Не доходя до конца тропинки метров пять, я несколько раз кашлянул, на мой взгляд, достаточно громко, чтобы поторопить старца. Но он не торопился, потому что находился совсем в другом месте. Меня же ввела в заблуждение незапертая входная дверь…
Когда я вернулся в дом, дед Антон уже стоял возле печи, натягивая на себя стеганку.
— Где Онисим? — спросил я.
— На шуры-муры пошел, — ответил дед Антон.
Я не понял:
— Какие еще шуры-муры?
— Самые обыкновенные, — зевнул дед. Потом пояснил: — По женской части, значит… Встал среди ночи крадучись. Так и пошел…
— Кому он, плешивый, нужен? — усомнился я. Дед Антон хихикнул:
— Опосля войн мужчины всегда в цене великой.
Я плюнул, но не стал спорить. Вынул из печи чайник, наколол сахару. У нас было еще немного колбасы, и мы с дедом позавтракали за милую душу.
В совершенно безмятежном состоянии духа я пошел на дровяной склад.
Как обычно, дежурный на проходной отсутствовал, а ворота были распахнуты настежь. За воротами, ближе к конторке, стояла машина «скорой помощи». Солнце освещало ее облезший желтоватый корпус и нарисованный слева крест, который казался сейчас не красным, а темно-коричневым.
Штабеля дров отбрасывали строгие, почти траурные тени на усыпанную корой землю — горько пахнущую, ухабистую, заметно сползавшую в сторону речки.
Мотор работал: у выхлопной трубы внизу машины трепыхался заметный голубоватый дымок.
Потом из-за штабелей вышел заведующий складом. Выражение его круглого плоского лица отличалось удрученностью и даже испугом. За ним двое санитаров в халатах держали носилки, покрытые белой простыней. На правом углу простыни, чуть свесившемся, темнел, точно дырка, черный больничный штамп.
— Кто это? — напряженно спросил я, предчувствуя недоброе.
— Онисим, — сказал заведующий и остановился.
— Сильно? — я не слышал собственного голоса.
— Совсем, — махнул рукой заведующий. И, скорее жалея самого себя, добавил: — Вот же какое несчастье…
Между тем санитары погрузили носилки в машину.
Онисима задавило на рассвете.
Не знаю, всегда ли он хотел обмануть меня, или мысль об этом пришла ему в самый последний момент. Но, распив со сторожем бутылку, он взял лопату и спустился вниз к реке, где штабеля дров благодаря моим усилиям подтаяли, как мартовский снег. Он стал копать, едва забрезжил рассвет. Что-то сделал не так — штабель рухнул, похоронив под собой старца.
Я рассказал людям про клад, и то место, как говорится, ископали вдоль и поперек. Клада не нашли. Почти под самым штабелем, под тем, что рухнул, обнаружили остатки большого стеклянного баллона. Был ли это тот самый баллон, в котором Онисим спрятал сокровища, или другой, установить не удалось.
Старца похоронили на местном кладбище. Без оркестра. Причем дед Антон по этому случаю любезно пожертвовал новое солдатское белье, которое Онисим дарил ему на гроб.
Ничего не осталось от Онисима. Даже крестик с бриллиантом исчез бесследно…
Часть третьяБУКСИР В ДАЛЕКИЕ МОРЯ
Добро и зло — вечные истины. Тем более предназначение человека — служение добру.
Человек не знает, для чего назначен. Вот собака знает. А человек — нет.
Потом дождя не стало. Вдруг зажелтели небо, и рельсы, и деревянная платформа, обнесенная почему-то высоким, в рост человека, забором. Ясно зажелтели доски на переходе, аркой перекинутом через пути к другой платформе, низкой, забетонированной. Бетон отпугивал солнце: эта, другая, платформа и лес, начинавшийся шагах в десяти за ней, были мрачными, а небо над ними ершилось мелкими тучами. Ржавая щебенка в маленьких пятнах тепло пахла мазутом, скрипела, покряхтывала, скрежетала — не разберешь — под моими ботинками.
Стрелочница, а может, обходчица шла впереди, так и не откинув капюшон плаща. Я почти не видел ее лица. А голос показался молодым.
— Сумасшедший, — сказала она. — Разве можно на ходу прыгать с поезда?
Я мог объяснить, что прыгнул с поезда, убегая от контролеров, что пожалел деньги на билет, что у меня их не было. Но я не сказал этого, спросил:
— В какой стороне станция?
— Пошли, — ответила женщина и повернулась ко мне спиной.
Крякнула утка. В ответ пискливо залаяла собака, загремела цепью. Слева от полотна появился кирпичный домик путевого обходчика. Рядом некрашеный сарай, белье на проволоке между сараем и акацией.
У сарая стоял мальчишка лет десяти в подвернутых резиновых сапогах. Рукава большого и старого в крупную клетку пиджака были тоже подвернуты. Мальчишка запрыгал, улыбаясь широко-широко. Радостно завизжал пес, громадный, черный, с лохматыми ушами.
— До станции четыре километра, — обходчица показала рукой вперед.
«Эт не путь, — говорил в таких случаях Онисим. — Эт чистая физкультура». «Физкультура — дура, — считала тетка Таня. — Работать надо. Работать… А руками, ногами махать — все равно что дырки в воде прокалывать».
— Спасибо, — сказал я обходчице и нехотя, без вдохновения поплелся по шпалам.
— Эй! — услышал я вдруг голос обходчицы. — Куда тебе, собственно, ехать?
Я остановился, повернулся и с гордостью произнес название своего любимого города.
— Мой брат едет на машине в Евдокимовку. А оттуда до города рукой подать. На любой попутной.
— Да, — согласился я. — На любой попутной…
— Тогда возвращайся, — сказала обходчица. И я увидел, что глаза у нее синие-синие…
Брат обходчицы оказался приятным малым. Воевал и ни разу не был ранен. После обеда он долго крутил патефон, а на патефоне была пластинка:
…Мы вели машины,
Объезжая мины,
По путям-дорогам фронтовым.
— Водил ее, родимую, водил, — весело и горько говорил он. — От города Вышнего Волочка начал и до города Дрездена довел. По-разному случалось. Вот бы написать книгу! Все как по правде. Вот бы читали…
Часов около шести вечера он сказал мне, чтобы я забирался в кузов. И мы покатили.
Я крикнул синеглазой обходчице:
— Спасибо!
Она оказалась солдаткой-вдовой.
С машиной расстался внезапно. Когда до Евдокимовки оставалось километра три и дорога резко сворачивала с Майкопского шоссе, я что было силы застучал по кабине кулаком. Брат обходчицы остановил машину, распахнул дверцу, высунул голову.
— Я сойду! — крикнул я и перемахнул через борт.
— Чегой-то? — не понял брат обходчицы.
— Попутные здесь чаще ходят, — уверенно сказал я, словно много раз ловил машины на этой развилке.
— Валяй! — добродушно кивнул он.
— Будешь в городе, встретимся.
— Точно, — заверил он.
Машина фыркнула, завертела колесами, скрипнула старыми бортами. Мутный свет фар поплыл впереди, покачиваясь, словно сам по себе.
Вскоре сделалось тихо. И немного страшно. Все оставалось прежним: незатейливый свет звезд, дорога в мелкой белой щебенке, отрезанная поворотом, будто ножом, кустарники — торчком по очень крутому склону горы. Но воздух теперь не свистел в ушах, а лежал, как может лежать на столе простая буханка хлеба.
Три огонька в лощине, смутившие меня и соблазнившие, желтели по-прежнему, но были неподвижны, не гнались вслед за машиной. Даже без топографических расчетов — на глазок — угадывалось: добраться до них будет непросто. Так и вышло…
Не меньше часа блуждал я между кустарниками, по камням, выскальзывавшим из-под ног, обходил крутые склоны и скалы. Наконец выбрался к подворью, обозначенному высокими столбами и светлыми рейками, притянутыми словно струны. Свет в окнах уже не горел. Ясно, люди в доме спали. Я почувствовал запах свежего сена и слева за колодцем увидел сарай с широко распахнутой дверью, в которую могла бы въехать телега.
Ведро, стоявшее на мокром срубе, было полно воды. Звезды ночевали в нем на самом дне. Точно разбуженные, зашевелились, когда я припал к краю ведра губами.
— Простите, — извинился я. — Больше не потревожу вас. Спите себе в воде, как рыбки. А я буду спать в сарае, на свежем сене. Понятно? Ничего вам не понятно.
Я оглянулся. Стараясь не шуметь, осторожно ступил в запах сухой травы, распирающей темноту сарая. Я не видел сена, но чувствовал, что его здесь много. Протянул вперед руки и замер. В сарае кто-то дышал…
— Эй! — сказал я. — Добрый вечер.
— А ты кто? — спросили из темноты.
Голос был мужской, молодой, доносился сверху.
— Антон Сорокин, — ответил я.
— Чего пришел? — вопрос был задан тихо, почти шепотом.
— Хочу поспать здесь.
Примерно с минуту мне не отвечали. Только чуть слышно шуршало сено, словно кто-то там, наверху, перебирался к другому месту. Потом сказали:
— Лезь сюда. Протяни руку и справа нащупай лестницу.
Я сделал, как велели, и лестница действительно оказалась в шаге от меня. Значит, оттуда, сверху, я был виден.
Лестница скрипела под моими ботинками так жалобно и громко, что наверху со вздохом заметили:
— Какой же ты тяжелый.
— Я не тяжелый, а неуклюжий, — признался я.
— Протяни руку.
Я протянул. Кто-то взял ее крепко, но дружелюбно и помог мне взобраться на сеновал. В сарае было очень темно. Но, как всегда, даже в самой непроглядной темноте, я уже мог различить силуэт парня, тем более когда распахнутая дверь сарая, мерцающая как экран, оказалась от него справа.
— Как тебя зовут? — спросил я.
— Ахмед[5].
Я вздрогнул.
— Ты, случаем, не парикмахер?
— Нет, — покачал он головой. — Я никто. — Вдруг предложил: — Хочешь каштанов?
— Давай, — сказал я. — Меня зовут Антон.
Он опрокинулся на спину, потом вновь сел. На коленях у него был портфель с каштанами.
— Ешь, — сказал Ахмед.