Я взял горсть, спросил:
— А ты?
— Нет, Антон… Надоели они мне по самую макушку.
— Почему? — удивился я.
— Только и питаюсь каштанами, — признался он.
— Почему? — вновь спросил я.
— От отца с матерью скрываюсь.
— Сколько же тебе лет?
— Восемнадцать, — грустно признался Ахмед.
— Что же ты натворил?
— Не спрашивай.
Он лег на спину, посоветовал:
— Забирайся поглубже в сено. Ночи холодные.
— А змей здесь нет? — спросил я.
— У нас в сарае ежики живут. Уже двенадцать лет. Там, где еж, туда змея не ползет. Можно спать спокойно.
— Хорошо, — зевнул я.
— Только встаем рано, — предупредил Ахмед. — На рассвете. А то проснутся мои родители, придется целый день в сене преть…
Я лег, раскинув руки. Так лежал обычно на пляже, подставив тело ветру и солнцу. Глаза плотно сжаты. На них газетка. Она пахнет разогретой бумагой, типографской краской. А близко шумят волны. Здорово шумят.
— Слушай, Антон, как же ты очутился в нашем селе? — вдруг спрашивает Ахмед.
— Увидел огоньки и слез с машины.
— Просто слез?
— Просто…
Ахмед цокает, говорит:
— Спокойной ночи, Антон.
— Спокойной ночи, Ахмед.
…Просыпаюсь от холода. Щели в крыше замазаны туманом. Тьма из сарая ушла, и теперь видно, что сена в сарае всего лишь на две трети. Его придерживает решетка из старых досок, оставляя в центре, напротив входной двери, свободное квадратное пространство. Туман не лезет в сарай: стоит на шаг от двери, стесняется.
Какой-то мужчина вполголоса удивленно говорит за стеной:
— Сегодня их там уже двое.
В ответ женский голос, сдержанный, тихий:
— Значит, друг к Ахмеду приехал. У нашего сына везде друзья.
— Радостные сердцу слова, — говорит мужчина, и в его голосе столько убеждения, сколько воды в море. — С друзьями легче идти по жизни.
— Откроемся Ахмеду, — предлагает женщина. — Пригласим в дом сына и его друга.
— Нет, — твердо отвечает мужчина. — Пусть Ахмед сам придет. Пусть будет джигитом, а не ребенком.
Ахмед был весь в сене. Над сеном только голова. Он совсем еще молодой. Как я. Нет, на год старше. Интересно, по какой причине он не живет дома, а прячется в сарае от отца и матери?
Кажется, Ахмед почувствовал, что я смотрю на него и о нем думаю. Открыл глаза и как-то ловко и быстро выбрался из сена.
— Проспали, — сказал он уныло.
— Туман, — я пожал плечами.
Он протер глаза, покашлял в кулак, немного ободрился:
— Туман — наш брат. В тумане проскочим.
— Нужно ли? — спросил я как можно равнодушнее.
— Зачем вопрос? — удивился Ахмед.
— Они знают, что ты здесь.
— Кто «они»? — глаза у Ахмеда округлились.
— Твоя мать, твой отец…
— Шутишь?! — он схватил меня за лацкан шинели.
— Нет, — я неторопливо, но твердо отвел его руку.
— Как же они могли узнать? — Лицо Ахмеда зарумянилось, скорее всего от гнева, но, может быть, и от стыда. — Я же все предусмотрел.
— Значит, не все…
— Похоже, что не все, — согласился Ахмед. — А надо все. Надо видеть вперед.
Я кивнул.
Это верно, что человек должен видеть хотя бы на один день вперед. А еще лучше на месяц или на год. Мой отец с молодых лет был очень дальновидным. Мать рассказывала, что, когда они поженились, отец повел ее в магазин покупать обручальное кольцо. Тогда носить кольца, как и галстуки, считалось несовременным. Но мать была женщиной с отсталыми вкусами, и ей хотелось обязательно иметь кольцо, как имели кольца ее мать и бабушка.
Она долго выбирала кольцо. И, как выяснилось, ей впору был восемнадцатый размер. Но отец потребовал, чтобы она купила девятнадцатый. Продавщица очень удивилась этому требованию и спросила: «Зачем? Ей в самый раз восемнадцатый». В ответ отец заметил: «Что же, у нее всю жизнь такие тонкие пальцы будут?»
Я усмехнулся.
— Ты чему? — насторожился Ахмед.
— Прости… Вспомнил одну историю… Слишком предусмотрительным тоже быть глупо. Не случайно пословица есть: знал бы, где упасть, соломки бы подстелил.
Ахмед улыбнулся. Улыбка у него была хорошая, совсем еще ребячья.
— Ты обо мне плохого не думай, Антон, — попросил он. — Я не трус, понимаешь? Я, хочешь, сейчас с крыши спрыгну… Стыдно мне.
— Причина есть?
— Есть, — кивнул он головой. — Поехал я в город Майкоп в институт поступать. Двойку по математике получил. Экзаменатор подумал, что я списывал. А я не списывал. Ты мне веришь, Антон?
— Верю, Ахмед.
— Я сам все решил. Экзаменатор ошибся… Как я сейчас приду, отцу на глаза покажусь, уважаемому учителю, уважаемым односельчанам? Они же всегда верили, что Ахмед первый математик.
Я положил руку ему на плечо:
— Твой отец сказал: «Пусть Ахмед сам придет. Пусть будет джигитом, а не ребенком».
— Хорошо, — Ахмед на секунду прикусил губу. — Слово отца — закон.
Он подвинулся к краю и ступил на лестницу.
В город я попал только через сутки. Местным поездом. Ахмед на телеге подвез меня до станции. Прощаясь, крепко пожал руку. Сказал, что самое позднее через месяц приедет в город поступать на машиностроительный завод.
В доме Ахмеда за завтраком я похвалился, что у меня есть хороший друг, бригадир из литейного цеха. Выяснилось, Ахмед с детских лет мечтал плавить металл. Я дал слово познакомить Ахмеда с Женей Ростковым и заверил, что Женя возьмет Ахмеда в свою бригаду. Я не сомневался в этом, я знал — Ростков настоящий человек. Честно говоря, мне даже тоскливо стало, что я не оправдал его надежд и доверия. Но где-то в душе я понимал: Ростков на меня не в обиде. Моя любовь к морю для Росткова не секрет.
Из тамбура я еще с полминуты видел станционную будку, лампочку на столбе, у столба телегу и Ахмеда, поглаживающего лошадь.
Протискиваясь между горами, поезд скользил к морю. Фонарями мелькали окна редких домов. Дома лепились ближе к дороге, а дорога, убогая и старая, то, будто боясь заблудиться, прижималась к железнодорожному полотну, то вдруг, стыдясь, убегала в горы.
Рождалось небо — розовыми и голубыми пятнами, выступавшими словно по воле ветра.
Людей с поезда сошло много. Колхозники с Кубани везли на рынок продукты — в корзинах, в мешках. Мне вспомнился Онисим с его неистребимой потребностью околачиваться на рынках, приглядываться, прицениваться.
— Рынку кланяться поясно надо, — говорил старец. — Рынок, он людей вынянчил и выкормил…
— Мне бы взвод автоматчиков, — вздыхал отец, понимая несбыточность желания. — Я бы на рынке враз порядок навел. Мух там много и вони всякой…
— Как социальный институт, — пояснял Домбровский, — рынок оказался удивительно долговечным. Пережил эпохи и поколения. Думаю, что какое-то время без него не обойтись. Если внимательно присмотреться к рынку, то можно неожиданно обнаружить немало любопытных личностей. В дни моей молодости идеалисты утверждали, что понятие личности, равно как и понятие свободы, есть явление не научное, а нравственное. Смешно. Еще Спиноза определил свободу как осознанную необходимость.
Рынок в нашем городе обладал одним неоспоримым преимуществом — находился рядом с железнодорожным вокзалом. Колхозники скорее всего по этой причине предпочитали его другим рынкам ближних городов.
На павильоне Майи Захаровны еще висел большущий замок. Она открывала только в девять. Лужа на привокзальной площади не убавилась, только желтые листья на ней покачивались, как яхты в море. Фронтон вокзала украшал лозунг: «Встретим XXXII годовщину Великого Октября новыми успехами по восстановлению разрушенного города, по введению в строй новых промышленных объектов».
Через квартал от вокзала улицы оказались совсем пустыми и тихими. Среди поросших бурьяном развалин водолечебницы ходили дикие коты. У перекрестка возле мотоцикла стоял милиционер в синей шинели. Лицо у него было серое, а в глазах усталость.
Я почувствовал волнение, когда увидел нашу улицу. Ничего в ней особенного не было. Улица как улица, только чуточку выше других. Неасфальтированная, горбатая. В дождь глинистая и скользкая, хоть плачь. Но это была улица, где я жил, где прошло мое детство, по которой сегодня уходила моя юность. Другой такой улицы не было на всем земном шаре. И на других, если они существуют…
Вот и наш двор. Тетка Таня, патлатая, в довоенном пальто, наброшенном на плечи, в галошах, из которых выглядывают посиневшие босые ступни, стоит на крыльце, щурясь, смотрит вниз, вдоль улицы.
— Антон, — спрашивает она без надежды, — ты случаем черта моего глухого нигде не видел?
— Сбежал? — догадываюсь я.
— Открытки в поездах продавать поехал.
— Давно?
— Три дня.
— Тогда надо искать его в Сухуми. Там чача страшно дешевая.
— Господи, прости мою душу грешную, — тетка Таня забыла перекреститься, а может, и не умела это делать. — И за что я такая несчастная?
— За доброту, — нагловато объявил я.
Но тетка Таня ничего не поняла. Наоборот, приняла за чистую монету. Глазки ее сузились, замокрели.
— Это точно, Антон. Простофиля я. А жизнь… — тетка Таня разочарованно махнула рукой. — Сколько ей! Господи, может, ты, Антон, молока хочешь?
— Хочу, — потрясенно ответил я.
Тетка Таня проворно скрылась в доме и меньше чем через минуту вышла с кружкой в руках. Молоко было холодным и вкусным.
— Этот бандюга Витек Баженов, — вполголоса пояснила тетка Таня, показывая пальцем на флигель, — опять у нас живет. Вчера притащил вечером бидон молока. Как пить дать, украл где-то.
Я пил молча. Что я мог ответить? История с чемоданом проворачивалась в моей памяти, как кинолента. Вполне возможно, Баженов нечист на руку, только какая корысть в бидоне молока?
— А этот твой плешивый старец, — не унималась тетка Таня, — с тобой или разошлись?
— Разошлись.
Тетка Таня приоткрыла маленький розовый рот, с сомнением покачала головой:
— Прилипчивый он, вернется.
— Не вернется, — твердо ответил я. — Умер Онисим.