Прежде всего следовало раздобыть недостающие патроны. Арсенал охраняли как зеницу ока, все верно, но – от чужих. Не от своих. Тем лучше. Но действовать надо было быстро.
– Товарищ Зайцев! – раздробилось эхом по лестнице.
Зайцев притворился, что не услышал. Но Нефедов быстро догнал его.
– Товарищ Зайцев!
Вот принесла нелегкая. «И тем не менее, – напомнил он себе, – Нефедов тоже опасен». Зайцев постарался вести себя так, как вел бы в любом случае.
– Здорово Нефедов. Чего это ты? Тыкал пальцем, куда не надо?
На руке у Нефедова белела тугая куколка вместо пальца. Бинт крест-накрест обхватывал ладонь. Но уже успел запачкаться.
– Товарищ Зайцев, есть вопрос.
Взгляд его говорил, что у него скорее уж ответ. Причем срочный. На каске дежурного лежал блик от всегдашней настольной лампы. Зайцев понял.
– Ну пойдем в кабинете потолкуем, если вопрос.
В кабинете Зайцеву вмиг стало жарко. Апрельское солнце накалило его через стекло, как теплицу. А пиджак снять нельзя.
– Так чего это у тебя с пальцем? – весело спросил он.
– А, вывих, ерунда. Гляньте сюда.
Он протянул коричневый листок – клочок упаковочной почтовой бумаги.
То, что показывал Нефедов, напоминало детский рисунок.
– Не понял.
– Это нарисовала работница Почтамта. Описать словами они не смогли – не писатели, мол.
Зайцев взял листок. Лепешка головы. Черточка носа с двумя кружочками ноздрей. Тонкие губы. Прорези глаз.
– Ага, – продолжал Нефедов. – И не художники, правда, тоже.
Но каким-то образом рисунок сумел выразить надменное выражение лица: сжатые губы, сощуренные глаза, в гордом негодовании раздутые ноздри. Рисовала, по-видимому, женщина: прическа была передана особенно тщательно.
– Я знаю, кто это, – бросил рисунок на стол Зайцев.
– Кто?
Зайцев задумался. Как сказать кто? Память упорно не желала прибавить звук. Он помнил, как смотрительница обратилась к ней, да-да, именно по фамилии. Но звук дрожал расплывшимся пятном.
– Не могу вспомнить. Что-то на Л? Или Авилова, может?
Нефедов перегнулся в талии, нырнул под стол.
– Посмотрим. Может, есть совпадение где-нибудь.
Водрузил и стал расправлять непослушный, свивающийся рулон.
Зайцеву показалось, что пол из-под него дернулся – и поехал. А Нефедов все бормотал себе под нос:
– Может, кто-то из убитых знал какую-нибудь Авилову. Или на Л.
Прижал угол таблицы пепельницей, полной черных обгорелых чешуек. Прижал с другого краю календарем.
Зайцев глядел на нее, как на привидение.
Нефедов встретил его взгляд.
– Я допрыгнул, кстати, – пояснил он, как бы слегка удивляясь собственным словам. – Только палец вывихнул, – поднял он забинтованную руку. – И подоконник ваш, товарищ Зайцев, пора ремонтировать – пока он на башку кому-нибудь из прохожих не отвалился.
Зайцев молчал, и Нефедов истолковал это по-своему.
– Я увидел, что вас запихали в машину, – пояснил он. – Когда на углу околачивался.
Верно, вспомнил Зайцев. Он видел Нефедова на набережной.
– Я все спрятал, – объяснил Нефедов. Развел руки над таблицей: – Это, и папки, и карточки, и бандероль.
– А это?..
– А в рулоне что? Стенгазету готовим. Как принес, так и унесу.
Сонные веки не приподнялись. Взгляд все такой же спокойно-тупой. Зайцеву хотелось наброситься на него, встряхнуть, выбить самый важный ответ парой затрещин.
– А конверт я сжег, – как будто ни к селу ни к городу добавил Нефедов тем же голосом. И кивнул на пепельницу. Он понял. И Зайцев понял. Взял пепельницу. Угол таблицы тотчас свернулся, точно только того и ждал.
Зайцев смотрел на черные хрупкие хлопья. Один клочок сгорел не полностью: старый фотографический картон горит плохо. Виден был хвостик золотой буквы из названия ателье.
Теперь у него осталась только память. Только то, что он помнит сам.
Зайцев снова расправил лист и переставил пепельницу на угол. Сунул ли нос Нефедов? Скорее всего, да. Сжигая, он все изорвал на клочки. Любой бы на его месте сунул нос.
Зайцев ощутил тяжесть: как будто теперь его к Нефедову приковали цепью. Так раньше, на царской каторге, он читал, сковывали попарно каторжников.
Сонные веки дрогнули. Нефедов смотрел на него твердо и ясно:
– Не храните секреты, товарищ Зайцев. Если хранить, то это не секрет.
И наклонился над таблицей:
– Тэк-с, Авилова, значит. Авилова…
4
– Да вы что, товарищ Зайцев, – заволновался Нефедов. – Вы, извините за выражение, бредите. Какой из меня музейный работник? Да будто по роже моей не видно, что я университетов не кончал.
– Видно, – заверил его Зайцев. – Но у нас только три дня. Два, – поправился он. – Спокойно, Нефедов. В любом заведении искусства и культуры кто-то тоже должен мыть полы, чистить печи, грузить ящики и так далее. В театре, например… – он осекся. Алла была не просто перевернутой страницей, а выдранной, смятой и выброшенной. – В музее тоже работают грузчики, печники, уборщики. Ты отлично выглядишь. Лучше настоящего. Полезай.
Нефедов скинул кепку. Подумал, скинул и пиджак тоже. Отстегнул кобуру. Пихнул все это в руки Зайцеву. Легкой походкой вора он обогнул угол здания, скрылся. Но Зайцев словно продолжал видеть его мысленным взором. Вот Нефедов нашел окно, через которое шмыгают коты. Вот нырнул в подвал Эрмитажа. Это служебный корпус. Первым делом Нефедов отыщет план эвакуации при пожаре: должен висеть на каждой лестнице. Выяснит, где отдел кадров. Или бухгалтерия. Или хозчасть. Тырить ничего не надо. Надо прикинуться дураком. И выяснить, кто такая эта Авилова. Если, конечно, она Авилова.
Зайцев обернул кобуру пиджаком, скомкал нефедовское барахло поплотнее. На него со всех сторон смотрели голубоглазые окна: день был чудесный, небо ясное. Вокруг – только камень и вода. Торчать так – только привлекать внимание. Зайцев изобразил, что мечтательно слоняется, любуясь видом на Лебяжью канавку, забранную в гранит, на Неву, видневшуюся в арке. Занятие в Ленинграде более чем естественное.
– Гражданин!
Зайцев обернулся. Бородатая рожа. Дворник.
– Гражданин, если поссать здесь прицеливаешься, то даже не думай.
Он сунул в рот свисток, показывая, что настроен серьезно.
– Фу, как вы выражаетесь грубо, – откликнулся Зайцев. – Я, к вашему сведению, любуюсь красотой нашего города.
– Любуется… Смотри мне без фулюганства, – пригрозил сторож. И начал махать колючей метлой. Набережная была и так чиста. Дворник просто пас незнакомца.
«Пора оставлять плацдарм», – недовольно подумал Зайцев. Только куда? Да еще с нефедовским пистолетом в коконе.
Светиться возле самого Эрмитажа, а тем более внутри Зайцев не мог – рискованно. Если «Авилова» – это та, на кого он подумал, то ее он попросту спугнет. Она его вспомнит. Ищи потом ветра в поле. Вон Алексей Александрович: хорошо, что не нужен, а то где бы его теперь искать? Может, учительствует сейчас где-нибудь в Торжке. А может, и не в Торжке. Страна-то большая.
С набережной свернула какая-то гражданка, на локте покачивалась и пускала блики квадратная лакированная сумочка. Зайцев прищурился против солнца, отвернулся к воде: на ней тоже плясали блики.
– Товарищ! Это вы.
Такое начало очень не понравилось Зайцеву. Он поднял голову. Мегера из Эрмитажа стояла перед ним. Волосы двумя змейками разбегались со лба. Узкие глаза и рот словно прорезаны лезвием. Он не ошибся.
Вернее, ошибся – его память переставила звуки в ее имени.
– Лиловая, – представилась она. – Татьяна Львовна.
– Зайцев, – он пожал узкую сухую ладонь. Он не спешил говорить: пусть сама поведет разговор.
Татьяна Львовна, видимо, истолковала это как замешательство и, как человек воспитанный, тотчас поспешила на помощь:
– Я увидела в служебном корпусе юношу в подтяжках. Не наш.
– А вы что, помните всех юношей в подтяжках, которые у вас работают?
– Эрмитаж – это одна, большая и сложная, но семья.
Где-то Зайцев это уже слышал. А, точно: в коммуналке, где жила убитая Фаина Баранова. Семья, которая ревниво хранит свои тайны от посторонних.
– Я подумала: если он вор, то почему так спокойно среди бела дня разгуливает? А раз не наш и не вор, то ваш. А раз без кепки и верхней одежды, то значит, его снаружи поджидает товарищ.
– Вам бы, Татьяна Львовна, самой в уголовном розыске служить, – не удержался Зайцев.
К его удивлению, товарищ Лиловая кивнула:
– Мне это тоже приходило на ум. Работа ученого сродни работе следователя. Ищешь улики, сопоставляешь факты. Выдвигаешь версии. Проверяешь. Делаешь выводы. …Смотрите, как дворник на нас уставился. Бедняга. Пусть думает, что у нас роман во французском стиле: немолодая опытная она и юный пылкий он.
Она ловко вдела свою руку Зайцеву под руку. Он согнул локоть.
– Как мило, – улыбнулась товарищ Лиловая.
– Зачем вы отправили мне бандероль?
– А что, мы не будем дожидаться вашего товарища?
5
– Молодой человек, вы пейте пиво, пока оно еще холодное, – мягко заметила Татьяна Львовна. Поддела своими розовыми лакированными ноготками и с треском содрала с плоской рыбины сухую чешуйчатую шкурку. Нефедов и впрямь таращился на нее совсем уж неприлично: как на говорящую лошадь.
– Я думал, вы интеллигентная женщина, – простодушно не удержался он. – А вы воблу едите.
Зайцев усмехнулся: Нефедов работал в своем жанре Иванушки-дурачка; поразительно, как даже неглупые люди это проглатывали, да и он сам, между прочим.
Татьяна Львовна с достоинством отодрала от рыбины янтарную щепу и сунула в рот. Долго жевала: щеки у сомкнутых губ ходили ходуном. Зайцев и Нефедов внимали трапезе. Наконец она отпила пива и заговорила:
– А какая связь? Между прочим, это так называемая культурная пивная. Рядом филармония, детское издательство, Русский музей – все, как вы изволили заметить, интеллигентные люди. Вон те, например, детские писатели.