— То есть начнут завтра.
— Думаю, ближе к полудню дело будет в разгаре.
Шериф Ден покачал головой:
— Надо застать их с поличным, нельзя действовать наобум. Ты сумеешь проследить за ними и предупредить нас, что пора выдвигаться?
— Смогу.
— Тебя в кузницу пустят?
— Нет, но это не обязательно. Мы с ювелиром, бывает, болтаем, пока он работает. Обсуждаем инструменты, всякие металлы…
— Как ты узнаешь? — нетерпеливо перебил Ден.
— Катберт закрывает дверь, только когда приходит Уинстен. Я постучусь и позову Катберта. Если меня прогонят, это будет означать, что они плавят монеты.
Ден утвердительно кивнул:
— Разумно. Иди, парень, мы будем ждать. Помни, мы наготове.
В тот вечер Уинстен обошел деревню и раздал каждому хозяйству по куску ветчины.
На следующее утро перед завтраком Катберт развел огонь в мастерской, взяв древесный уголь, жара от которого было больше, чем от дерева или обычного угля.
Уинстен позаботился запереть наружную дверь мастерской и на всякий случай оставил сторожить верного Кнеббу, после чего вручил Катберту окованный железом сундучок, полный серебряных монет.
Катберт взял большой глиняный тигель и погрузил его в россыпь угольев по самое горлышко. Нагреваясь, тигель багровел на глазах, будто притворяясь рассветным солнцем.
Мастер набрал пять фунтов меди, соскобленных с продолговатого слитка, добавил равное по весу количество серебряных монет, тщательно все перемешал и ссыпал в тигель. Раздул пламя кузнечными мехами, а затем, когда металл начал таять, помешал смесь палкой. Дерево мгновенно обгорело, соприкоснувшись с раскаленным металлом, но это было не страшно. Глиняный тигель продолжал менять цвет, стал ослепительно-желтым, как солнце в полдень. Расплавленный металл отливал чуть более темным оттенком.
На рабочем столе стояли в ряд десять глиняных сосудов. Каждый, когда заполнялся до края, содержал ровно фунт расплавленной смеси: Уинстен и Катберт выяснили это способом проб и ошибок некоторое время назад.
Наконец Катберт достал тигель из очага при помощи пары щипцов с длинной ручкой и разлил смесь по глиняным сосудам.
В первый раз, когда наблюдал за этим превращением, Уинстен, признаться, испугался. Подлог относился к тяжким преступлениям. Любой, кто покушался на право короны чеканить монету, становился изменником. В лучшем случае виновных карали отрубанием рук, а в худшем их ожидала более страшная участь.
В тот раз, когда все только начиналось, а сам Уинстен был лишь архидьяконом, он расхаживал по монастырю, то и дело заглядывал в кузницу и беспрестанно озирался, проверяя, не следит ли кто за ними. Теперь-то он понимал, что вел себя как человек, которому есть что скрывать, но никто тогда не осмелился его расспрашивать.
Он быстро осознал, что большинство местных предпочитает закрывать глаза на преступления власть имущих — меньше знаешь, крепче спишь, как говорится, — однако все равно старался задабривать людей подарками. В итоге он до сих пор сомневался в том, что жители деревни догадываются о происходящем четыре раза в год в кузнице Катберта.
Будем надеяться, что такие мысли ему подсказывает уверенность в себе, а не беззаботная заносчивость.
Когда металл остыл и затвердел, Катберт перевернул сосуды вверх дном, и на стол попадали толстые плашки из сплава меди с серебром. Он принялся обрабатывать каждую поочередно молотком, плюща их так, что они становились тоньше и шире, постепенно совпадая размерами с большим кругом, начерченным на особой подставке. Уинстен знал по опыту, что из одной плашки получается двести сорок чистых заготовок для монет.
Катберт взял набойник, пустой торец которого был размером точно с монету в один пенни, и принялся нарезать заготовки. Покончив с этим, он бережно собрал остатки металла, чтобы позднее снова их расплавить.
На столе лежали три увесистых округлых предмета. Два служили чеканами, и Катберт старательно вырезал на них в свое время изображения, совпадавшие с резьбой на обеих сторонах монет короля Этельреда. На нижней, тыльной стороне чеканили голову короля и его титул «король англичан» на латыни. Катберт вставил этот чекан в особое отверстие в наковальне. На верхней, лицевой стороне монет имелся крест и надпись «Сделано Эльфвином в Ширинге», тоже на латыни. В прошлом году королевский монетный двор немного изменил начертание креста, чтобы затруднить подделки. Этот чекан с торца был изрядно расплющен, по нему много и сильно били молотом. Третьим предметом на столе была стяжка, надежно скреплявшая верх и низ.
Катберт положил заготовку на наковальню поверх нижнего чекана, установил стяжку и поместил в нужное положение верхний чекан. Тот уперся дном в заготовку, и мастер резко и сильно ударил по его торцу молотом с железной насадкой.
Когда стяжку сняли, выяснилось, что на лицевой стороне заготовки появился крест с нужной надписью. Катберт тупым ножом подцепил монету, оторвал ее от нижнего чекана и перевернул, на обороте красовалась королевская голова.
Теперь следовало исправить цвет монеты, ведь деньгам полагалось быть серебряными, а не темными. Здесь имелось простое решение. Зажав монету щипцами, Катберт нагрел ее на огне, а затем окунул в миску с разбавленным купоросом. На глазах жадно наблюдавшего Уинстена кислота удалила медь с поверхности монеты, оставив покрытие из чистого серебра.
Епископ усмехнулся. Деньги из ничего, сказал он себе. Это зрелище не переставало его воодушевлять.
Больше всего на свете он ценил деньги и власть. Вообще-то, они были неразделимы. Он желал власти над людьми, и деньги обеспечивали ему эту власть. Он и вообразить не мог, что когда-нибудь обретет столько власти и денег, сколько окажется достаточно. Он был епископом, хотел стать архиепископом, а затем, возможно, сделается королевским советником, глядишь, и королем, но даже тогда ему будет мало власти и денег. Что ж, такова жизнь, подумалось ему, вечером наедаешься досыта, а утром встаешь голодным.
Катберт заменил глиняный тигель и вновь ссыпал туда смесь подлинных монет и соскобов меди.
Пока смесь плавилась, он отчеканил следующий пенни.
— Свежа, как девственница, — проговорил Уинстен, любуясь монетой.
Катберт опустил пенни в купорос.
Снаружи донесся какой-то звук.
Мошенники замерли и прислушались.
Кнебба, стоявший на страже у двери, сурово произнес:
— Ступай прочь.
Молодой голос ответил:
— Я пришел повидать Катберта.
— Это Эдгар-строитель, — прошептал Катберт.
Уинстен кивнул.
Кнебба снаружи спросил:
— Зачем тебе Катберт?
— Вот, угря ему принес.
— Давай сюда, я передам.
— Прыткий какой! Сказал же — это Катберту.
— Мастер занят. Проваливай.
— И тебе хорошего дня, добрый человек.
— Вали отсюда, наглый щенок.
Выждав какое-то время и убедившись, что разговор снаружи оборвался, Катберт возобновил работу. Теперь он действовал быстрее, вставлял заготовки, бил молотом и извлекал поддельные пенни едва ли не столь же споро, как кухарка перебирает чечевицу. Сам Эльфвин из Ширинга, монетчик, у которого было в подчинении двое подручных, чеканил до семи сотен монет в час. Катберт бросал темные пенни в кислоту и каждые несколько минут вынимал из купороса посеребренные монеты.
Уинстен смотрел завороженно, почти не замечая времени. Труднее всего, сказал он себе язвительно, эти деньги потратить. Медь была легче серебра, а потому поддельные монеты не годились для расчетов там, где монеты взвешивали, чтобы удостовериться в чистоте сделки. Однако Уинстен расплачивался монетами Катберта в тавернах и домах удовольствий, вызывая восхищение своей щедростью.
Он наблюдал, как Катберт достает из углей второй тигель с расплавленным металлом, когда его вновь заставил насторожиться шум снаружи.
— Теперь-то что? — раздраженно пробормотал он.
На сей раз голос Кнеббы звучал иначе. С Эдгаром-строителем воин разговаривал снисходительно, но сейчас его тон сделался почти заискивающим, и Уинстен поневоле встревожился.
— Что вам нужно? — громко спросил Кнебба, и его голос дрогнул. — Откуда вы все взялись? Это что за манера подкрадываться к человеку вот так?
Катберт поставил тигель на стол:
— Боже всемогущий, кто там пожаловал?
Дверь толкнули, но она была надежно заперта.
Уинстен услышал голос, который показался ему знакомым.
— Есть другой вход, через дом священников.
Кто же это? Память услужливо подсказала — брат Олдред из аббатства Ширинга.
Уинстену вдруг вспомнилось, как мать уверяла, что Олдред крайне опасен.
— Я прикажу его распять, — прошипел Уинстен.
Катберт замер в неподвижности, словно его хватил столбняк от страха.
Уинстен быстро огляделся. Улики были повсюду: медь, серебро, чеканы и поддельные монеты. Спрятать все не представлялось возможным, ведь расплавленный металл в раскаленном тигле не перельешь в сундук. Оставалось только не пускать незваных гостей в мастерскую.
Он распахнул внутреннюю дверь, которая вела в дом священников. Ему открылась привычная картина повседневной жизни общины: мужчины о чем-то беседовали, женщины готовили еду, дети играли. Когда дверь хлопнула, все головы повернулись к епископу.
А мгновение спустя через главный вход вошел шериф Ден.
Они с Уинстеном уставились друг на друга. Епископ настолько опешил, что совершенно растерялся. Треклятый Олдред привел сюда Дена, и для этого могла быть одна-единственная причина.
«Мать предупреждала меня, — подумал Уинстен, — но я ее не послушал».
Кое-как он сумел восстановить видимость самообладания.
— Шериф Ден! Вот уж не ждал. Прошу, присядь, выпей с нами эля.
Из-за спины шерифа выглянул Олдред. Он показал на внутреннюю дверь:
— Мастерская там.
Вперед шагнули двое мужчин с обнаженными мечами. Уинстен узнал Уигберта и Годвина.
Самого епископа сопровождали в поездке четверо воинов. Кнебба, понятно, сторожил дверь в мастерскую. Остальные трое ночевали на конюшне. Куда они подевались?