— Вот что, мил человек. Хорошо, что пришли, значит. А чемоданчик ваш мы сдали в отделение милиции. Напротив городской автостанции… Подозрение у нас возникло насчет его происхождения. А за Антона Сорокина, как друг его отца, я ответственность несу, поскольку Антон есть гражданин несовершеннолетний.
— Позови Антона.
— Этого сделать не могу, так как Антон задержан в отделении. Вплоть до выяснения обстоятельств. Так что, мил человек, топай отсюда прямо в милицию. И чемодан получишь, и Антона встренешь.
— Ладно, гнида, — недобро сказал Баженов. — Мы еще повстречаемся…
— Мне это без надобности, — Онисим захлопнул дверь. Вновь заскрипела задвижка.
Старец зевнул и потянулся:
— Вот жизня! Опять на работу нужно!
Горничную Катю из гостиницы «Восток» я не видел с той самой ночи. Работа на складе была тяжелая. Поужинав, валился спать. Не хватало сил даже слушать рассуждения Онисима. Старца последнее время прямо-таки тянуло философствовать.
— Вот мы живем, — говорил он. — Вот наш мир. Этот стол, эти стулья, печка. Пока мы здесь, все это существует. Для нас. Мир — для нас… Там, где нас нет, нет и ничего. Потому что мы ничего про то не знаем…
— Ты идеалист, Онисим, и мракобес, — говорил я. — Ты не вздумай с такими речами в общественных местах выступать.
Однако выражение «общественные места» Онисим воспринимал очень узко, отождествляя с ними исключительно городские туалеты, и разубедить его в этом не представлялось возможным.
— Я в общественных местах и рта не раскрываю, — уверял он. — Запахи там шибко тяжелые. И матерные слова на стенах…
Он еще говорил что-то о пользе и вредности всеобщей грамотности, об ухудшении климата, здоровья. Но я уже не слушал его, засыпал без сновидений.
Дома мне всегда снились сны. Правда, я их никогда не запоминал, за исключением тех случаев, когда снилась бомбежка. Если снилась бомбежка, я просыпался. За окнами в густой тишине ночи, чужой и холодной, мне явственно слышался гул самолетов. И казалось, что с секунды на секунду заголосят зенитки — ожесточенно, зло. Но проходило время, а на улицах голосили только собаки. На душе становилось спокойно и даже легко.
Катя пришла получать дрова. На ней была розовая кофта из крашеной козлиной шерсти. И губы были накрашены ярко.
— А ты чего здесь делаешь? — спросила она.
— Лес для виллы подбираю, — сказал я. — Хочу возле речки отгрохать двухэтажное чудо с газоном по-английски. Близ Лондона такие видел.
Веки у Кати были припухшими. Похоже, что она плакала.
— Трепач, — сказала она беззлобно. — Ни разу не зашел.
— Весь в делах, — пояснил я.
Она грустно кивнула головой.
— Сама-то как живешь? — спросил я. У меня было такое ощущение, что я никогда не знал ее раньше.
— Одна я живу. Одна… Пришел бы дров наколол.
— Хорошо, — пообещал я. — Ты только адрес скажи.
Она сказала.
К вечеру я так устал, что едва доплелся до дома. Туг еще дождь пошел. Плохо осенью в дождь.
Дед Антон печку протопил. Забрался я на лежанку. Дед говорил:
— Молодец, молодец. Кости у тебя хоть и молодые, а тепла им тоже хочется.
На столе горела керосиновая лампа. Онисим чавкал и стучал ложкой о тарелку. «Нет, — думал я, — пора кончать баловаться. Надо ехать домой… Пупок развяжется, пока мы до тех дубовых дров доберемся. Хорошо, если там что-нибудь есть, под теми дровами. А если нет? Если Онисим самый обыкновенный псих, только тихо помешанный?»
— Чего вздыхаешь? — это Онисим.
— Чавкаешь ты прямо как собака.
— Собака очень хороший зверь. Верный и преданный.
— Собака — она есть собака, — вступил в разговор дед Антон. — А человек — он всегда человек.
— Это верно, — согласился Онисим. — Мы человеки.
Большой, широкий, он приехал на заляпанном грязью «студебеккере». Очки в золоченой оправе. Под цвет оправы и шапка волос на непокрытой голове. Из кабины вышел вразвалку, как медведь. Закричал басом:
— Эге-е! Хозя-ева!
Заведующий складом выбежал из конторки, считай, на полусогнутых. Задохнулся в приветствии:
— Рад вас видеть, Никанор Никанорович.
И тогда я понял, что Никанор Никанорович и есть тот человек, которого я ждал целый месяц. И вместе со мной ожидали его штабеля дубовых дров.
— Ну и труха тут у вас, — Никанор Никанорович барственно протянул ладонь заведующему.
Тот принял ее бережно. Пожимал двумя руками, говорил:
— Всякие есть, всякие…
— Дрова сырые, под открытым небом. Осина… — брезгливо говорил Никанор Никанорович, оттопыривая розовые, как у ребенка, губы.
— Не волнуйтесь, Никанор Никанорович. Конечно, поставить крышу не по силам. Бюджет не позволяет. Но дровишки хорошие найдутся… Антон, — заведующий подбородком указал на южную часть склада, туда, где стояли штабеля, — машину.
Я вскочил на подножку машины, сказал шоферу:
— Подавай потихоньку.
Шофер отжал тормоз. Машина покатилась медленно, только щепки трещали под колесами, да на мокрой земле оставались четкие и широкие следы.
Никанор Никанорович шел осанисто: не шел, а подминал под себя пространство. Помнится, Витек Баженов говорил: «Если человек на коне, это и за квартал по походке видно». Никанор Никанорович, конечно же, был на коне — тут и слепой не ошибся бы.
— Правее, — сказал я шоферу. — А теперь назад…
Взобравшись в кузов, я опустил задний борт. Машина подкатила к самому штабелю. Мы с шофером влезли на вершину штабеля. Вдвоем грузили дрова в машину. Поленья были большие, по два-три метра, толстые. Дуб же вообще дерево тяжелое.
— Как тебя зовут? — спросил меня Никанор Никанорович.
— Антоном, — ответил я.
— Ты старайся, Антон, старайся. За мной не пропадет.
Я старался. Ведь, если верить Онисиму, под этими штабелями в земле лежало то, ради чего мы сюда приехали.
Баженов, бывало, частенько повторял: «Не суетись под клиентом, пупок развяжется». Сегодня я все-таки суетился. Мне казалось, что машина огромная и в нее войдет весь штабель. Однако через час, когда кузов уже был заполнен доверху, я с грустью убедился, что штабель не убавился даже на четверть. Усталые шофер и я сидели на дровах, курили.
Время подходило к вечеру. Тучи на западе немного рассосались. Золотая кромка тянулась по низу горизонта, деревья чернели, будто нарисованные углем.
— Кем работает Никанор Никанорович? — спросил я шофера. — Наверное, начальником.
— Бери выше, — сказал шофер, тоже молодой парень. — Ветеринар он из района. Специалист огромной квалификации. Ему здесь все председатели колхозов и совхозные директора в ножки кланяются.
— Ты посмотри, — удивился я.
— То-то…
Машина выкатилась к воротам склада, остановилась. Минут через пять из конторки вышли Никанор Никанорович и наш заведующий. Судя по раскрасневшемуся лицу и блестящим глазкам заведующего, мужчины немного выпили.
Никанор Никанорович деловито посмотрел на кузов, сказал:
— Добро.
И сунул что-то в карман моей стеганки. Когда машина уехала, я опустил в карман руку. Вынул двадцать пять рублей — целиком. Щедрый дядька: двадцать пять рублей — большие деньги.
— Я пойду, — сказал заведующему.
— Валяй, — добродушно согласился он. — Сегодня уже больше никого не будет.
Шел берегом. По реке шлепали весла. Дым костра вытягивался над запеленатой в зеленое водой, тихо отходящей ко сну. Красновато подрагивали на песке блики пламени, которое было невысоким и неярким.
Кто-то в ближайших домах жарил рыбу. Жарил картошку…
…Онисим сидел на скамье. Без порток, но в гимнастерке и шапке. Парил ноги в старом грязноватом тазу. Деда Антона не было: он нынче дежурил.
— Хлопай в ладоши, старец, — сказал я. — Раздирай глотку в песне.
— Чтой-то? — настороженно спросил Онисим, быстро вынул ноги из тазика и принялся растирать их мешковиной.
— Добрался я наконец до штабеля. Целый «студебеккер» дубовых бревнышек отгрузил.
— Много осталось?
— Осталось, — заверил я. — Но сам понимаешь: лиха беда начало.
Распотешился Онисим. Ударил шапкой о пол, топнул ногой, круто согнув ее в колене. На старую клеенку в потеках от чая, на сухие хлебные крошки полетели мятые трешки и рубли.
— Эх! И поживем же мы с тобой, Антон! Тащи-ка поллитруху.
За окном, перечеркнутый крестовиной рамы, грустно горел закат, яркий, как сок раздавленной малины. Сумрак терся о стекло, дышал сыростью. Огородами к реке подступал туман, еще прозрачный и редкий.
Я неторопливо пересчитал деньги.
— Нужно добавить, — сказал. — На хлеб и колбасу…
— Добавляй, добавляй, — покладисто разрешил Онисим. Лицо его по-прежнему оставалось счастливым, помолодевшим.
— Только без фокусов, — сдержанно попросил я. — Сам знаешь, у меня третий день ни копейки.
Я не собирался делиться двадцатипятирублевкой.
— Да-а, — озаботился Онисим, почесал затылок. Лицо его вдруг приняло обычное выражение.
— Не придуряйся, старец, — сказал я.
— Ладно, — вздохнул он, вынимая из кармана гимнастерки червонец. — Гулять так гулять…
Боевое донесение:
«К 2.00 23.4.1945 г., штадив 118.
1. В 15.00 22.4.1945 г. части дивизии из р-на Добристро — Дрохов выступили на марш по маршруту: Залльгаст, Лихтерфельд, Лугау, Кирххайны.
В 16.00 при движении штаба дивизии в Зальхаузен на штаб и спецподразделения было произведено нападение крупной группы немцев (до 4 тысяч солдат, 7 «тигров», 13 СУ и бронетранспортеров — из допроса пленных).
Огнем танков была сожжена головная машина, что не позволило вывести остальные. Штаб дивизии организовал круговую оборону на юго-восточной окраине Зальхаузена и до 19.00 вел бой с превосходящими силами противника. Вторая группа штаба с двумя батареями организовала оборону на северо-восточной опушке леса юго-западнее Зальхаузена 0,4 км.
Колонна пехоты и танки противника прорвались по шоссе на юг от Зальхаузена.