с запятой, от которых у всех появилось чувство, что голову набивают песком.
– Поконкретнее, гражданин Фирсов, – не выдержал Коптельцев.