— Спасибо, доктор.
— До свиданья, молодой человек.
Ростков с Ахмедом ушли недалеко, но, когда я нагнал их, они уже разговаривали на деловую тему.
— Тогда я приду после праздников, десятого числа.
— Прямо в отдел кадров. Я обо всем договорюсь.
— Спасибо, дорогой Женя.
— Рад был познакомиться.
Прощаясь со мной, Ростков сказал:
— Зашел бы как-нибудь в гости, рассказал бы о своем житье-бытье. Все же вместе работали…
— Зайду, — пообещал я, не очень веря в обещание.
Потом я проводил на поезд Ахмеда. Было четыре часа дня, но та фиолетовая полоса, похожая на шарф, обернулась громадной тяжелой тучей, и хотя пока не брызгалась дождем, но мрачно висела над городом, не предвещая ничего хорошего.
Когда поезд ушел, я заглянул в павильон Майи Захаровны. Там был час пик, и к стойке невозможно было пробиться. Пришлось повертеться. Майя Захаровна увидела меня и, как всегда, воскликнула:
— Деточка!
Я кивнул ей. Наливая стаканы, подавая бутерброды, принимая деньги, Майя Захаровна разговаривала со мной громким, грубоватым голосом, перекрывающим шум и гам:
— Давно вернулся?
— Два дня назад.
— Отец пишет?
— Поправляется.
— Дома как? Не обокрали?
— Нет. Полный порядок.
— Бедная деточка!
— Ничего. К Шакуну пойду после праздников.
— Ты, Антон, ко мне подойди. У меня отгулы будут. Вместе к Шакуну сходим. Я его сто лет знаю. Когда-то постоянным клиентом был.
Я кивнул: дескать, подойду.
— Есть хочешь?
— Нет, — сказал я, хотя жрать хотел как собака. Ахмед привез мне в подарок голову козьего сыра и литровую банку кизилового варенья. Но я постеснялся при парне наброситься на еду.
Майя Захаровна подала мне два бутерброда с украинской колбасой и стакан фруктово-ягодного вина. Я сказал:
— Ну зачем?
— Деточка! Я своих друзей, не угостив, не отпускаю.
— Отходи, малый, отходи, — толкали меня в спину.
— Спасибо, — сказал я.
Вино и бутерброды взбодрили меня. Я, конечно, не чувствовал себя сытым «от пуза», но ноюще-тоскливое ощущение голода исчезло. Я вышел из павильона с хорошим чувством уверенности, а это было сейчас главным.
Голова работала четко. Виделись проблемы, требующие неотложного решения. Основная задача — устроиться на буксир. Вторая задача — денежная.
К Шакуну я намеревался идти после праздников. А сегодня было только пятое число. Значит, до девятого числа нужно было прожить полных три дня, не имея ни копейки. Я слышал, что матросы питаются на буксире казенными харчами, и не боялся, что в ожидании аванса мне придется перебиваться с хлеба на воду.
Получалось, что зачисление на буксир решает одновременно и мою финансовую проблему. Спрашивается, зачем мне тогда откладывать визит к Шакуну на после праздников? Вспомнился совет отца, и я решил позвонить Шакуну прямо домой.
Опустив в телефон-автомат десять копеек, я услышал голос телефонистки:
— Город.
Я сказал:
— Девушка, с вами говорит специальный корреспондент газеты «Кубанская правда» Сорокин. Я попрошу соединить меня с квартирой Валентина Сергеевича Шакуна.
— Одну минуточку, — ответила девушка.
В трубке, как водится, раздался щелчок, потом длинные редкие гудки. Наконец трубку сняли. Голос был женский:
— Алло!
— Здравствуйте. Это квартира Шакуна?
— Да.
— Можно к телефону Валентина Сергеевича?
— Папа в Новороссийске. А кто его спрашивает?
— Сын друга. Некто Антон Сорокин.
— Куда вы исчезли?
От этого вопроса я немного опешил.
— Алло! — она подумала, что нас разъединили.
— Если не ошибаюсь, вас зовут Надя.
— Да, Антон, меня зовут Надя.
— Вы учились в цирковом училище.
— Совершенно верно. Но верно и другое: папа разыскивал вас, а вы сбежали, извините, или просто уехали самым таинственным образом, не поставив никого в известность.
— Был такой грех, Надя.
— Вы почему вздыхаете?
— Когда вернется Валентин Сергеевич?
— Обещал седьмого… Антон, что вы сегодня делаете?
— Ничего.
— Давайте сходим в кино. Идет фильм с поэтическим названием «Мост Ватерлоо».
Ох уж это плодово-ягодное вино! Конечно же по его милости я стал храбрым.
— Хорошо.
— Я жду вас, приходите к семи. Вы знаете наш адрес?
— Знаю.
Кафе не имело официального названия. Однако размещалось оно в подвалах, где в годы войны было бомбоубежище, и местные остряки окрестили его словом «метро».
В «метро» пахло вином. Присутствовал и запах табака. Но запах красного виноградного вина, короткой струйкой рвущегося из тупорылого крана, придавленного длинной деревянной ручкой, почерневшей от давности и грязи, перебивал все другие запахи. Лампочки были спрятаны в белые плафоны — я видел такие раньше в коридорах краснодарской больницы, куда однажды в прошлом году приезжал проведать отца. Для больницы плафоны были вполне подходящими, но здесь, где потолок висел низко и серели бетонные колонны, большие белые плафоны выглядели так же нелепо, как галстук на купальщике.
— Ха-ха, — тихо сказала Надя Шакун, оглядывая зал.
Она могла кричать и топать ногами, все равно никто бы не услышал, не обратил внимания. Все столики оказались занятыми. Дым вздымался над ними, как над кострами. Нечленораздельная речь напоминала мне шум бетономешалки, которая с весны работала на набережной с утра до вечера всю неделю, кроме воскресений.
Увидев, как из-за столика у стены за колонной поднялись сразу три человека, я схватил Надю за руку и потащил к этому столику между стульями и потными спинами, лысинами и стрижками «под бокс» и «под польку».
— Дно, — сказала она, когда мы соли за стол, украшенный объедками шашлыка и пустыми стаканами с потеками красного вина.
— Что? — не понял я. В груди было хорошее напряжение. И в руках, и в ногах тоже.
— О таких злачных местах я читала только в книгах, — сказала Надя и брезгливо отодвинула тарелку. — Таверна «Золотой петух» в порту Ливерпуля… Одноглазые пираты, бочонки рома…
Мне вспомнились сорок третий и сорок четвертый годы, когда я еще совсем мальчишкой приходил к Домбровскому за книгами. Дни почему-то всегда были дождливыми, и я прятал книгу под рубашку, за пазуху, чтобы книга не намокла, пока я буду бежать из двора во двор…
— Здесь не ром, а портвейн, — сказал я. — И еще фруктово-ягодное.
— Каждому времени свои песни.
— Вы пили ром? — спросил я.
— Нет.
— Я тоже. Интересно, на что он похож?
— Не знаю. Скорее всего, на ликер.
— Неужели пираты были сластенами…
Официантка, невысокая и толстенькая, убирала посуду быстро, точно заводная. На лице ее были равнодушие и усталость. Конечно, она вымоталась за смену.
— Бутылку рома, — попросил я.
— Чего-чего? — удивилась официантка. И сказала совсем по-матерински: — Не придуривайся.
— Тогда водки, — вздохнул я.
— Много?
— Полную бутылку.
— Антон, вы ошалели, — сказала Надя Шакун, когда официантка унесла поднос с грязной посудой. — Зачем нам целая бутылка?
— Не будем думать зачем. Давайте весь вечер не будем думать.
Она молчала и сосредоточенно разминала папиросу, потом сказала:
— Попытаемся.
— Гуляй, Ванька, ешь опилки, ты директор лесопилки, — вспомнил я любимую присказку Онисима.
Баженов накануне, давая мне двести рублей, спросил:
— А для чего тебе столько денег?
— Не скажу, — ответил я.
— Все ясно, — Баженов посмотрел на светящееся окно флигеля, возле которого кружились мошки, сказал: — В этом деле замешана женщина.
— С твоим опытом да не догадаться, — усмехнулся я.
— Верно. Твоя правда. — Он отсчитал четыре полсотенных, передал мне. Нервно постукивая ногой о порог, бело выступающий во тьме, предупредил: — К покупателю пойдем завтра после обеда. Я здесь с бывалыми ребятами советовался. Говорят, меньше чем за две тысячи не отдавай, поскольку бриллиант каратов на шесть будет. Мне отдашь десять процентов комиссионных. Такой обычаи.
— Хорошо, — сказал я.
— Здесь Жанка объявилась, — сообщил Баженов. — В клубе нефтяников поет с бригадой краевой эстрады.
— Тебе и карты в руки.
— Вокруг нее гитарист ошивается с брюхом в три обхвата.
— Жанка не выносит одиночества.
— А ты откуда знаешь?
— Оттуда, откуда и ты.
Баженов, завалив голову чуть вправо к плечу, глянул на меня с прищуром.
— Ладно, — пообещал я. — Мы с тобой на досуге покалякаем. Чего ты там трепал Грибку, будто бы меня замели?
У забора на акации крикнула птица. Просторно замахала крыльями и ушла в ночь по горе, над крышами.
— Редкий нахал, — словно удивляясь своей доверчивости и простоте, проговорил Баженов. — Выманил у человека две сотни, а теперь угрожает.
— Пока, — сказал я и пошел прочь.
— До завтра, — напомнил он.
— До завтра, до завтра…
Я торопился. У входа в кинотеатр чуть не сбил женщину — шел сутулясь, опустив голову. Ткнулся ей в грудь. Она не охнула, наоборот, цепко схватила меня за руку. И я с ужасом узнал в ней заведующую учебной частью Ирину Ивановну Горик.
— Фамилия? — железным голосом спросила она. Ее рука была такой крепкой, каким может быть камень.
Я оробел: забыл, что теперь не ученик и что мы стоим не в школьном коридоре. Я моргал молча. И она узнала меня, выпустила руку.
От высвеченной лампочками афиши у входа возникал какой-то полумрак. Люди входили и выходили, задевали мою спину, подталкивали. Горик сказала:
— Сорокин, ты чего делаешь?
— Хочу купить билеты.
— Я не об этом. Чем ты занимаешься в жизни?
— Живу.
— Это очень широкое понятие, — строго возразила она. И я подумал, что она очень красивая, интеллигентная женщина. Она еще спросила о чем-то, но я не расслышал, потому что прикидывал, на сколько лет она старше меня. Средняя школа, институт, работа в школе… Получалось — на много, лет на десять. Я вздохнул.