Кане Галилейской[43]. Сжалятся ли над Олдредом его старые друзья? Конечно, он покинул Гластонбери с позором, но это было очень, очень давно. Монахи обычно поддерживали братьев в противостоянии с епископами, а Уинстен и подавно никому не нравился.
«Как ни крути, стоит попробовать», — сказал себе Олдред с деланой бодростью.
Во всяком случае, иные, более здравые мысли его не посещали.
Годлеов закончил с едой и отнес пустую деревянную кружку обратно в таверну.
— Итак, возвращаемся в Дренгс-Ферри? — спросил он, выйдя наружу.
— Ты вернешься, а я нет, — ответил Олдред. — Проделаем часть пути вместе, а потом я сверну к Гластонбери.
Олдред оказался не готов к тем сильным чувствам, что захлестнули его волной, когда он снова очутился там, где провел юность.
С макушки невысокого холма он глядел на болотистую равнину, на которой среди весенней зелени поблескивали в лучах солнца лужи и ручьи. К северу канал шириной в пять ярдов, прямой, как стрела, тянулся вдоль пологого склона и упирался в пристань возле рынка, где царило буйство красок: кипы алой ткани, горки желтого сыра, ряды зеленой капусты.
Эдгар подробно расспрашивал Олдреда об этом канале, и приор долго все разъяснял настырному строителю, решившему прокопать свой канал в Оутенхэме.
За деревней возвышались два светло-серых каменных здания — церковь и монастырь. Вокруг них виднелись многочисленные деревянные постройки — загоны для животных, амбары, кухня и помещения для прислуги. Олдред разглядел тот самый садик, где его когда-то поймали на поцелуе и где он покрыл себя в глазах братии позором, не избытым до конца по сей день.
Чем ближе становился монастырь, тем назойливее в голову лезли воспоминания о Леофрике, с которым Олдред расстался двадцать лет назад. Перед мысленным взором всплыл юноша, высокий и худой, лицо румяное, над верхней губой золотятся редкие волоски… Впрочем, задорный и проказливый Лео наверняка изменился. Сам-то Олдред нынче другой — степенный, как и положено приору, совсем не такой порывистый, как раньше, а щетина на его подбородке намекает на бороду даже сразу после бритья…
Приору стало грустно. Продолжая путь, он мысленно оплакивал кончину того неугомонного сорванца, каким когда-то был, юнца, который жадно впитывал знания, как пергамент впитывает чернила, а после занятий мчался нарушать монастырские правила. Приехать в Гластонбери было сродни тому, что побывать на могиле усопшей юности.
Он пытался избавиться от этого ощущения, пока проезжал через деревню, где бурлила жизнь: люди усиленно торговали, строили и ковали, мужчины громко кричали, а женщины заливисто смеялись. Добрался до монастырской конюшни, где пахло свежей соломой и конским потом, расседлал Дисмаса и подвел усталого пони к поилке.
Поможет ли ему прошлое — или встанет новой преградой? Как воспримет его приезд братия? Захотят ли здешние монахи ему помочь по старой памяти или отвернутся от него как от злодея, изгнанного когда-то за неподобающее поведение, — как от человека, возвращение которого нежелательно?
Среди конюхов — это были не монахи, а наемные работники — никого знакомого не попалось. Олдред выбрал мужчину постарше и справился, по-прежнему ли в монастыре заправляет Эльфверд.
— Так и есть. Хвала небесам, отец-настоятель в добром здравии.
— А ризничий Теодрик?
— Тоже здоров, хоть и постарел.
Олдред притворился, что вспоминает прочих старожилов:
— А брат Леофрик?
— Эконом-то? А как же.
В ведении эконома обычно находилась закупка всех монастырских припасов.
Один из конюхов добавил:
— Питается он точно хорошо.
Все загоготали, а Олдред сделал вывод, что Лео, по всей видимости, изрядно поправился.
Пожилого конюха явно томило любопытство:
— Отвести тебя в какое-то место в аббатстве или к кому-то из братии?
— Прежде всего мне надлежит повидать настоятеля Эльфверда. Как думаешь, сейчас он у себя в доме?
— Где ж ему быть-то? Полуденная трапеза миновала, а к службе девятого часа еще не звонили.
Эту службу проводили после обеда.
— Благодарю. — Олдред ушел, оставив конюхов терзаться любопытством.
Вопреки собственным словам, пошел он не к настоятелю, а на кухню.
В таком большом монастыре, как Гластонбери, брат эконом не таскал мешки с мукой и не жарил говядину своими руками. Нет, он восседал за столом и сверялся со списком дел. Правда, искушенный в своем ремесле, такой человек предпочтет быть рядом с поварами, чтобы следить хоть краешком глаза за происходящим на кухне и мешать нечистоплотным мирянам воровать.
Олдред двигался на дребезг посуды — должно быть, послушники прибирались после полуденной трапезы.
Приор помнил, что прежде эконом занимал местечко под навесом бок о бок с кухней, однако теперь — это сразу бросилось в глаза — вместо навеса было куда более крепкое на вид сооружение, да еще с каменной пристройкой, где, надо полагать, хранились особо ценные припасы.
Олдред опасливо приблизился, не ведая, как его встретят.
Лео сидел на скамье сбоку от дверного проема, расположившись так, чтобы свет снаружи падал на вощеную табличку на столе. В руке он держал стило и делал какие-то пометки на табличке. Он был поглощен этим занятием и не поднимал головы, так что Олдреду представилась отличная возможность его разглядеть. Леофрик действительно прибавил в весе, но не настолько, насколько намекали глумливые конюхи, юношеская худоба и впрямь осталась в далеком прошлом. Волосы по-прежнему светлые, лицо все такое же румяное, даже, может быть, слегка чересчур румяное. Сердце Олдреда пропустило удар. Он когда-то страстно любил этого человека. Но что сейчас, двадцать лет спустя?
Прежде чем Олдред успел заглянуть в глубины своих чувств, брат Лео поднял голову.
Сначала он не узнал Олдреда. Но монаху в его должности полагалось проявлять вежливость при любых обстоятельствах, поэтому он нацепил на лицо любезную улыбку и спросил:
— Чем могу помочь?
— Вспомни меня, олух ты этакий! — Олдред шагнул через порог.
Брат Леофрик встал, удивленно раскрыл рот, его лоб прорезали морщины:
— Олдред, неужто ты?
— А кто же?! — Олдред распахнул было объятия, но Лео выставил руки перед собой, и приор сообразил, что обниматься не следует — во всяком случае, здесь и сейчас. Наверное, это было разумно: иначе люди, осведомленные о тех давних событиях, вполне могли заподозрить, что эти двое опять взялись за свое…
Олдред остановился, даже отступил на шаг.
— Я рад тебя видеть! — сказал он, продолжая широко улыбаться.
Лео немного подобрел:
— И я тебя.
— Давай хоть руки друг другу пожмем.
— Хорошая мысль.
Они обменялись рукопожатием над столом. Олдред на мгновение сжал пальцы Лео в своих ладонях, но тут же отпустил. Что ж, раньше он и вправду вожделел Леофрика, но теперь, очевидно, всякое желание физической близости исчезло напрочь. Он смотрел на Лео с той же нежностью, с которой порою взирал на старого писца Татвина, слепого бедолагу Катберта или настоятельницу Агату, но не испытывал ни намека на былой непреодолимый позыв соприкоснуться кожей.
— Бери табурет, — сказал Лео. — Вина тебе налить?
— Предпочту кружку с элем, — ответил Олдред. — Чем слабее будет, тем лучше.
Лео ушел в кладовку и вернулся с большой деревянной кружкой, где плескалась темная жидкость.
Олдред жадно припал к кружке:
— Дорога выдалась долгая и пыльная.
— Это тебе повезло, что ты с викингами не столкнулся.
— Я ехал с севера, а стычки вроде как все на юге.
— Что привело тебя сюда после стольких лет?
Олдред поведал свою историю. Лео был наслышан о поддельных монетах — все знали и слышали, — однако не знал подробностей насчет Уинстена и мести епископа Олдреду. Слушая приора, брат эконом задумчиво кивал и, похоже, окончательно уверился в том, что Олдред не стремится возобновить прежние отношения.
— Определенно, мощей у нас больше, чем кому-либо нужно, — сказал он, когда Олдред закончил рассказ. — Вот только захочет ли Теодрик расстаться с ними…
Леофрик держался любезно, но все-таки в его словах и манерах проскальзывала некая скованность. Он будто что-то скрывал, будто прятал от гостя какую-то тайну. «Ничего не попишешь, — сказал себе Олдред. — Да и какое мне дело до его нынешней жизни, главное — привлечь эконома на свою сторону».
— Насколько я помню, Теодрик всегда был сварлив и жаден. Особенно его возмущали непочтительные молодые люди.
— Заверяю тебя, он изменился к худшему. Пойдем к нему сейчас, перед службой девятого часа. После трапезы он обычно настроен благодушно.
Олдред мысленно потер руки — как и хотел, он обзавелся союзником.
Леофрик было встал, но тут появился другой монах, лет на десять моложе Олдреда и Лео — привлекательный лицом, темнобровый и с пухлыми, чувственными губами.
— С нас хотят содрать за четыре головки сыра, а прислали только три! — выпалил этот монах с порога и лишь потом заметил Олдреда. — Ой! — Он изогнул бровь, обходя стол и вставая рядом с Леофриком.
— Знакомься, это мой помощник Пендред.
— А я Олдред, приор из Дренгс-Ферри.
— Мы с Олдредом начинали здесь послушниками, — скупо пояснил эконом.
По тому, как Пендред приблизился к Лео, и по нотке обеспокоенности в голосе Леофрика Олдред мгновенно догадался, что эти двое близкие друзья — насколько близкие, он сказать не мог и не желал знать.
Несомненно, вот тайна, которую Лео столь упорно надеялся скрыть.
Олдред ощутил, что этот милый Пендред воплощает собой угрозу. С него станется воспылать ревностью и отговорить Лео от помощи чужаку. Требовалось срочно показать, что юноше нечего опасаться.
— Рад знакомству, Пендред. — Приор нарочно заговорил проникновенно, чтобы юноша сообразил: это не просто вежливость.
Лео прибавил:
— Мы с Олдредом крепко дружили.
— Но это было давно, — не преминул уточнить Олдред.