— Ты молодец, Антон. Я перед тобой в долгу не останусь.
— Я провожу тебя.
— Нет, не надо. Теперь меня никто не тронет.
На другой день вся школа знала, что я дрался из-за Ларионовой и послал Житного в нокаут. Даша Зайцева ходила хмурая, смотрела на меня исподлобья. Паша Найдин пожал руку, сказал:
— Молодец! Своих нельзя давать в обиду. Даже если они девчонки.
Прошла, кажется, неделя, и я увидел, что Зайцева и Ларионова ходят в обнимку по коридору. Я порадовался этому, хотя, в общем, ничего не понял. Вдруг на последнем уроке Ларионова написала мне записку, в которой пригласила к себе в гости без пятнадцати три.
Ровно в назначенное время я пришел к ее дому. Она вышла навстречу, даже спустилась с крыльца и подошла к самой калитке. На Ире было яркое-яркое платье, немного длинноватое, как мне казалось, но, может быть, именно соответствующее моде.
Она сказала:
— Антон, ты порядочный мальчишка. Разреши, я тебя поцелую.
Я обалдел. Не сказал ничего, кивнул. Она спокойно и даже несколько деловито взяла меня за плечи и поцеловала в губы.
Через минуту я спросил:
— Можно я тебя поцелую?
Она ответила:
— Не усугубляй.
Я не понял значения фразы, опустил глаза. Увидел под собой корявую дорожку, с камнями, глиной и короткой потоптанной травой.
— У тебя есть любовь? — спросила Ира.
Я кивнул.
— Назови ее.
— Футбол, — сказал я.
Ира поморщилась:
— Я не об этом… Ты же любишь Дашу Зайцеву.
— А почему я ее должен любить? — удивился я. — Что она мне, мать или сестра?
Ларионова даже порозовела, возмущаясь моей наивностью.
— Она же тебе нравится.
— Ты мне нравишься больше, — простовато признался я.
От этих слов Ларионова порозовела еще ярче и, как обычно, заморгала двумя глазами. Сказала:
— Пойдем в дом. Мы привлекаем внимание соседей.
Я не видел никаких соседей, потому что не смотрел по сторонам. Спросил:
— А мама ругаться не будет?
Она ответила:
— Мама с папой уехали в Геленджик.
Мы поднялись по ступенькам (мне кажется, в нашем городе даже нет домов без ступенек) и вошли в комнату. Она была большой, из нее выходило сразу четыре двери.
Ира спросила:
— Ты обедал?
— Да, — сказал я, потому что обедал на самом деле.
— Хочешь настойки? — предложила Ларионова.
— Какой? — спросил я.
— Вишневой.
— Давай попробуем.
Она хлопнула дверкой какого-то белого шкафа и вынула оттуда запотевшую бутылку объемом с литр.
Я спросил:
— Что это за шкаф?
Она ответила:
— Холодильник.
— А где же лед? — спросил я.
— Здесь вместо льда электричество, — пояснила Ира.
Я, конечно, не поверил. Подумал, что она меня разыгрывает. Но спорить не стал, так как чувствовал внутреннее напряжение и скованность.
Ира предупредила:
— Это не самодельная настойка. Это папе привезли из Болгарии.
— Все равно, — сказал я.
— Ясно, что все равно, — согласилась она. — Просто настойка крепкая, двадцать четыре градуса.
— Я в этом не разбираюсь, — признался я. — Знаю, что водка сорок градусов. А двадцать четыре чуть больше половины.
Мы глотнули настойки. Она оказалась приятной и не приторной. И крепость сразу не чувствовалась. Крепость дала о себе знать минут через пять, когда я вновь сказал Ларионовой:
— Разреши, я тебя поцелую.
Она вздохнула и покачала головой. И не сказала, а скорее промурлыкала с улыбкой:
— Запомни: о таких вещах никогда не спрашивают.
Я поцеловал ее раз тридцать, а может, сорок. Во всяком случае, до двадцати двух я считал, потом сбился. Начал считать вновь: раз, два, три, четыре… И позабыл, какая цифра следующая.
Вдруг, посмотрев на большие часы в деревянной оправе, висевшие на противоположной стене под рогами оленя, Ира вскочила с дивана и выглянула в окно. Многозначительно кашлянув, она быстро вернулась к дивану, взяла меня за локоть и вывела из комнаты на террасу, половина которой была заколочена фанерными щитами. Поставила в угол, сказала:
— Смотри в окно. Ничего не делай и не шуми… Когда я скажу: «Мама подарила мне французскую помаду», — ты выходи и стучи в дверь.
Я стоял на темной половине террасы, которую от светлой отделяла стена из досок и дверь, оставленная Ирой чуть приоткрытой. Рядом со мной была бочка из-под квашеной капусты, поломанный стул, выварка для кипячения белья, кипы запыленных журналов «Огонек». Слышно было, как скрипнула калитка. Кто-то достучался в дверь. Потом засмеялись Ира и Даша Зайцева.
Из террасы в комнату вело окно. Оно было проделано сразу при постройке дома, когда предполагалось, что терраса всегда будет открытой, а из комнаты будет вид на юрод, горы и даже на море. Но потом, видно во время войны, кому-то из часто меняющихся хозяев этого дома (он принадлежал морякам) понадобилась кладовая. Часть террасы перекрыли, а окно осталось, и вид из него был теперь не на город, не на горы и не на море, а в кладовку.
Окно прикрывали красивые шторы с выбитым красно-черным рисунком, но между шторами была щель, и комната, в которую вошли Ира и Даша Зайцева, просматривалась самым лучшим образом. К тому же вторые рамы отсутствовали, и все было слышно. Я же не был виден из комнаты, поскольку стоял в темноте, да еще в метре от окна.
Ира спросила:
— Хочешь попробовать настойки?
— Мне еще уроки делать, — с прискорбной миной ответила Зайцева, как бы подчеркивая печалью в голосе, что не отказывается от предложения.
— А ты не делай, — посоветовала Ира, доставая бутылку из холодильника.
«Это она зря», — грустно подумал я, имея в виду бутылку, а не уроки.
— Можно и не делать, — согласилась Даша, — но по геометрии спросят…
— Скажешь, голова болит. Предупреди заранее на переменке.
— Да… — сказала Зайцева. — Только на следующем уроке обязательно вызовут.
— Отвечать когда-то нужно. — Ира наполнила стаканы до половины.
— Верно, — вздохнула Даша.
Настойка пилась как лимонад, и девчонки выпили ее без всяких усилий. Если у меня слегка кружилась голова, то представляю, как она теперь должна была кружиться у Ларионовой.
— Дашка, — сказала Ира, — из Румынии прислали купальник, ты посмотри на него. — Она вынула из шкафа купальник, подбросила его на руках. Купальник оказался голубым в розовых яблоках.
— Ох! — выдохнула Даша.
— Такая жалость! Купальник мне тесноват вот здесь, — Ира непринужденно бросила руку вниз живота. — Померяй. Если он тебе впору, считай, это мой подарок к твоему дню рождения.
Даша приложила купальник к груди, повернулась к зеркалу. Она стояла слева от моего окна и была видна очень хорошо.
— Нет. Это не мой размер, — сказала она с сожалением. — Смотри: вверху купальник длинноват, внизу будет тесен. Ты думаешь, у меня бедра меньше, чем у тебя…
Даша приподняла платье достаточно высоко, чтобы у Ларионовой не осталось сомнений.
— Так нельзя, — возразила Ларионова. — Все равно нужно померить. Лямки можно укоротить. Потом, учти, ты растешь, за год еще как вымахаешь… Такие купальники один сезон не носят.
— Верно. — Даша стала расстегивать пуговицы на платье.
Но скрипнула калитка. Кто-то, как слон, затопал по террасе и застучал в дверь. Недовольная Ира пошла к двери, а Даша быстро застегнула пуговицы.
Вместе с Ирой в комнату вошла Сонька Артемьева из нашего класса. Толстая, как бочка, но лицо ничего. Вообще она переросток: из-за войны один год пропустила. Теперь ей было уже семнадцать.
— Вот хочу Даше купальник подарить, — сказала Ларионова, — а она отказывается. Мерить не хочет.
— Давай я померяю, — предложила Сонька.
— Он на тебе лопнет, — испугалась Даша.
— Я вообще не сторонница закрытых купальников. По мне лучше плавки и лифчик. Я знаю, армяне из козьей шерсти вяжут. Беленькие — прелесть! Мягонькие!
— Мягонькие, — возразила Даша. — А намокнут, все просвечивается.
— Ну и пусть просвечивается, — засмеялась Сонька.
— Неприлично же, — обиделась Даша.
— Ладно, меряй, — устало сказала Ларионова и посмотрела на окно. Она не видела меня, но знала, что я ее вижу, и, казалось, говорила взглядом: «Вся эта затея для тебя».
— Давай вначале посмотрим, как он сидит на твоей фигуре, — предложила Сонька.
— Хорошо, — вздохнула Ира.
Но тут зазвонил телефон, и Ларионова стала с кем-то разговаривать по телефону. Часы на стене показывали десять минут пятого, а в половине пятого мне следовало быть на секции. Опоздаешь — разберут перчатки, тогда занимайся «общей физкультурой».
Вообще я видел голых девчонок на женском пляже. И не только я, но и многие наши мальчишки видели. Смеялись, хихикали. Честно говоря, сегодня я не прочь был посмотреть, как они будут мерять этот купальник. Но дело затягивалось, а бокс был мне дороже…
Ларионова болтала по телефону целых семь минут. К тому же пришла соседка выяснить, есть ли у нее питьевая сода, потому что соседку мучила изжога. Оказалось, что сода есть, и соседка попросила, чтобы соду развели водой немедленно.
Я не вытерпел, выбрался из своего убежища и пошел прочь…
Вечер наступал прохладный. Земля была сухой и хрустела под ногами, как будто схваченная морозцем. Розовый свет дрожал над морем, над нефтеналивными танкерами, которые стояли на рейде неподвижно, точно дома. Коптила труба хлебозавода, но запахи вокруг него распространялись сладостные. Это были запахи свежевыпеченного хлеба. На станцию втягивался пассажирский поезд из Москвы.
…На другое утро я заболел. У меня началась малярия. Это паршивая болезнь, когда тебе и жарко и холодно, когда тебя трясет. Мать поила меня акрихином. А отец говорил, что нужно взять сто грамм водки, желток яйца, немного соли и черного перца, смешать все это и выпить, потом накрыться тремя теплыми одеялами. Мать возражала: говорила, что я еще мал, чтобы пить такую гадость. Возможно, она была права, но должен признаться, акрихин тоже не конфетка.