— Дядя погиб, освобождая Новороссийск.
— Вы только этим не спекулируйте, — сказал он быстро и хлопнул ладонью о стол. — Помочь вам не в моих силах.
Я знал, что все кончится именно этим. Как вошел в кабинет, встретился взглядом с помощником прокурора — и понял: уйду отсюда ни с чем. И все-таки, когда он произнес последнюю фразу, мне стало обидно. Очень обидно. Мог даже заплакать. Я покраснел, губы у меня задрожали, но я не заплакал. Я свято верил, что в стране, где живу, есть высшая инстанция справедливости, что даже десять, сто тысяч таких помощников бессильны перед ней. И я сказал:
— Я напишу в Москву.
Он чуть заметно вздрогнул, но тут же ехидно улыбнулся и выдавил:
— Почитаем.
— Я не брошу письмо в почтовый ящик. Я передам его с проводником. У меня есть знакомый проводник в московском поезде.
Впервые я видел, как люди теряют лицо. Меньше чем на секунду лицо помощника стало серым, неподвижным, точно из дерева. Он смотрел на меня тяжело, недоуменно и даже немного испуганно. Уж как я смотрел на него — не знаю. И сколько времени мы смотрели друг на друга, не знаю тоже.
Наконец он снял трубку, набрал номер. Я подумал, что он позовет милиционера и посадит меня. Придумает, за что…
Он потребовал какого-то Мочалова, а может, я перепутал фамилию. Он кричал неведомому мне Мочалову:
— Вы обидели инвалида, ветерана, героя войны! Вы обидели молодого рабочего! Кто вам дал на это право? В постановлении ясно сказано: личные вещи, приобретенные на незаконно нажитые средства… Пальто из морской шинели, которую подарил брат, отдавший жизнь за свободу и независимость нашей Родины!.. Какие женские вещи? Муж привез! Почему вы думаете, что он привез осужденной? Может, он привез их матери, сестре, подруге. Да, да… Мне непонятны ваши действия, товарищ Мочалов! Они подрывают веру в основы, в справедливость. Надеюсь, вы не забыли, как называют таких людей. Да, я отвечаю за то, что говорю…
Он бросил трубку на рычаг, сказал устало:
— Вот видите, Сорокин, мало их уму-разуму учили.
…В тот же день в семнадцать часов восемнадцать минут конфискованные вещи были доставлены к нам домой на милицейской машине. Усатый сержант сдал их мне под расписку.
— Здравствуй, рабочий класс, — сказала Даша Зайцева и отложила веточку жасмина. Он рос высоким кустом возле самого нашего крыльца. Из-за соседства с ним обшарпанное и кривое крыльцо не казалось совсем унылым и несчастным.
На Даше было платье-матроска, очень модное в ту весну, белое, с голубым якорьком и голубым галстуком. Сандалии на ней тоже были голубые, а короткие носки — белые. Лишь волосы, густые, пышные по-прежнему, оставались рыжими — не волосы, а костер.
— Привет, Грибок, — ответил я, и положил ладонь на свой тощий живот, прикрывая дырку в майке.
— Я не вовремя? — спросила она. — Ты только пришел?
— Все равно, — сказал я и сел на ступеньку. — Какая разница?
Даша стояла. Не села рядом.
— Боишься испачкать платье, — усмехнулся я. Уловил в собственном голосе зло и раздражение. Но Даша ничего не уловила или сделала вид, что не уловила. Объяснила спокойно:
— Надоело сидеть. Целый день зубрила билеты, спина болит.
— Скоро экзамены.
Даша кивнула. Солнце, уже коснувшееся воды, дохнуло ей в волосы, заметалось в них зелеными блестками. И глаза у Даши стали совершенно зелеными, точно листья жасмина.
— Пойдем походим, — предложила она немного просительно.
И я понял, что ей очень хочется пойти со мной в город, где нас увидят какие-то знакомые — мальчишки, девчонки, учителя. Что Даша наверняка позволит взять себя под руку и, может быть, даже поцеловать. При мысли о поцелуе у меня самым обыкновенным образом, как у дистрофика, закружилась голова. Продолжая сидеть, я ухватился рукой за перила. Спасибо, Даша не заметила моего состояния. Скорее всего она в этот момент не испытывала потребности целоваться и не думала об этом. Может, она смотрела на меня — грязного, худого, прикрывающего ладонью майку — и просто жалела меня по-человечески.
— Согласен, — сказал я. — Походим. — И быстро вскочил со ступеньки. У дверей остановился. — Обожди пару минут.
— Хорошо, — улыбнулась Даша.
Она не подозревала, что я вернусь таким франтом. На мне был темно-синий шевиотовый костюм, нежно-розовая шелковая рубашка. Правда, туфли не ахти. Отец не знал, какой у сына за войну стал размер обуви, потому и не привез ни туфель, ни ботинок.
В кармане у меня лежали двести рублей — остатки получки. Я был готов потратить их все — до копейки. Будет худо, отнесу Майе Захаровне кур. Все равно они для меня обуза.
— Вот ты какой, — удивилась Даша.
— Ладно, Грибок, потопали, — произнес я не без гордости. Все-таки иногда приятно произвести впечатление на ближнего, если даже ближний всего-навсего девчонка из твоего класса.
Мы вышли через двор на улицу. Смеркалось. Улицы жили в городе или город жил среди них — не берусь судить, что точнее. Верно одно: как человек, каждая улица имела свое лицо, и виноваты в том были не только дома и деревья, но прежде всего сама земля, горная, скалистая. Улицы были короткие и длинные, тихие и задиристые, стройные и горбатые, красивые и не очень. Под стать людям.
Впрочем, улицы не смотрели на нас, а люди смотрели. И тетка Таня довольно-таки громко сказала:
— Ой, и девки после войны бесстыжие пошли, на ребят, как ожина на забор, вешаются.
Мы сделали вид, что ничего не слышим. Даша попросила:
— Расскажи о своей работе.
— Не люблю я ее, Грибок. Говорить мне о ней вот как не хочется. — Я провел большим пальцем по горлу.
— Это плохо.
— Конечно, плохо.
— Что вы там хоть делаете?
— В основном зубчатые колеса отливаем.
— Одни колеса? — разочарованно спросила Даша.
— Станины отливаем для фрезерного станка. Еще хуже: больше возни. Одни сушила душу вымотают.
— А что такое сушила?
— Сушильные печи. Вони от них — удавиться можно. А вонь эта по-научному загазованностью называется. Сбегу я, наверное, оттуда.
— Как же другие работают? — рассудительно спросила Даша.
— За деньги. Платят хорошо, вот люди и работают. У Росткова семья. Дом ремонтирует. Для него каждый рубль — сокровище. А я не жадный. Хочешь, я тебе конфет куплю?
— О таких вещах не спрашивают, — прищурилась Даша. Мне показалось, она еле сдерживается, чтобы не засмеяться.
В гастрономе возле кассы нос к носу столкнулся с Баженовым. Витек обрадовался мне, как родному, обнял за плечи:
— Деньги есть?
— Есть, — по глупости признался я.
— Давай.
— Сколько?
— Сколько есть.
Витек поверг меня в смятение своей стремительностью. И я, как последний дурачок, выложил ему все двести рублей.
— Костюмчик на тебе экстра. — Отогнул полу пиджака, посмотрел на эмблему фирмы. — Точно, шанхайский.
— Я думал, японский.
— Нет, шанхайский.
С деньгами, зажатыми в кулаке, Витек подался к окошку кассы. В моих мозгах наконец началось прояснение. Я сообразил, что остаюсь без копейки.
— Слушай, — я схватил Витька за локоть. — Я не один. Мне тоже надо сделать покупку.
— Кто с тобой? Она? Отлично. Я беру вас в компанию. — И он повернулся к кассирше: — Бутылку «столичной», ликер «шартрез», шпроты в масле, конфеты «Мишка косолапый»…
В общем, конфеты были… Мне оставалось делать вид, что все хорошо, все идет нормально, иначе как бы я мог сохранить перед Грибком свое лицо?
С невинным видом разглядывала Даша витрину гастрономического отдела, где в сероватых эмалированных судках лежала рыба, стояли консервы с красивыми этикетками.
— Нас приглашают, — сказал я Даше. — Пойдем?
— Пойдем, — без колебаний ответила она. По обыкновению прищурилась и совсем не просто, а даже немного вызывающе сказала: — Не называй меня при людях, пожалуйста, Грибком.
Я четко ответил:
— Понял. Вопросов нет.
— Держи, — Витек сунул мне бутылку зеленого «шартреза», посоветовал: — Спрячь лучше в карман.
И сам показал, как это делается. Бутылка «столичной» исчезла в его кармане более бесследно, чем камень в море, — кругов не было.
— Познакомь, — попросил он, улыбаясь Грибку.
— Даша. Моя… одноклассница. Бывшая.
— Хорошая одноклассница, — сказал Витек и пожал Даше руку.
…На столбах вдоль улицы вспыхнули лампочки. Небо сразу потемнело и будто бы немного отодвинулось. Возле летнего кинотеатра гудела публика. В киосках, узеньких, похожих на спичечные коробки, продавали пирожки с горохом, папиросы «Казбек» и на разлив «московскую особую». Очередей у киосков не было, пьяных тоже.
— Помню, шли мы из Сингапура в Бомбей… — рассказывал Витек.
Он взял Дашу под руку. «Вот как?» — подумал я и взял ее под руку с другой стороны.
— …Штиль, жара. Океан тих, как муха. А на судне чепе: моторист наш Федька Томский ключ проглотил от шкафа.
— На спор? — спросила Даша.
— От жадности… Он в шкафу три бутылки малайского рома держал. А мы с ребятами поклялись, что уведем бутылки. Потому он каждый раз на ночь ключ за щеку прятал.
Даша засмеялась. Кто-то посмотрел на нас. Возможно, знакомый — точно не разобрал. Шли мы быстро. Тени от деревьев лежали густо. Лампочки утопали в листве. И люди нити в теплый вечер, сонно пахнущий морем…
Витек вел нас нижними улицами, и вскоре мы оказались возле судоремонтного. Проходную, на арке которой железные буквы слагались в два слова — «Судоремонтный завод», я видел не однажды. За заводом плескались волны, потому что цеха стояли возле самых причалов. Чайки кричали над заводом, как над набережной. Суда, покачиваясь, маячили черными трубами и большими, выше заводских крыш, мачтами.
На завод хорошо было смотреть с горы. Она выпирала в небо, крутая, поросшая цепкими кустарниками, деревьями — большинство из них были акации. На самой вершине тянулась Арктическая улица. С этой улицы широко открывался вид и на Черное море, и на порт, и на судоремонтный завод.