На мои слова, — пишет К е т л и н с к и й, — что мне придется телеграфировать Морскому министру, адмирал (префект) сказал: «Прошу Вас передать конфиденциально адмиралу Г р и г о р о в и ч у все это как личное мнение человека, видевшего все многие месяцы». После этого мы (К е т л и н с к и й и Р у й с) условились так: завтра на рассвете жандармы при участии нашего офицера возьмут осужденных из арестного дома при депо и отведут их в Морскую тюрьму, где они будут помещены в отдельные казематы с сохранением абсолютной тайны. Наша команда будет уверена, что они казнены французскими властями. Никто не будет знать об их существовании. Дальнейшая же их участь будет зависеть от сношения Правительств (Франции и России). Прошу телеграфировать распоряжение — оставить ли в силе мое соглашение с префектом или же просить отправить осужденных в Россию или генералу Ж и л и н с к о м у. Кроме меня, это известно подполковнику Н а й д е н о в у, старшему офицеру и ревизору…» Подписал К е т л и н с к и й.
Значит, была намечена возможность не приводить приговор в исполнение?! Договоренность Кетлинского с префектом позволяла командиру корабля перейти к основным обязанностям, а осужденным давала какой-то шанс на жизнь. Судьба четырех, осужденных зависела от решений правительств Франции и России.
Каковы были переговоры между Парижем и Петроградом, можно судить по следующему документу:
«14 сент. 1916 г. К е т л и н с к и й телеграфировал Морскому министру: «Сегодня, среда, префект призвал меня и показал телеграмму Морского министра (Франции), где сказано, что Правительство предоставляет союзным державам полную свободу применения их военных законов, почему префект отменил свое запрещение на исполнение приговора суда. Условлено, что приговор будет приведен в исполнение завтра, в четверг, на рассвете».
15 сент. 1916 г. в 10 ч. 00 м. (в день приведения в исполнение приговора суда) К е т л и н с к и й телеграфировал Морскому министру, что «приговор суда сегодня приведен в исполнение».
В журнале входящих бумаг «Аскольда» 15.IX 1916 г. в 17 ч. 00 м. записано получение в адрес К е т л и н с к о г о срочной телеграммы из Морского Генерального Штаба следующего содержания: «Задержите исполнение приговора». Подписал Р у с и н.
Чем можно объяснить эту, слишком поздно посланную телеграмму? Скорее всего тем, что в обстановке растущего недовольства русского общества министр попытался, не помешав расстрелу, снять с себя ответственность за него. Что же касается его парижского представителя, то военно-морской атташе не только не пытался «отменить приговор», но удосужился передать аналогичный приказ Русина командиру «Аскольда» лишь спустя два дня после расстрела.
Таковы документы, по которым мы можем проследить ход тулонской трагедии. Всё ли они проясняют, эти документы? Вероятно, не всё. Ни один документ не может полностью отразить кипение реальных событий и размотать до конца клубок живых человеческих отношений и чувств.
Однако закончить эту главу я хочу одним неожиданным, очень важным сообщением, полученным ЦГА ВМФ в 1948 году. От того самого комендора П. М. Ляпкова, который спьяну хвастался, что за взрыв корабля предлагают сорок тысяч франков, считал взрыв делом «немцев, не иначе чем с их науки» и был оправдан «по недоказанности участия». Даю его сообщение так, как оно изложено в разработке ЦГА ВМФ:
«В декабре 1948 года Л я п к о в обратился в архив с просьбой о выдаче ему справки о прохождении службы во флоте. В своем заявлении из Пятигорска Л я п к о в сообщил: «Во Франции, в Тулоне, мы пробыли 11 месяцев… научились там революционному духу и в конце августа 1916 г. мы сделали восстание на крейсере «Аскольд». Нас изловили 8 человек». Архивом было направлено письмо Л я п к о в у с просьбой сообщить подробности об организации и ходе восстания на крейсере. В ответ на это Л я п к о в прислал второе письмо, в котором никаких сведений о революционном восстании не сообщил, но внес некоторую ясность в отношении взрыва на крейсере. Л я п к о в пишет: «Начальство (в Тулоне) вело разгульную жизнь на глазах команды. Не найдя виновников в хищении (трех) винтовок, начальство еще хуже стало обращаться с командой, били по щекам и арестовывали. И в одну из попоек офицерства комендор Бирюков решил взорвать пороховой погреб близ офицерской кают-компании, но это ему не удалось, он взорвал один патрон 75 м/м, а пороховой погреб остался невредим. Этот (Бирюков) был мой друг, и я об этом (готовящемся взрыве) знал».
Итак, появилась новая версия, противоположная той, которую утверждали другие списанные с «Аскольда» матросы, считавшие взрыв делом рук самих офицеров. Их коллективное письмо было написано в 1917 году, письмо Ляпкова — спустя тридцать лет.
Можно ли безусловно верить запоздалому признанию? Не знаю. Так же, как не знаю, куда делся после прихода крейсера в Мурманск комендор Алексей Княжев, которого осужденные просили сознаться… в чем? Какая тайна осталась нераскрытой?..
П е р е х о д Т у л о н — М у р м а н с к. Документы, факты, свидетельства участников событий — такой метод я приняла для своего путешествия в историю. Не давать воли ни чувствам, ни воображению… Но что же делать, если я, порой с трудом представляя себе отца, сейчас до зримости ясно вижу его на мостике крейсера — в надвинутой на лоб фуражке с охватившим подбородок ремешком, с влажными от соленых брызг щеками и капельками, застрявшими в короткой светлой бороде, с настороженным взглядом сощуренных от ветра глаз… И крейсер вижу отчетливо, формы уже устарели, если сравнивать с нынешними крейсерами, — пять высоченных труб и слишком высокие борта, — но все равно он красив, осанист — и очень одинок посреди взбаламученного штормом океана.
Отец стоит на мостике и всем телом чувствует, как от крупной зыби с толчеей дрожит корпус корабля, он жидковато построен, этот корпус, при встречной волне приходится уменьшать ход до минимума, вместо 16 узлов с самого выхода из Гибралтарского пролива делали то по 7—8, а то и по 3—4 узла… Позавчера волна накрыла бак, выбила железную дверь и в двух местах покорежила надстройку… ночью десятибалльным ветром сорвало воздушную сеть радиотелеграфа…
Он думает:
«Новые корабли надо строить иначе, большая надводная поверхность крейсера, особенно труб, и необходимость снижать ход в бурном море вызывают непроизводительную трату угля… принятый расчет р а й о н а п л а в а н и я в две тысячи четыреста миль — кабинетный расчет, для штилевой погоды. Но по этому кабинетному расчету английское адмиралтейство дало курс — отойти на триста миль от испанских берегов и только затем повернуть на норд, обходя районы действия немецких подводных лодок. Конечно, так безопасней, но не хватило бы угля до Англии! Мое решение правильно — идти напрямик через опасные районы, это всего около полутора тысяч миль, да и то угля хватит лишь в случае, если поутихнет ветер».
Он смотрит на людей, с которыми его свела служба. Третьи сутки все до единого, матросы и офицеры, в две смены стоят по местам: «отражение минной атаки». Матросы подтянуты, внимательны, только изредка быстро протрут заслезившиеся от напряжения глаза — все неотрывно вглядываются в крутую толчею волн: не мелькнет ли темное рыбье тело лодки, не блеснет ли глазок перископа, не прорежет ли волны бурунчик движущейся мины, как было в ноябре, когда выходили на испытание машин… И тогда на испытании, и на учениях, и на всех работах видно было — настоящие моряки! В большинстве своем — прекрасные, надежные и разумные люди, только ожесточились, устали, издергались. Шутка сказать — по восемь лет не видели родного дома! Даже письма почти не доходили до них, а когда доходили — не радовали, семьи бедствуют, война вконец разорила и без того нищую деревню. До конца войны — вот тут их родина и дом! А ими никто не занимался, только требовали с них, да еще с угрозами и зуботычинами.
Он перебирает офицеров — одного за другим. Среди них много хороших молодых людей, мечтавших о морской романтике, о подвигах. А вот разболтались, распустились, кутежами ославились на весь Тулон, а долг свой забыли. Как это вышло? Неуемный и безвольный командир, да в тяжелых условиях войны, вдали от родных берегов! А рядом Быстроумов.
«Еще недавно я считал его прекрасным, опытным офицером. Да, морскую службу он знает, все приказания выполняет умело и точно. Но теперь я понял, что при этом он груб, жесток, неприязнен, наказывать умеет, но никогда никого не поощрит хотя бы добрым словом. Нет, не такой сейчас нужен на крейсере старший офицер!..»
Он вспоминает свое первое, удручающее впечатление — глубокая, плохо скрываемая ненависть всей команды ко всему офицерству. Результат революционной пропаганды? Пропаганда велась на всех кораблях, в России не меньше, чем за границей, но нигде не было таких враждебных отношений, как на «Аскольде». Казалось бы, попытка взорвать крейсер — несомненно, дело немецких агентов — должна сплотить матросов и офицеров против внешнего врага… а получилось наоборот. Отчего? Как можно было создавать на корабле эту атмосферу всеобщего недоверия, тайного сыска, массовых списаний?..
Брезгливо морщась, он вспоминает инженер-механика, взявшего на себя роль «штатного расследователя крамолы». Пришлось приказать ему немедленно прекратить сыск и заняться ремонтом. А Петерсен ответил с истеринкой в голосе, что ни русская, ни французская полиция ничего не делают, если мы прекратим розыск, то взлетим на воздух… Да, многое надо менять, переламывать, создавать заново на этом корабле!..
Он стоит на мостике, автоматически обшаривая взглядом океанский простор, и думает все о том же — что и как делать. До сих пор, куда бы его ни назначали, по «матросской почте» его опережала добрая слава, а сюда, за тридевять земель, и «почта» не могла дойти, и начать пришлось с утверждения приговора, и наследство труднейшее… Но ему всего 42 года, у него хватит сил и знаний, он верит, что справится.